В плену у чеченцев
(Воспоминания казака о ст. Мекенской Тимофея Рубанова о плене у чеченцев в 1856-7 году)
Был теплый осенний день, каких немало иногда выпадает в это время года на долю Терской области. Солнце клонилось к вечеру, когда в 1856 г. я, 15 летний мальчик, и мать моя выехали домой на быках из Грозного, где были на базаре. Путь наш лежал на страницу Петропавловскую, где мы думали заночевать, а утром двигаться дальше, так как дома нас ждали неотложные дела и мы торопились. На берегу Нефтянки, при впадении её в Сунжу, стояла крепость с казаками, которые зорко следили, чтобы поздно едущие останавливались на ночлег под их защитой и этой остановки мы боялись, так как на другой день не могли доехать до Мекенской, чего нам не желалось. На нашу радость часового на месте не оказалось и мы благополучно миновали этот пост и считали себя счастливыми, что завтра уже будем дома. Солнце уже закатилось, а от поста мы успели отъехать только с версту; до Петропавловской же оставалась неблизко, но мы оставались почему-то спокойны, мирно вели беседу с матерью о впечатлениях, произведенных посещением городского базара, не ожидая ничего худого в пути, надеясь на авось. В тоже время со стороны Сунжи быстро неслась к нам шайка чеченцев, человек в 20, и мы увидели их только тогда, когда спасаться было поздно. Да и куда было спастись: у дороги ни кустика, по дороге ни души. С гиком окружили нашу повозку, держа оружие наготове. Увидя меня - мальчишку, да беспомощную женщину, чеченцы не поверили, что мы такими одинокими были в дороге, полагая присутствие с нами взрослого казака и сейчас же приступили к допросу. Допрос был начат с того, что раза три хорошо огрели меня по спине плетью, от чего я перекрутился, спросили: "где казак?". Конечно я стал уверять, что никакого казака с нами нет, но они, но они все продолжая держать оружие наготове, стали перерывать в повозки. Убедясь, что на самом деле мы одни, отпрягли быков, забрали покупки, меня же и мать связали и, посадив на лошадей, повезли за Сунжу, а повозка одна осталась на дорогой родной стороне, как немая свидетельница нашего несчастья.
Ехали мы всю ночь и только к вечеру следующего дня приехали в Касаев аул. Аул этот был в то время расположен в глубокой балке Чёрных гор, по которой виднелись и другие аулы, с северной же стороны защищались высокую горою. Ещё до въезда в аул наш конвой начал стрельбу, давая знать жителям о возвращении с добычей. Посбежалось много народу: одни смеялись над нами, другие плевались, дергали, но предводитель шайки, князь Цоцар Касаев запер нас в саклю, чем прекратил насмешки над нами толпы и стал нашим хозяином. На ноги матери надели кандалы, состоящие из двух колец, соединенных цельным железным прутом. В этих кандалах ног сжать было нельзя, ложится и вставать очень трудно. Меня не заковали, но предупредили, что в случае побега мать будет изрублена в куски. Надеясь на силу такого внушения, мне была дана полная свобода. Я мог гулять не только во дворе, но и по аулу, хотя в первые дни я боялся собак и не выходил со двора, да и самого меня считали хуже всякой собачонки.
Неделя через две мы услышали выстрелы возвращающиеся шайки джигитов, во главе которой опять был наш хозяин. Я тоже побежал за аул на встречу и увидел, что вновь везут двух пленных после оказавшихся самашкинскими казаками: Иваном Серокуровым и Спиридоном Поплутиным. Их сначала поместили у брата нашего хозяина, Боты Касаева, куда вскоре перевели и меня с матерью, а потом оба брата брали нас по очереди: у одного поживем неделю, у другого неделю и опять снова. Обращались с нами хорошо, но кормили очень плохо. Бота был грубее Цоцара, но жилось все же ничего. Казаков держали всегда в таких же кандалах, как были и у матери, но, кроме того, на ночь им надевали на шею цепь, конец которой из нашего помещения продевался через дырку в саклю хозяина, где и замыкался.
Так прошло с месяца. Однажды, сидя с матерью на дворе ,мы увидели приближающийся отряд под командую, как нам сказали, Наиба Талхика. При его приближении мы встали и он, увидя материны кандалы, отдал приказ снять их. Приказ этот исполнил был сейчас же и таким образом гнет плена был несколько облегчен. Казакам же такой льготы дано не было и потому будущее мало представляло розового, тоска же по родине казалось невыносимою, а потому Серокуров и Поплутин задумали совершить побег. Как бы отвечая их искреннему желанию, явился какой-то чеченец и предложил подпилок как средство освободиться от ножных звенящих прелестей. Конечно, пленники с радостью стали ожидать удобного момента и он не замедлил прийти. Как раз мы жили у князя Цоцара, который опять был в набеге за Сунжей, а старшим сторожем за нами оставался сын его, молодой человек. Сын отличался беспечностью и частенько ленился заходить в наше помещение, чтобы лично закандалить шеи, а приказывал через стену это сделать самим казакам и успокаивался тем, что принимал в отверстии конец цепи, который и примыкал у своей постели.
Вот этим-то и порешили воспользоваться нашим мученики: цепей на шее они не надели, конец продели хозяину и, дождавшись глухой полуночи, тихо пошли в родную сторону, куда путь был один, через гору на север. Идти им было трудно, но жажда свободы, видеть родной край, родной свой лихой Сунженский полк, родные лица - удваивались силы и они торопились уйти скорее дальше от аула, чтобы распилить свои кандалы а там...
В это время возвратился домой Цоцар и тот час открыл побег казаков. В ауле поднялась страшная стрельба, дикие крики. Догадавшись, что их уже хватились, беглецы спрятались в чаще, сидят не дышат. Быть может и удалось бы каким чудом укрыться от врагов, но проклятые собаки скоро открыли их убежище и громким лаем дали знать не менее свирепым и диким своим хозяевам. Что было ужасно: с горы они не шли, а катились от всевозможных ударов и были водворены на прежнюю квартиру все в крови. На утро начался суд. Многие решают побить гяуров-собак, иные оставить, наконец кто-то подал мысль - заставить их рвать бороды друг у друга. Совет этот пришелся всем по душе и лица стариков осклабились от предстоящего удовольствия, показывая крупные белые зубы. Поставили пленных в круг и приказали начинать. Я вертелся тут же. Поплутин дернул Серокурова больновато, Серокурова обиделся и дернул товарища сильнее; тот в свою очередь хватил и вырвал клочок волос, чем рассердил того, и пошло истязание до конца, пока ничего уже было выдергивать, чем и кончилось наказание. Их опять засадили, приковали и трое суток ничего не давали есть.
Время тянулось бесконечно долго. Наступили морозы, одежёнка наша была плохая, помещение не топилось, а железо в мороз просто жгло немилосердно шеи страдальцев-казаков. Прошла зима; наступил великий пост. Казалось, что плен наш будет вечен. Но с приближением Светлого Христового воскресенья, приближалась и наша свобода. В пятницу на Страстной неделе, хозяин приказал разбить кандалы и объявил, что сейчас повезет нас в русскую крепость. Мы не верили, но нас посадили всех на коней и с обычным конвоем отправились в русскую сторону и явились в крепость Шали.
Полковник Беликов принял нас, и всех чеченцев угостил чаем. Какое чувство волновало нас, определить трудно. От слез радости мы не могли и говорить. Полковник Беликов стал расспрашивать, не обижали ли там нас, хорошо ли кормили, и мы от радости забыли все прошлое, дали самый лучший отзыв о хозяине, который стоял тут же. Он ещё дорогой просил сказать начальству, что нам жилось хорошо. В субботу нас отправили из кр. Шали в Бердикел и Грозную, а на второй день Пасхи мы были уже дома.
По усмирении Чечни, мой князь, бывший хозяин, не раз бывал нашим гостем в станице и мы с ним вспоминали прошлое.
В станице наши родные знали место нашего плена от мирных чеченцев, с которыми, однажды, нам послали белья, черкеску, ножницы, гребешок и 3 рубля денег. Поручение посланный выполнил честно: все доставил в целости и передал, но деньги взял хозяин, как не нужную для нас вещь, а черкеску взял сын хозяина, и нам остались ножницы, да гребешок.
С тех пор прошло почти полстолетия, а память о плене свежа, и рассказ мой да поможет внукам быть более осторожными и не иметь девизом "авось".
Терские ведомости. 1904, № 50 (3 марта)
