"Чечня. Жизнь на войне" / Центр содействия проведению исследований проблем гражданского общества «Демос»; [сост. Т. Локшина и др.]; Москва, 2007, стр. 163, 164-168
О себе и о войне
Хава, 39 лет** 187 Интервью обработано Т. Локшиной и А. Мнацаканяном. Имена рассказчицы и членов ее семьи изменены. Мама на кирпичный завод устроилась, а я — в МВД, в паспортный стол. Только там денег вообще не платили. Все обещали, но за те три года, что я там проработала, так зарплаты ни разу и не выдали. Сейчас думаю: зачем я вообще туда ходила? Но тогда ведь работу получить было очень сложно, тем более такую, как в паспортно-визовой службе — легкую, культурную, чистую. И я думала: сейчас-сейчас что-то изменится, зарплату будут давать. А если я дверью хлопну, назад в жизни не возьмут. Это я не одна такая дурочка была. Многие люди так: держались за свои места, думали, что что-то сейчас произойдет, наладится.
Помню, в августе 96-го, когда боевики брали Грозный, я ровно 8 суток находилась под бомбежками, с 6 по 13 число, до самого штурма. И все 48 часов штурма… Я думала, сметут город совсем. После этого мы вышли, чтобы не умереть в подвале. И слава Богу, именно в этот день дали коридор через Старую Сунжу, чтобы выехать в Надтеречный район, где все спокойно было.
Началось масхадовское время. Русских солдат выводили. Я смотрела, как они уходят, и мне не по себе стало. Ведь все равно вернутся, и устроят нам то же, что и мы им. Вот хоть бы они совсем уехали! Мне кажется, войскам очень обидно было тогда: столько смертей, столько всего потеряно, и тут все бросать и уезжать — как так? Ну, если я, например, с таким трудом что-то завоевала, ну как я все вот это вот брошу?
Ну, как Масхадова выбирали, все знают. Как Ельцин говорил, что другого президента он не видит. А за войну люди устали, люди были напуганы. Они думали: если российские войска уже выехали, если они сдали город — значит, они дадут нам суверенитет. Ну, дали тебе этот статус, но если ты ничего не умеешь, что ты с этим суверенитетом сделаешь? Так и получилось. Тогда человека с образованием к правительству даже не подпускали. Только если ты автомат в руках держал — неважно, куда ты стрелял, — тебе давали министра. И все они, конечно, были генералы. Тут даже тупому человеку ясно, что из этого не получится. Ни-че-го! Они же не экономисты, ни управленцы — никто! Масхадов — генерал, он только воевать умеет. Он сам, правда, это понимал, пытался умных людей к власти привлечь. До последнего пытался, но ему не давали — в первую очередь Басаев. Он с первого дня с Масхадовым его пост поделил. Что Ваха Арсанов [Ваха Арсанов — вице-президент ЧРИ, подозревался в организации похищений и работорговле], что Басаев — они же все спорили за власть. А Масхадов делал все, чтобы второй войны не было. Вот его порядочность и привела ко второй войне, на самом деле. И вдобавок Басаев этот ненормальный, с бомбежками в Дагестане.
Эти три года — боже мой, сумасшедший дом! Здесь расстреливают, там режут, там головы отрубают…Люди, старались себе вот это хапнуть: неизвестно же, завтра будет или нет. Зарплату не платили, пенсии не платили, даже те, что из России. В карман себе все клали. Нам, когда аттестация была, сказали, тот, кто будет просить зарплату, пусть сразу пишет заявление на увольнение. Вот какое правительство было. Басаев тогда даже пособия детские урезал — даже эти несчастные 70 рублей. Их просто не разрешали брать. А люди его боялись. Он, и Радуев, и еще один такой же… У этих свои бандиты, у тех — свои, человек по сто у каждого. И они между собой время от времени между собой дерутся-дерутся, неизвестно откуда деньги берут! Вот эти бандиты не давали Масхадову ничего сделать.
А уж когда ввели шариатское правление… Говорят: платки надевайте. В следующий раз спрашивают: «А ты моешься [молишься и делаешь и ритуальные омовения]?
Кто моется, будет работать, кто не моется, не будет работать!»
Тогда Удугов был «замполитом» и вешал плакаты жуткие: про то, как женщины должны платки носить…У МВД нас останавливали и без платка не впускали. Платок ведь в душе должен быть или в голове, а не на голове. Я вышла замуж — я его надела, я платок ношу. Я ради себя это делаю, а не ради других. В общем, я ходила на работу, но платка не носила. Я написала заявление очень смешное: «Я согласна носить платок, если они отдадут мне зарплату за три года. Тогда я смогу купить себе платок». И они от меня отстали, чтобы не платить эти деньги. Мне на работу не на что ездить, а тут — «купи себе платок». Извините!
Шариат ведь не продается, не покупается. Ради бога: молись, носи платок, держи Рамадан [мусульманский пост], делай добрые дела, тебе никто не запрещает. А заставлять зачем? Все равно не заставишь.
Но многие надели платки. Смеялись, но все равно носили. Народ был поставлен в такое положение, что из-за денег на что угодно шел. А я всегда говорила: кто эти люди такие, чтобы вами командовать? Нельзя же так поддаваться. А к нам приезжали «ваххабисты», читали нам морали всякие.
«Ваххабисты» — это что-то! Я ненавидела этих людей! Если братья друг друга убивают за религиозные идеи — дальше ехать некуда. В первую очередь, это тоже дело рук Хаттаба и Басаева, именно их люди были «ваххабитами», именно из них все это происходило. Они знали, кого и как вербовать. Работы тогда не было, а они брали к себе молодежь, увозили к себе в лагеря, кормили, читали им книги специальные по-арабски. И эти ребята вставали против своих семей. Приезжают парни домой — и им не нравится, что делает их семья. Они не так живут, они не так моются, они не так воспринимают бога. Вот так они даже внутри семей насадили эту ненависть. Ваххабизм был очень сильный, очень. Короче, в Гудермесе они стали тогда драться — «ваххабисты» с боевиками.
Масхадову тогда еще нужно было все это искоренить. Ахмад-Хаджи Кадыров сказал же ему тогда: «Не останавливай, пусть они ваххабитов добьют». Но Масхадов их остановил, он боялся, что если так будет продолжаться, то туда Россия подтянется.
Вот что интересно: любой народ можно напугать! Вот ребята с девушками встречались, дружили, куда-то на природу выезжали отдыхать, а эти ваххабиты их ловили, угрожали, сдирали с них деньги. А сейчас то же самое делают «кадыровцы». Так какая между ними разница? От перестановки мест слагаемых ничего не меняется. А потом невольно думаешь, хоть бы пришел кто-нибудь — уже все равно кто — и остановил все это! У меня так было, я в масхадовские времена своей семье говорила: «Хоть бы Россия пришла и остановила это ». Пришла-таки Россия — и то же самое продолжилось.
Вторая война была еще ужасней, чем первая. В первую войну мы ничего не видели. Все плохое держали в тайне… Когда нет ни газа, ни света, нечем нормально питаться, то думаешь, как бы вот эту ночь пережить и пережить еще одну. Понимаешь, умирать-то не хочется! Ты жизнь начинаешь оценивать, когда смерть видишь. Вот, привозят машины из города трупы — мой отец хоронил трупы, очень много, — вот разбирают трупы, и человек 20-30 хоронят. Когда все вот это видишь, теряешь интерес к жизни. Ты уже думаешь: «Господи, ради чего жить-то?!» После всего увиденного, после всего плохого, что ты пережил, мне кажется, нормальный человек становится добрее. Конечно, черствеет тоже. Но и доброта не должна пропадать, даже наоборот. И те люди, которые очень много всего плохого видели в это время, они сидят у власти.
Мне почему-то все время казалось, что Басаев не по своей инициативе влез. Война там, в Дагестане, назревала, но его позвали на помощь — а он и поехал. Мне кажется, что это все было подстроено. Можно было Басаева уничтожить там, а войска специально его загнали назад в Чечню. Его просто никто не хотел убивать тогда. Если б хотели — убили бы. Но не хотели.
А когда уже было ясно, что война идет, все разъехались — кто по селам, кто в Ингушетию. Ведь в первую войну села не бомбили, только Самашки. Но во вторую — мне кажется, что, в принципе, ни одного села не осталось, чтоб не тронули. Черноречье, Ермоловка, об Урус-Мартане уже и нечего говорить, Гойты, Шаами-Юрт, Катыр-Юрт, Ачхой-Мартан, те же несчастные Самашки. Все эти села за два-три дня в порядке очереди просто-напросто стирались. И нигде не предупреждали о бомбежках, не выводили людей, прямо на них бомбы бросали!
Где-то в конце сентября мы уехали. Сначала еще в подвал прятались и до января, четыре месяца прожили в Грозном совершенно нечеловеческих условиях. Потому что если человек не работает, то денег взять неоткуда, приходится продавать все, что есть. Потом сломались, убежали в село.
Катыр-Юрт начали бомбить с 4 февраля. Ровно в 7:20, очень хорошо помню. Продолжалось это несколько часов, из всякого оружия: вертолеты, самолеты, артобстрел, ну все одновременно! Ужасно было там находиться.
Хорошо, хоть подвал был надежный! Когда мы там сидели, мне не столько было жалко, что это со мной все происходит, сколько то, что мои родители это видят. Им было по 13 лет, когда их депортировали. И эта война. Чем они такое заслужили? Когда немножечко бомбежка успокоилась, я вышла на улицу — везде скот лежит, куры, многих домов нет вообще. Если попадает прямо в подвал, то все! Ни одного человека потом не вытащить. С ума сходишь от этого.
В половине пятого за нами приехал двоюродный брат на своем частном автобусе. Мы туда погрузились и в сторону Ачхой-Мартана выехали. Там еще можно было спастись. Нас на посту задержали и сказали: «Мы вас задерживаем, есть приказ не выпускать никого ». Но как-то его уговорили, выбрались. И пятого числа наше село бомбили, бомбили шестого, а седьмого «зачистки» пошли — зачищали тех, кто остался. Конечно, мародерство было ужасное. Военные грабили, а после сжигали дома.
Восьмого числа мы с отцом вернулись в Катыр-Юрт. Мы уже знали, что накануне была «зачистка» после всех бомбежек, военные грабили дома, сжигали. И вот, нашего дома не было вообще, все столбы электрические повалены — просто ничего не осталось! А у моего отца была лошадка, он себе ее купил перед войной, Ласточкой назвал. Как он ее любил! Мог целыми днями где-то ее пасти и рядом с ней всегда находиться, спать рядом с ней. Но мы же не могли взять ее с собой! И когда приехали обратно, отец сразу побежал на задний двор. Там в луже крови лежала наша лошадь. Никогда мой отец не плакал до этого, ни когда дом увидел, ни когда село разгромленное. Но тут он на корточки присел и как женщина начал плакать, когда увидел эту лошадку. Как мне его жалко стало! Потом он сказал:
«Ласточка, почему я не рядом с тобой лежу?!» А еще у нас было очень много кур, семье же надо как-то выживать. Эти куры все лежали на заднем дворе горами. И некоторые среди них живые. Некоторые раненые, в крови, но ходят. Казалось бы, у кур нет мозгов, но когда они нас с отцом увидели — как они к нам подбежали! Глаза у них были безумные такие! А мой отец говорит: «И кто говорит, что у кур нет мозгов! Они знают, что мы люди и что, может быть, мы их накормим».
Жить нам было негде, и надо было у родственников где-то перекантоваться, мы снова вернулись в Ачхой. И отец свалился. Он не вынес все это, и вдобавок был простужен. Все наши родственники лежали тогда больные. У одной сестры зубы во рту шатались. Другая подхватила ревматизм, у нее и сейчас с ногами очень плохо. Это все от холода и от нервов. Какой бы сильный ни был человек, когда идет бомбежка, нервы не выдерживают…
А самолеты, даже если они не бомбили, часто пикировали, чтобы запугать людей. И у меня теперь этот свист в памяти. И я с тех пор никогда не летала на самолетах, видеть их не могу, даже близко не подходила. Мне как-то купили билет на самолет, но я его сдала и поехала поездом. Я хотела себя пересилить — и не смогла.
...
Хорошо, когда все просто, когда сомнений нет. Например: вот этот человек по-русски разговаривает — ага! — значит, это мой враг, надо в него стрелять. Но, с другой стороны, многие подолгу жили в России, работали. И многие, мужики в особенности, вполне обрусели. И вроде как стрелять уже невозможно. Все перемешивается.
В общем, в первую кампанию многие мои знакомые не пошли воевать, а во вторую, когда у нас здесь была, можно сказать, оккупация… Во вторую кампанию многие пошли только из-за этого. Хочешь не хочешь, а очень много подлого сделали военные российские. Началось это еще в первую войну. Потому что воевать с боевиками — это одно, а с народом нельзя воевать. Доверие народа нужно завоевать.
А народ не находил понимания ни у одной из сторон. Народ не знал, к кому примкнуть, кому верить, куда идти, — и от безысходности ярился. И кому что ближе казалось, на ту сторону и переходил. Кто-то из тех, кого русские наказали не по делу, уходил в горы. Может, кому-то это на руку было, может, это операция такая, тактика военная. Но многим эта война не нужна была, ни в первую, ни во вторую кампанию. Нужна была тем, кто на этом грел руки.
А сейчас тех, кто воюет, мне кажется, немного. Они бы рады вернуться, но знают, что все равно обречены, и им терять нечего. Постоянно «зачистки»-«зачистки»-«зачистки». Но никто не хочет быть униженным, оскорбленным, избитым…
https://chenetbook.info/knigi/voyna/4/1/assets/basic-html/page165.html==============================================
"Чечня. Жизнь на войне" / Центр содействия проведению исследований проблем гражданского общества «Демос»; [сост. Т. Локшина и др.]; Москва, 2007, стр. 203-204
О себе и о войне
Заур, 27 лет** Интервью обработано А. Мнацаканяном и В. Пахоменко. Имя рассказчика изменено. Но от ваххабитов, конечно, проблемы. Между боевиками и ваххабитами была большая разница. Ваххабиты, короче… Вот, когда видишь, как они разговаривают, общаются… Вот зомби видели? Именно такое ощущение было! И лучше к ним не подходить. Когда они тебя говорят «В сторону!» — лучше отойти тихонько.
Мы однажды с невесткой ехали через Урус-Мартан на машине из Грозного, у нее была одежда с коротким рукавом. А в Урус-Мартане тогда ваххабиты стояли при власти, и женщине было положено как минимум в хиджабе ходить. Если не в парандже! И я таки заставил невестку хиджаб надеть. Потому, что знал, что проблемы будут. Ей наговорят разного, мне заступаться придется, и я в итоге пострадаю.
У боевиков все было более человеческое… У них попросишь:«Дяденька, дай патрон!» — он даст. Хотя это и опасно, конечно, было, но весело. С боевиками, с «гелаевцами», например, с ними можно нормально общаться, разговаривать. И если меня лично спросить, про боевиков, которые чисто боевики — не ваххабиты, а партизаны в сопротивлении, — я их в душе уважаю. И русские военные, которые размышляют более здраво, тоже к ним с уважением относятся. Правда. Меня когда военные забирали, я много чего наслушался. И там один подполковник, по-моему, говорил, что он лично Гелаева Руслана уважает. «Да, он действительно за Родину вышел воевать!» А потом, когда этапировали из Чернокозово в Пятигорск, со мной реального боевика везли. Спокойный такой парень, в очках, с бородой — навидался, наверное, многого. И офицер конвоя из ФСБ с ним дружески так обсуждал всякие бои… И мне этот момент запомнился: два врага, которые, не моргнув глазом, если бы там встретились, убили бы друг друга, а здесь общаются нормально.
Гелаева и других настоящих боевиков все уважали. Но из них, по-моему, сейчас один только Доку Умаров остался. Их и в селах, конечно, поддерживали, потому что каждый крупный командир свое село прикрывал. Ему перед односельчанами потом отвечать. И «ваххабистов» не пускал, кстати. В первую войну «ваххабисты» свободно не лазили. Это потом, после войны, началось.
https://chenetbook.info/knigi/voyna/4/1/assets/basic-html/page204.html=================================
О БОЯХ В КОМСОМОЛЬСКОМ "Чечня. Жизнь на войне" / Центр содействия проведению исследований проблем гражданского общества «Демос»; [сост. Т. Локшина и др.]; Москва, 2007, стр. 204-205
О себе и о войне
Заур, 27 лет** Интервью обработано А. Мнацаканяном и В. Пахоменко. Имя рассказчика изменено. Я сам был в селе Комсомольское. Но слухи быстро доходили из города, и потом от Комсомольского до Грозного всего километров 35. Многое просто видно — тем более, Комсомольское повыше Грозного. Сначала прилетели самолеты, сбросили осветительные бомбы и улетели, а после этого где-то пять мощных взрывов. Мы из села слышали... А представить эту картину: рынок: женщины, дети, гул! И прямо туда ракеты максимального поражения! Дальше война стала приближаться… Боевики по селу разъезжают, самолеты бомбят. Первая бомбежка у нас была днем. Дом Исламовых разрушило. И женщину убили, у нее ногу или руку оторвало. И еще у одного человека тогда ногу оторвало. Сначала страшно, а потом уже привыкаешь.
Я слышал, что человек — такое странное животное, привыкает ко всему. Ну а что остается делать, как не привыкнуть?
Добрались до Комсомольского военные на танках, с самолетами, вертолетами. Начали бомбить село. Мне тогда 19 лет было. Самое разное оружие использовали. Я в жизни ничего такого не видел. Целые кварталы уничтожали. И по людям стреляли прямо из танка. На танке пулемет стоял. Окружили, из села не выпускают никого, а сами бомбят, стреляют...
Всех, кто стал выходить из села — дети, старики, женщины молодые, несколько тысяч человек, — они остановили, погнали на окраину. И там держали прямо в поле несколько дней. Страшно. Люди, у кого сердце не выдерживало, на месте умирали. Две женщины родили прямо там.
Короче, село бомбили-бомбили —дней десять, наверное, в общей сложности — и вдруг все затихло намертво. И вдруг начиналась такая «каша»: стрельба, взрывы из гранатометов. Этот бой часов девять шел, а еще через два дня был первый штурм. И помню, как федералы из села выезжали с трупами прямо на БТРах. Они ехали со своими трупами и продолжали по нам стрелять. А потом опять штурм, бои…
В самом селе мирных жителей, которые выходить со всеми не пытались и сидели по домам, оставалось чуть больше 80 человек. И их там всех поубивало. По подвалам, по улицам, везде потом трупы собирали.
А боевиков в селе было, наверное, 100 с чем-то! Больше бы просто не уместились, не смогли бы туда заехать, ведь в горах их прижали. К нам зашли только те, кто смог прорваться с боями. И когда закончилось уже, я вышел на дорогу к Гойскому — это другое село неподалеку — а там лежат молодые такие парни, много. То есть трупы боевиков лежат, и у многих из карманов торчат кукурузные початки. Видать, голодали боевики.
Но пока все продолжалось, помню, думал: когда же меня, наконец, убьют?! Сколько можно! Когда семью нашу убьют? Ведь не жить — однозначно! Ну, а что еще можно подумать, когда держат людей, оружие на них наставив?
Потом приехала чеченская милиция Беслана Гантамирова, человек 200 их было. Хотя, по-честному, и не милиция это — какая тогда милиция: те же боевики, только с корочками. Гантамировцы на военных оружие наставили и потребовали, чтоб те людей отпустили. И действительно, стали с поля отпускать. Но тем мужчинам, у кого было хоть малейшее ранение, либо документы не совсем в порядке, уйти не давали. Их только потом начали отпускать за 200 долларов и автомат — ставка такая была. Если приносят родственники за своего человека две сотни и автомат — им его отдают. А нет — ну извините. Ну, оружия в Чечне тогда полно было, и всех сумели выкупить, включая два трупа — один с выколотыми глазами, а другой просто избитый совсем.
В общем, село все разбомбили.
https://chenetbook.info/knigi/voyna/4/1/assets/basic-html/page207.html===================================
О БЕСПРЕДЕЛЕ СИЛОВИКОВ "Чечня. Жизнь на войне" / Центр содействия проведению исследований проблем гражданского общества «Демос»; [сост. Т. Локшина и др.]; Москва, 2007, стр. 205-207
О себе и о войне
Заур, 27 лет** Интервью обработано А. Мнацаканяном и В. Пахоменко. Имя рассказчика изменено. И в 2000 году мне пришлось вернуться в Шелковскую вместе с семьей. Вот мы голодали тогда! Ни работы, ничего. Военные колоннами ездят туда-сюда. «Зачистки» устраивали часто, но нас поначалу не трогали. Но знакомых ребят забирали, некоторые пропадали без вести. А в начале лета 2001-го и нас с братьями взяли на «зачистке».
Держали нас отдельно. Меня били сильно, голодом морили. Давали свинину — говорили «кушай». А я считал — ни в коем случае мусульманину нельзя есть. Они по-всякому старались, лишь бы подписал бумаги против себя и на других показал. Через две недели сказали, что отвезут на Ханкалу — а там все люди почти пропадали. Потом семье угрожали.
Я, вообще-то, думал, что младшего брата они убили. Они говорили: «Мы его расстреляли, он умер, не выдержал». Ему про меня, оказывается, то же самое говорили. Они меня закопали — только ноги мои видны были — и показали братишке. Я тогда не знаю, как выжил в этой земле — рот руками зажимал… После этого я бумаги против себя подписал. Пытки тогда остановились. Ну, там в коридоре еще что-то было, но это уже так, терпимо. От нас все время деньги требовали: завтра выпустим — деньги давай. Мы все из-за этого потеряли. Но братишку все-таки они выпустили под подписку…
Больше двух лет все это продлилось: дело в областной суд в Ростове передавали, но оттуда вернули на дорасследование в Чечню — и снова все эти пытки. Был в Чернокозово. А потом отправили судить в Краснодар. Там в краевом суде месяца три, кажется, процесс шел.
Потом они попросили сначала 15 тысяч долларов. Но у нас таких денег не было: мать, бедная, уже все продала, что могла. Тогда они снизили цену до 13 тысяч — за эти деньги нас подчистую выпускали. И меня, и брата старшего отпускали, и младшего в покое оставляли.
Мы смогли набрать 3 тысячи долларов. За эти 3 тысячи договорились, что меня за отсиженное уже выпустят и братишку младшего оставят в покое. И они старшему дали 8 лет, мне 2,5 года, и младшему — 2 года условно.
Когда освободился, сразу уехал в Астраханскую область на границе с Калмыкией — у меня там родственники в селе Яндыки. Но в 2005 году в Яндыках резня началась. И пришлось оттуда тоже бежать — чеченец без прописки, недавно из тюрьмы, не мог я там оставаться… Ну а сейчас что? Живем в чужом доме, у чужих людей — наш-то дом разбомбило, ничего не осталось.
Если подумать так, что же меня самого удержало, чтобы в боевики не пойти? Я думаю… я и так воевал, Я воевал не с оружием в руках, а с целью выжить! «Как бы мне выжить?! И еще умудриться выжить вместе с семьей!» — эта главная цель.
Хотя, конечно, когда совсем мальчишкой был, когда первая война только началась, я сам повоевать захотел и из дома убежал. Правда, недалеко убежать успел — отправили меня «бородатые люди» обратно. Сказали: «Подрасти еще». А потом и мыслей таких не было, чтобы уйти воевать… Да и брат старший сказал, что если кто из младших уйдет воевать, то «лично его из ружья застрелю». Он хотел… он же за отца оставался. Заботился. Хотел семью сохранить. Нам нельзя было уйти куда-нибудь, даже если сильное желание было бы. Я все это понял, когда старше стал.
Но когда меня забрали на «зачистке», я тогда сильно пожалел, что не воевал с этими людьми, которые меня вот так … истязали. Я им объяснял: «Не избивайте меня! Что вы делаете? Я не боевик!». А они смеются только. И тогда я думал, что эти люди другого языка не знают. Так же, как они поступают, и надо с ними. И подумал: «Вот, дурак, меня так и так сейчас убьют! Лучше б я, как другие парни, на войну вышел!» Правда, я был молодой тогда, лет 20 только. Теперь я думаю, что все-таки такие проблемы надо решать разговором. Какими-то другими путями, а не дракой или войной.
У меня за эти войны многие родственники погибли: братья двоюродные, троюродные. И погибли не те, кто если бы и погибли, то «ничего», а те… вот когда теряешь человека и не знаешь, как сам будешь без него…. Те, которые действительно жить должны были. Пропали или погибли. И в боевики многие ушли тогда, в самом начале. Тогда молодежь валом в боевики шла — ребята говорили: «Нас же убивают, что еще нам делать?!» Мой троюродный брат в первую войну два года воевал и во вторую тоже вышел. Он на мине подорвался, умер. Неделю его труп военные не отдавали. Но потом мы смогли его выкупить — все за те же автомат и 200 долларов. Военным разницы нет: живой, мертвый — ставка одна. Это для них бизнес был.
И еще один брат пропал на «зачистке». Тогда нас все время федералы зачищали. А теперь свои как бы, но какие они свои, эти «сотрудники»? Зачищают, очищают — только не от «нечисти», а от тех, кто правде в глаза смотрит. Я так думаю. Может, это просто мое скромное мнение.
https://chenetbook.info/knigi/voyna/4/1/assets/basic-html/page209.html=======================================
О ЧЕЧЕНСКИХ ЖЕНЩИНАХ "Чечня. Жизнь на войне" / Центр содействия проведению исследований проблем гражданского общества «Демос»; [сост. Т. Локшина и др.]; Москва, 2007, стр. 212-213
Дневники Рукият Атаевой** Публикуемые отрывки дневников отобраны и обработаны Т. Локшиной и В. Пахоменко. Имя и фамилия автора дневника изменены. Женщины войны! Им надо низко поклониться. Они оказались сильнее, выносливее, чем кто-либо думал. Женщина-чеченка трудолюбива, чистоплотна, тщеславна. Она часами убирает дом, стирает, готовит, ухаживает за детьми, за свекром, свекровью. Муж для нее — глава семьи в самом высоком смысле слова. К его родственникам почтительное отношение. Свою занятость она никогда не считает нагрузкой, это ее каждодневный обычный труд.
В войну чеченка взяла на себя еще и обязанность прокормить семью. Если военные уводят детей — опять женщины выходят на дороги, перекрывая их, требуют освобождения безвинных ребят. Сколько же раз женщины в буквальном смысле слова силой вырывали парней из рук федералов, когда те выборочно выводили их из автомашин!
Женщина войны… Сколько женщин ездит по России в поисках своих детей! Их видно сразу: с документами в руках, с отрешенным взглядом, словно через стекло смотрящие на этот мир, они ежедневно упорно ищут, ищут. И надеются. Живы ли? Здоровы ли? Если увели — значит замучили.
Это знают все. За что? Что сделали? Не обязательно знать. Без суда, без
следствия, без ордера на арест — уводят и навсегда теряют.
========================================
"Чечня. Жизнь на войне" / Центр содействия проведению исследований проблем гражданского общества «Демос»; [сост. Т. Локшина и др.]; Москва, 2007, стр. 223
Дневники Рукият Атаевой*Я удивлялась, когда шла война в Афганистане, почему матери не потребуют своих сыновей обратно домой? Тогда я жалела погибающих солдат и их матерей и мало думала о тех бедных афганцах, которых, оказывается, целыми кишлаками стирали с лица земли. Мне была ближе советская идеология — справедливая война в Афганистане. Поэтому я и теперь не должна удивляться равнодушию россиян. Им сейчас неудобно думать о далеких мятежных чеченцах. За них решают и за них думают.
Но на миг представить бы им, что отберут все — дом, имущество, убьют детей, мужа. И за что? —Никто не захочет ответить. Лучше посмотреть хороший фильм, веселый концерт, а подумать можно и завтра