Арнольд Львович фон Зиссерман. "Очерк последних военных действий на Восточном Кавказе" // Современник, № 7. 1860, стр. 6:
25 августа 1859 г. я спускался по крутой тропинке с Гуниба; рядом со мной ехал Шамиль, бледный, задумчивый, положив обе руки на переднюю луку седла... Легко представить себе, какие мысли толпились у меня в голове!
Я приехал на Кавказ в 1842 году, в минуту кровавого отступления нашего отряда из ичкеринского леса; я на месте действия следил за развитием кровавой борьбы, принявшей под руководством Шамиля гигантские размеры; я видел, как этот человек из предводителя нескольких непокорных горских обществ становился полным властелином страны от Каспия до Эльборуса; как из множества мелких, отдельных обществ полудикого населения образовалось что-то целое, сильное, грозное неприступностью своих скал, лесов и болот, воинственностью и фанатизмом племен, что-то слепо покорное одной крепкой воле... Я видел, как время и события превращали Шамиля в какое-то чуть ли не мифическое лицо — эмблему непобедимости и несокрушимой силы; я, наконец, следил за проявлением и постоянным усилением убеждения, — что окончание борьбы едва ли не химера.... Понятно, после всего этого, какое впечатление могло произвести на меня 25 августа, когда пал Гуниб, а Шамиль — ехал рядом со мною, окруженный драгунами и казаками!..
стр. 13:
Мы видели, как в начале 1858 года одно из этих ущелий, и самое важное, Аргунское было однако занято нами и результаты этого занятия вышли поразительные. Оставалось то же сделать с остальными двумя, и теперь уже никто не думал сомневаться в непременном успехе; неприятель тоже потерял веру в силу непроходимых ущелий, глубоких оврагов, поросших дремучим лесом и всяких природных и искусственных преград, — и не будь тут воли одного неутомимого властолюбца, — чеченцы давно бы вероятно бросили борьбу. Но Шамиль рассуждал иначе. Он не принадлежал к разряду тех людей, которые падают духом от нескольких неудач и апатически опускают руки. Он решился, по-видимому, сопротивляться до последней крайности, до изнеможения... Даже зная всю нашу силу, беспрестанно возраставшую от прибывающих резервов и увеличения числа покорных обществ, чувствуя явный упадок своих сил и даже нравственного влияния, понимая, конечно, что по естественному ходу дел приближается конец его исторической жизни, — Шамиль все-таки не думал прекращать борьбы и имел еще надежды на лучший оборот дел, — надежды, не лишенные оснований. Вспомним разбитие скопищ Кази-Муллы под Бурной, взятие Чумкескента и истребление большей части его защитников, взятие Гимры и смерть первого имама, вспомним Тилитль, Ахульго, начало экспедиций трех отрядов в 1845 году, — казалось, пришел конец делу мюридизма; однако нет: не то, так другое обстоятельство являлось на выручку неприятеля и умолкавший гром возобновлялся иногда с большей силой. Вспомним также, что [14] Шамиль видел и прибытие на Кавказ 5-го пехотного корпуса, и отряды в 30 с лишним батальонов (на Бортунае в 1844 году), и осадные пушки, привезенные из Эривани, едва встащенные на Турчидаг, которым предшествовала уже за несколько месяцев грозная молва... Перед каждым из подобных событий, его невольно тревожили сомнения; горцы начинали недоумевать, а кончалось дело не Бог знает какой грозой... Таким образом, Шамиль привык не унывать и рассчитывать на непредвиденные обороты дела; и хотя он теперь видел, что такие удары, как основание полковой штаб-квартиры в Буртунае, завладение Аргунским ущельем, потеря всех чеченских плоскостей и огромной горной страны между Аргуном и Тереком, важнее прежних событий, — однако решался льстить себя еще надеждами...
стр. 34-35:
Итак Шамиль очутился на Гунибе. Это совершенно неприступное место давно уже было избрано им, как последнее убежище, в случае крайне несчастного оборота дел... На что мог он рассчитывать, скрываясь сюда? Само собою, Шамиль должен был понимать, что возвратиться к недавнему положению повелителя гор ему невозможно; что с занятием нами Аварии, Технуцала, Тилитля и Андалала, с проложением туда удобных постоянных дорог, с постройкою укреплений и мостов, мы стали в такое положение, что едва ли [36] какие-нибудь случайности могут нас оттуда выжить. Наконец, не мог не понимать Шамиль, что долго держаться на Гунибе, одному, без содействия народной массы, решительно невозможно, а продлить оборону, пожалуй даже на несколько месяцев, к чему могло вести?.. Было ли это следствие надежд на возможность возбуждения всеобщего народного сочувствия, в случае долгой обороны и какой-нибудь частной неудачи нашей, был ли это порыв решимости пасть с оружием в руках, нанося до последнего издыхания вред своему врагу?.. Многие думали так, многие иначе. Мы можем только догадываться, соображая обстоятельства, что все вообще действия Шамиля, в последние дни его политического существования, были следствием отчаянного положения, тяжких нравственных страданий!.. Мы это видели до последней минуты, когда он 25 августа, в 4 часу пополудня, стал пред главнокомандующим.
Он вступал в переговоры, смирялся в своих письмах, уверял, что он раб Божий — не желающий на этом свете ничего больше, кроме спокойствия, а между тем, не соглашался на самые выгодные условия, которые ему предлагались, продолжал укреплять Гуниб и стрелять из своих пушек... Очевидно, он испытывал тяжкую внутреннюю борьбу и никак не мог остановиться на чем-нибудь решительном. И кому же будет не понятна подобная борьба?..
стр. 37
С 10 августа началась блокада Гуниба. Войска были расположены кругом, смотря по местности, в большем или меньшем количестве и в различных расстояниях друг от друга.
Шамиль первый вступил в переговоры и просил перемирия; но время проходило в бесплодных приездах посланцев с Гуниба, в обмене писем, заключавших больше фраз, чем дела, в отсрочках и т.д.
С 18 числа, т.е. с прибытия главнокомандующего, блокадные войска усилены, приступлено к разработке дорог и заготовлению осадных материалов, а Шамилю посланы весьма выгодные условия, но с крайним ограничением срока для переговоров.
Имам, как следует предполагать, был в крайней нерешимости... Сам прервал перемирие, начал стрелять по передвигавшимся войскам, а между тем продолжал присылать письма через приближенных мюридов, неумевших в точности объяснить его намерений (Между беглыми солдатами на Гунибе явились некоторые, убеждавшие бежать в лагерь и тем заслужить помилование; но двое изменили товарищам и выдали их Шамилю, который, казнив одного, принял меры к пресечению малейшей возможности кому-нибудь из гарнизона бежать к нам. Однажды он приказал всем собраться к мечети, где и объявил о предложении русских сдаться; все молчали, особенно жители аула Гуниб, боявшиеся за свои семейства, и выразили тем как бы сочувствие к подобному предложению; но главные из старых мюридов тут же стали убеждать Шамиля не порочить себя сдачей, обороняться до конца. Говорили, будто сам Шамиль подготовил всю эту сцену, чтобы оправдать себя пред оставшимися с ним горцами и возбудить их решимость.). Да он и сам, по всей вероятности, не определил себе окончательно, чего просить; считать же за серьёзное подобные идеи, как просьба быть оставленным в Дагестане в «мире и спокойствии», конечно невозможно; Шамиль слишком умный человек для того, чтобы допустить в нем возможность надежды на подобную уступку с нашей стороны...
стр. 38:
25 августа, в двух местах, войска нашли возможность, при помощи веревок, вскарабкаться на высоту так внезапно, что стоявший над юго-западным обрывом караул был истреблен почти без сопротивления (Между убитыми оказались переодетые вооруженные женщины.).
Шамиль, кажется, до последней минуты был убежден в невозможности взятия Гуниба; не зная, что с двух сторон войска уже взобрались на верх, он все еще оставался у своей палатки над южным обрывом Гуниба и стрелял из бывшего там батарейного орудия по наступавшим с этой стороны войскам. Вдруг с левой стороны раздался барабан и крики ура, — это были наши гренадеры... Тогда Шамиль бросился на лошадь с несколькими мюридами и поскакал к аулу, приказав сбросить орудие с кручи (Факт достойный замечания: Шамиль, как опытный военный сообразил, что это батарейное орудие может нам принести пользу при взятии аула, в котором он думал еще долго держаться и, несмотря на ужасное положение, в котором находился, не забыл, садясь на лошадь, отдать приказание сбросить орудие. И действительно, если бы нам нужно было для взятия аула употребить артиллерию, то много времени и трудов потребовалось бы, чтобы взвезти ее на Гуниб; горные единороги на вьюках едва были встащены, а легкие орудия, отправленные из лагеря к осадным войскам, влекомые людьми, с величайшими усилиями спускались с крутого спуска к Кара-койсу; что же было бы при подъеме на Гуниб?.. Сброшенное Шамилем орудие мы нашли на уступе скалы с отбитой цапфой и кусками лафета.). Вслед за ним, двинулись туда войска и окружили аул. Бывшие в разных местах горцы-защитники Гуниба или пали с оружием в руках, или сдались, или успели скрыться в аул, где собралось всего человек до ста. Вскоре туда же прибыл главнокомандующий. Настала решительная минута. Редко, думаю, можно было так кстати и в буквальном смысле сказать это слово. Да, решительная минута!
Часа два-три длилась нерешимость. Войска стояли в готовности ринуться на аул и, казалось, разметали бы штыками камни, из которых он сложен. Наконец Шамиль, поняв безрассудство дальнейшего сопротивления и напрасной потери крови, сдался...
Восточный Кавказ был покорен.
