Автор Тема: Учёные-историки  (Прочитано 4885 раз)

Оффлайн abu_umar_as-sahabi

  • Модератор
  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 9917
Учёные-историки
« : 18 Февраля 2012, 08:11:48 »
Н.Ф. Грабовский — исследователь жизни горских народов Центрального Кавказа
Петр Абрамович КУЗЬМИНОВ

Поступательное развитие кавказоведения невозможно без использования   опыта, накопленного предшествующими поколениями   исследователей. Необходимость оглянуться на пройденный  путь, проанализировать достижения и неудачи всегда важна для исторической науки,  но  особенно это  важно сегодня, в условиях формирования новых методологических парадигм и исторических концепций прошлого. Сопоставление «вчерашних»  и   современных   работ   дает   богатый   материал   для   размышлений  о  путях  развития  науки,  приоритетах  в  выборе  объектов  изучения,  об  интересных  гипотезах и находках исследователей. Одним  из  наиболее  ярких  и  оригинальных  исследователей  горской  жизни  был  Н.Ф.  Грабовский,  который  работал  на  различных  должностях  в  Терской  области  в  60–90-х  годах  XIX  в.  Своеобразным  он был не только в творческой работе, но и во внешности,  что  для  60-х  годов  XIX  в.  было  крайне  редким  явлением.  Например,  его  просьба  к  начальнику  Кабардинского  округа  носить  очки (ЦГА КБР. Ф. 2. Оп. 1. Д. 305. Л. 1)  положительно  была  решена  только  начальником  Терской  области  генерал-адъютантом   М.Т.   Лорис-Меликовым   после  тщательного  медицинского  освидетельствования  надворным  советником  А.И.  Дроздовским  просите-ля,  в  присутствии  воинского  начальника  ротмистра  Бибикова   и   утверждения   свидетельства   старшим   доктором Терской области действительным статским советником  Головатым.  Само  прошение  рассматривалось  как  нечто  из  ряда  вон  выходящее,  поскольку  очки-консервы  (так  указано  в  документе.  —  П.  К.) с   темно-синими   стеклами   в   годы   подъема   общественного  движения  носили,  как  правило,  только  фрондирующие нигилисты.

Чиновник   кавказской   администрации,   старший   адъютант   начальника   Кабардинского  округа  Н.Ф.  Грабовский (ЦГА КБР. Ф. 2. Оп. 1. Д. 251. Л. 1)  действительно  был  неординарной  личностью в стремлении понять, исследовать, описать окружающую его кавказскую  действительность  и  людей,  которые  его  окружали  и  с  которыми  он  по долгу службы сталкивался. Занимая одно из низших мест в системе управления  горцами,  он  был  близок  к  их  нуждам  и  проблемам  бытия.  Творческое  отношение  к  порученному  делу,  стремление  досконально  разобраться  в  про-исходящих вокруг него событиях, критически проанализировать действия руководителей любого ранга кавказской администрации в публикуемых работах выделяет  Грабовского  из  многих  тысяч  офицеров  и  чиновников,  работавших  на  Кавказе.  Эти  качества  достаточно  полно  отразились  в  его  исторических  и   этнографических   работах,   посвященных   ключевым   проблемам   народов   Центрального Кавказа.

Военно-политическое, а затем и административно-судебное укрепление позиций России на Северном Кавказе, экспроприация земель для строительства крепостей, форпостов и станиц вели к усилению конфронтации с горскими народами. Обострение ситуации в регионе умножило внимание военной администрации к истории горских народов. Ее интересовали особенности быта, общественного и политического устройства, нормы обычного права, регулирующие отношения горцев... Офицеры и чиновники, выполняя приказ начальства, стали собирать материал о горцах, что значительно расширило круг источников о народах Кавказа. В различных журналах или отдельными книгами публикуются содержательные работы С. Броневского, И. Дебу, А. Зубова, И. Шаховского, Г. Новицкого, Л. Люлье, Ш. Ногмова и др.

Окончательное включение кавказских народов в состав Российской империи (1864 г.) требовало дальнейшего изучения народонаселения и экономических ресурсов края. Исследование сословных и земельных отношений, нравов, хозяйства не только приветствовалось, но и вменялось в обязанность членам кавказской администрации.Видимо, не случайно наиболее плодотворный период деятельности Грабовского приходится на 60–70-е годы XIX в., когда администрация формировала новую политику по отношению к горцам: здесь проводятся глубокие социально-экономические и административно-судебные преобразования, затронувшие все стороны жизни горского социума. Для успешного «вхождения» в качественно новые общественные отношения необходимо было оглянуться назад, «подвести итоги» предшествующего развития. Эту задачу, на наш взгляд, прекрасно выполнил Н.Ф. Грабовский. Существенное увеличение количества и качества работ о жизни народов Северного Кавказа во второй половине XIX в. дало основание Е.С. Тютюниной высказать предположение о существовании своеобразных научных центров, которые выполняли функции организаторов исторического кавказоведения. Их роль выполняли «три основные группы: административные органы, периодическая печать и общественные организации (научные общества)» (Тютюнина Е.С. К вопросу об организационных формах исторического кавказоведения во второй половине XIX века // Вопросы  истории  и  историографии  Северного  Кавказа  (дореволюционный  период). Нальчик, 1989. С. 114).

Ведущее место аккумулирования материалов о горских народах занимали правительственные  учреждения:  Кавказский  комитет,  аппарат  наместника  Кавказа,  Кавказское  горское  управление,  администрации  Дагестанской,  Кубанской и Терской областей, властные органы в округах и отделах, различные комитеты  и  комиссии.  Появление  многочисленных  комиссий  объяснялось  тем, что для принятия взвешенных административных решений нужны были точные сведения, учитывающие не только сложившуюся ситуацию, но и историю проблемы, менталитет народа, возможную реакцию горского общества на те или иные действия власти.

Одним  из  важнейших  центров  кавказоведения  стало  Кавказское  горское  управление,  возглавляемое  в  60-е  годы  XIX  в.  полковником  Д.С.  Старосельским.  По  его  рекомендации  «1  февраля  1868  г.  Н.И.  Воронов  стал  работать  столоначальником   статистико-поземельного   отдела   Кавказского   Горского   управления, и в его ведении оказался огромный объем конкретного материала по Кавказскому наместничеству. Значительный статистический материал был предоставлен в его распоряжение Кавказским отделом Русского Географического  Общества».  Понимая  колоссальное  научное  значение  этого  материала,  Н.И. Воронов, при поддержке П.К. Услара и Д.С. Старосельского, организовал в Тифлисе при Горском управлении два специальных издания: «Сборник статистических  сведений  о  Кавказе»  и  «Сборник  сведений  о  кавказских  горцах» (Бунькова  Ю.В.  Вклад  Н.И.  Вороно-ва в развитие кавказоведения // Сборник научных  трудов  молодых  ученых.  Нальчик, 2004. С. 89, 90). Сбор, обработку материалов и публикацию сборников возглавил Воронов,  много  сделавший  для  привлечения  к  научной  работе  как  наиболее  способных русских чиновников, так и образованных горцев (Тютюнина Е.С. К вопросу об организационных формах исторического кавказоведения во второй половине XIX века // Вопросы  истории  и  историографии  Северного  Кавказа  (дореволюционный  период). Нальчик, 1989. С. 116).

В  предисловии  к  «ССКГ»  Воронов  подчеркнул,  что  данное  издание  «посвящается   всестороннему   исследованию   быта   населения...   обозначаемого   общим  именем  —  горцев,  однако  весьма  разнохарактерного,  разнообразного  и разноязычного. Тут представляется множество действенного материала для любознательности,  для  науки.  Несмотря  на  продолжительное  время  соприкосновения  с  горцами...  положительных  сведений  о  горцах  в  нашей  научной  литературе немного: но и это немногое до такой степени разбросано и смешано  с  ложными  данными  и  известиями,  что  невозможно  учесть  себе  картину  действительного  положения  горцев» ( Сборник сведений о кавказских гор-цах  (ССКГ).  Вып.  1.  Тифлис,  1868.  Ре-принт. Нальчик, 1992. С. I–III).  На  страницах  «Сборника»  публиковались  статьи  о  многообразии  социальных  отношений,  об  отмене  крепостного  права,  о  землепользовании,  нормах  обычного  права,  традициях,  фольклоре,  развитии просвещения, об особенностях религиозных воззрений горцев и т.д.

Именно  в  «ССКГ»  были  опубликованы  основные  труды  Н.Ф.  Грабовского,  которого  М.О.  Косвен  назвал  «первым  в  кавказоведении  этнографом-исследователем» (Косвен   М.О.   Материалы   по   истории  этнографического  изучения  Кавказа  в русской науке // КЭС. Вып. 2. М., 1959. С. 268). Между тем серьезного анализа его наследия до сих пор в науке нет, за исключением прекрасной статьи Е.С. Тютюниной (Тютюнина  Е.С.  Н.Ф.  Грабовский  —  этнограф и историк // Вопросы историо-графии  и  источниковедения  Кабардино-Балкарии. Нальчик, 1987), а также анализа отдельных сюжетов его работ исследователями К.Ф. Дзамиховым ("Адыги  и  Россия".  М.,  2000), П.А. Кузьминовым (Аграрно-крестьянская    реформа    на    Северном    Кавказе в   оценках   современников   //   Вопросы   истории    и    историографии    Северного    Кавказа. Нальчик, 1989), Б.К. Мальбаховым (Кузьминов    П.А.,    Мальбахов    Б.К. Н.Ф.  Грабовский  —  кавказовед  //  Исто-рический   вестник.   КБИГИ.   Нальчик,   2008. Вып. 6), М.Х. Ацкановым ("Экономические   от-ношения и экономические взгляды в Кабарде  и  Балкарии  (1860–1917  гг.).  Нальчик, 1967) и др.Николай Францевич Грабовский родился в 1842 г. в солдатской семье, в семье сосланного польского повстанца, во Владикавказе. Систематического образования он не получил, но домашнее, видимо, было не плохое, поскольку службу начал унтер-офицером 11 ноября 1858 г. в Тенгинском пехотном полку (ЦГА КБР. Ф. 2. Оп. 1. Д. 131. Л. 2об).

В  23  года  он  переведен  на  работу  в  управление  Кабардинского  округа,  где  занимал   должности:   помощника   начальника   Черекского   участка   (1865   —   1866 гг.), старшего адъютанта окружного управления (1866–1868 гг.), судебного следователя Кабардинского и Ингушевского округов (1868–1870 гг.). В предписании начальника канцелярии Терской области от 15 июля 1868 г. подпоручику Старцеву говорится о необходимости сдать материалы следственной части Кабардинского  округа  поручику  Грабовскому (ЦГА КБР. Ф. 2. Оп. 1. Д. 161. Л. 3).  Грабовский  принимал  непосредственное участие в подготовке и проведении крестьянской реформы в Кабарде и Балкарии, за что был награжден медалью «За дело освобождения крестьян» (ЦГА   РСО-Алания.   Ф.   12.   Оп.   6.   Д. 206. Л. 105), поэтому его глубокий и критический взгляд на формы и методы ее реализации особенно интересен с историографической точки зрения.

В  1874  г.  Н.Ф.  Грабовский  состоял  в  штате  Главного  управления  наместника на Кавказе, в 1878 г. исполнял обязанности судебного следователя в Кабардинском  округе,  в  1882  г.  избран  участковым  мировым  судьей  Владикавказского  округа  (в  станице  Прохладной).  В  конце  80-х  годов  он  переведен  участковым  мировым  судьей  г.  Владикавказа  и  стал  непременным  членом  Съезда мировых судей, а с середины 90-х годов работал частным поверенным во Владикавказе (Косвен   М.О.   Материалы   по   исто-рии  этнографического  изучения  Кавказа  в русской науке // КЭС. Вып. 2. М., 1959. С. 268).

Научные  интересы  Н.Ф.  Грабовского  формировались,  с  одной  стороны,  на местной кавказской почве, в военно-чиновничьей среде, соприкасавшейся с повседневной жизнью горского населения края, с другой — на основе обще-исторической обстановки, сложившейся в стране в период проведения буржуазных реформ и уровня развития исторической науки в России.

Активная  научная  деятельность  Н.Ф.  Грабовского  приходится  на  конец  60-х — 70-е годы XIX в., когда были написаны и опубликованы его основные работы о народах Центрального Кавказа: а) Беглые заметки о поездке в Урус-бий  //  Терские  ведомости.  1868.  No  20;  б)  Горский  участок  Ингушевского  округа в 1865 году // Терские ведомости. 1868. No 21–26; в) Свадьба в горских обществах  Кабардинского  округа  //  ССКГ.  Тифлис,  1869.  Вып.  2;  г)  Экономический  и  домашний  быт  жителей  Горского  участка  Ингушского  округа  //  ССКГ.  Тифлис,  1870.  Вып.  3;  д)  Экономическое  положение  бывших  зависимых сословий Кабардинского округа // ССКГ. Тифлис, 1870. Вып. 3; е) Очерки суда и уголовных преступлений в Кабардинском округе // ССКГ. Тифлис, 1870. Вып. 4; ж) Кабардинский анекдот о ревнивых мужьях // Терские ведомости. 1871. No 3; з) Ингуши, их жизнь и обычаи // ССКГ. Тифлис, 1876. Вып. 9; и) Присоединение к России Кабарды и борьба за ее независимость // ССКГ. Тифлис, 1876. Вып. 9 и др. Анализ  текстов  исследователя  позволяет  сделать  вывод,  что  в  основе  мировоззрения  Н.Ф.  Грабовского  лежали  идеи,  характерные  для  либерально-демократического  течения  российской  историографии.  Так,  личную  свободу  он, вслед за Д. Локком, Г. Гроцием и Ф. Вольтером, называет «естественным даром  природы».  Ценность  человеческой  личности,  по  его  мнению,  определяется  не  происхождением  и  сословной  принадлежностью,  а  природными  способностями  и  нравственными  качествами,  такими  как  ум,  честь,  чувство  собственного  достоинства,  трудолюбие,  предприимчивость.  Отсюда  его  саркастический  отзыв  о  «пустых  головах,  случаем  лишь  посаженных  на  княжеские или первостепенно-узденские плечи» (Тютюнина  Е.С.  Н.Ф.  Грабовский  —  этнограф и историк // Вопросы историо-графии  и  источниковедения  Кабардино-Балкарии. Нальчик, 1987).

В   публикуемых   работах   Грабовский   неоднократно   подчеркивает   роль   труда  в  жизни  социума,  который  составлял  главную  основу  благосостояния  общества  и  отдельных  индивидов (Грабовский Н.Ф. Экономическое по-ложение бывших зависимых сословий Ка-бардинского округа // ССКГ. Вып. 3. Тиф-лис, 1870. Репринт. Нальчик, 1992. С. 11).  Собственность  в  его  понимании  —  это  имущество, созданное личным трудом. Он сомневается даже в правомерности признания законной той собственности, которая основана на присвоении результатов чужого труда.

Его мировоззрение сформировано, как нам представляется, на основе свободолюбивых идей Руссо, Мабли, Марата, поэтому у Грабовского достаточно жесткое отношение к старым феодальным порядкам и нравственным принципам местной элиты. Моральные качества простого труженика, напротив, вызывают у него симпатии, доходящие до идеализации. Он пытается убедить читателя,  что  творческие  силы  людей  труда  долгое  время  не  могли  раскрыться,  так  как  были  скованы  крепостническими  порядками.  Отвечая  на  упреки,  зачастую звучащие в печати, что крепостные в Кабарде «беспечны» и «ленивы», он обвиняет в этом не крестьян, а сложившиеся социальные отношения. В условиях крепостничества крестьянину «не было расчета трудиться для себя, так как при личной зависимости... собственности у холопа не могло быть: вся она, если и была, вместе с ним принадлежала владельцу» (Грабовский Н.Ф. Экономическое положение бывших зависимых сословий Ка-бардинского округа // ССКГ. Вып. 3. Тиф-лис, 1870. Репринт. Нальчик, 1992. С. 13).

Следуя  принципам  современного  источниковедения (он  опирался  на  работы  Ш.Б.  Ногмова,   П.Г.   Буткова,   Н.М.   Карамзина,   С.М.  Броневского,  документы  из  архива  управления   Кабардинского   округа,   материалы  первых  двух  томов  «Актов,  собранных  Кавказской  Археографической  комиссией» и др),  Грабовский  признает достоверными лишь письменные свидетельства и отводит фольклорным материалам вспомогательную роль, считая, что они могут дать лишь «приблизительное понятие о былом». Вместе с тем он высказывает верную мысль о необходимости  сверять  «предания»  с  «общими  чертами  склада  жизни»  народа,  т.е. сопоставлять их с реальными достоверными сведениями. На  основе  материалов  Терской  сословно-поземельной  комиссии  Грабовский  анализирует  экономическое  положение  бывших  крепостных  крестьян  Кабарды  и  Балкарии,  получивших  в  1867  г.  свободу.  Поставив  задачу  —  выяснить,  что  дали  аграрные  и  социальные  реформы  и  какие  перспективы  открываются перед бывшими крепостными крестьянами в новых исторических условиях,  Грабовский  исследует  экономическую  ситуацию  у  горцев,  сложившуюся  после  1867  г.,  и  подчеркивает  —  отмена  крепостного  права  вызвала  у крестьян заинтересованность в развитии своих хозяйств. Именно внимание крестьян к финансовой стороне жизни, медленно, но неуклонно, освобождающихся от пут традиционного общества, стало тем рычагом, который ускорил промышленное развитие страны.

Предметом  исследования  Грабовского  стало  положение  не  крестьянского  хозяйства  вообще,  а  хозяйства  только  бывших  крепостных,  т.е.  той  части  населения,  которая  была  освобождена  от  уплаты  государственного  налога  на  восемь  лет  «временно-обязанного  состояния».  Одобряя  получение  личной  свободы, он видел и осуждал остатки крепостничества, сохранившиеся в горском  обществе.  Считал,  что  только  полное  их  устранение  даст  «прочное  начало к устройству... экономического быта и бедному освободившемуся холопу предстоит впереди немало борьбы, чтобы завоевать себе вполне независимое положение».  Не  случайно  исходной  точкой  исследования  у  Грабовского  становится не характеристика пореформенного состояния крестьянского хозяйства, а «сравнение его материального уровня с дореформенным» (Грабовский    Н.Ф.    Экономическое    положение... С. 1.).

На основании официальных данных по Кабардинскому округу автор уточнил  картину  освобождения  крестьян,  привел  данные  о  численности  зависимых по Баксанскому, Черекскому, Малокабардинскому и Горскому участкам, отметил,  что  из «общего  числа  зависимых  (21  221  чел.)  было  освобождено  бесплатно  1238  чел.,  за  выкуп  с  рассрочкой  до  6  лет  —  9044  чел.,  за  выкуп  при  освобождении по условиям — 2770 чел. (все — жители Горского участка, т.е. балкарцы.  —  П.  К.), с  оставлением  в  обязательной  работе  —  3447  чел.  и  4744  чел.  каракишей  в  Горском  участке  прекратили  нести  поземельную  повинность  в  пользу  таубиев,  существовавшую  до  1867  г.» (Грабовский    Н.Ф.    Экономическое    положение... С. 1.).  По  данным  Т.Х.  Кумыкова,  «численность освобожденных бесплатно определяется в 937 чел.» (Кумыков Т.Х. Экономическое и куль-турное развитие   Кабарды   и   Балкарии   в XIX веке. Нальчик, 1965. С. 239).

Использование  материалов  посреднических  участковых  судов,  в  которых  фиксировались точные условия освобождения зависимых, позволило Грабовскому  определить  количество  движимого  имущества  у  освобожденных  крестьян. «В трех участках Большой и Малой Кабарды было у бывших зависимых до их освобождения — 440 лошадей, 10 648 шт. рогатого скота, 5215 баранов, 585  сапеток  пчел.  Из  этого  имущества  во  владении  освободившихся  холопов  осталось:  335  лошадей,  6966  шт.  рогатого  скота,  3214  баранов  и  446  сапеток  пчел.  Разделив  это  имущество  на  12  292  души  бывших  холопов,  мы  увидим,  что  одна  лошадь  приходится  более  чем  на  36  человек,  не  много  более  одной  штуки рогатого скота — на двух человек, один баран — почти на четырех человек и одна сапетка пчел — на 27 человек» (Грабовский    Н.Ф.    Экономическое    положение... С. 4). По Горскому участку та же кар-тина: «...на 4207 человек приходилось 342 лошади, 2074 головы рогатого скота, 13 844 барана, 254 ишака» (Грабовский    Н.Ф.    Экономическое    положение... С. 5).

Проведя элементарные арифметические действия, получим:  одна  лошадь  в  Горском  участке  приходилась  на  14  человек,  голова  рогатого  скота  на  2  человека,  3  барана  на  одного  и  т.д.  Учитывая,  что  пахотных  угодий  в  Балкарии  было  в  сотни  раз  меньше,  чем  в  Кабарде,  положение  освобожденных  в  горах  надо  признать  катастрофическим.  Но  Грабовский  пришел к иному выводу: «Цифры имущества, оказавшиеся у бывших крепостных Горского участка, дают достаточно неоспоримое право рассчитывать, при условии  свободы,  на  хорошее  будущее  экономическое  их  положение» (Грабовский    Н.Ф.    Экономическое    положение... С. 5). 

Это  утверждение он связывает с общей численностью поголовья скота в пяти горских  обществах  и  численностью  населения  —  10  087  чел.:  «Делая  общий  вы-вод из приведенных цифр, мы получили на каждый двор: более 2-х лошадей, около  одного  ишака,  более  10  штук  рогатого  скота  и  около  82  баранов.  Этот  общий вывод... представляет довольно утешительное явление» (Грабовский    Н.Ф.    Экономическое    положение... С. 9)

Как  нам  представляется,  в  описании  хозяйственного  быта  кабардинцев  и балкарцев у Грабовского прослеживается различный методологический подход. Несмотря на все препятствия, которые были поставлены горцу природой и условиями общественной жизни, он, вопреки им, сумел выйти победителем. «Самое главное горец усвоил себе непреложное убеждение, что его кропотливый  труд  принесет  несомненную  пользу.  И  это,  в  конечном  результате,  оказалось совершенно верным. Он копит свой запасной капитал по копейке, но, тем  не  менее,  всегда  без  затруднения  вытащит  из-за  пазухи  5–10  рублей.  Эта  характерная  положительность  вырабатывается  под  условиями  окружающего,  служит  не  последним  ручательством  хорошего  будущего  экономического  положения горцев» (Грабовский    Н.Ф.    Экономическое    положение... С. 12).

Совсем  другие  условия  жизни  встречаются  на  плоскости.  Кабардинский  холоп  «так  беден,  как  только  можно  вообразить  себе  бедность  в  самой  последней  степени»,  и  так  же  беспечен,  как  и  его  господин.  «Да  и  из-за  какой  же  благодати  было  ему  особенно  трудиться,  когда  он  не  видел  существенной  необходимости в том, живя, например, в доме владельца и получая от него все необходимое, составлявшее единственное вознаграждение за труды?» (Грабовский    Н.Ф.    Экономическое    положение... С. 13).

На  собственный  вопрос  «кто  виноват?»  автор  недвусмысленно  отвечал  «это закваска прежнего времени», т.е. тех общественных отношений, которые были сформированы феодальной знатью Кабарды.

Грабовский акцентирует внимание на негативных сторонах реформы, которая причинила хозяйству и нравственности крестьян значительный ущерб. Говоря  об  участившихся  случаях  воровства  и  разбоя  в  среде  кабардинских  крестьян,  исследователь  замечает:  «Причина  этого,  нужно  полагать,  кроется  в  том  новом  положении,  которое  создала  недавняя  реформа  освобождения  крестьян:  последние,  лишившись  значительной  части  своего  скудного  имущества,  отошедшего  в  пользу  бывших  владельцев,  и  озабоченные  необходимостью  ежегодно  вносить  этим  владельцам  известную  часть  выкупной  платы, — ищут возможности пополнить свои недостатки похищением чужой собственности....  При  гнетущей  нужде  и  невозможности  притом  взяться  за  какой-нибудь прибыльный труд этот черный народ видит в воровстве самый сподручный  и  легкий  способ,  если  и  не  обогатиться,  то,  по  крайней  мере,  хотя  бы  на  время  заглушить  голос  нужды» (Грабовский  Н.Ф.  Очерк  суда  и  уголовных   преступлений   в   Кабардинском   округе  //  ССКГ.  Вып.  4.  Тифлис,  1870.  С. 58).  Этот  вывод  еще  раз  подчеркивает грабительский характер реформы, активизировавший социальную преступность  в  обществе.  Преступление  против  собственности  в  тех  условиях  зачастую было единственным вариантом спасти семью от голодной смерти. Этот процесс наблюдался, по данным А.М. Анфимова, и в центральных районах России (Россия  в  революционной  ситуации  на рубеже 1870–1880-х годов: Коллектив-ная монография. М., 1983. С. 168 и др).

Несмотря  на  отсутствие  специального  исторического  образования,  Грабовский  вполне  овладел  разнообразными  методами  сбора  и  анализа  этнографического  материала.  Публикуемую  информацию  исследователь  собирал  в  ходе  многократных  посещений  населенных  пунктов  Балкарии,  Кабарды,  Осетии  и  Ингушетии;  в  процессе  расследования  противоправных  действий,  совершенных горцами; в результате кропотливой работы с документальными материалами окружных судов и управлений. Поэтому к излагаемому материалу можно относиться как к надежному источнику, дающему бесценный материал о традициях горских народов.

Вместе  с  тем,  стремясь  быть  максимально  объективным  и  честным  перед  читателем, исследователь по несколько раз возвращается к заинтересовавшей его  проблеме,  выделяя  в  ней  новые  черты  и  грани.  Это  приводит  к  тому,  что  Грабовский иногда противоречит своим же ранее высказанным положениям, не оговаривая их причину. Но эти шероховатости, характерные не только для кавказоведения, но и для многих академических трудов того времени, не сни-жают научную ценность наблюдений автора.

Среди  жителей  Горского  участка  Ингушского  округа  он  выделил  шесть  этнических  групп:  «по  течению  р.  Армхи  (Кистинка)...  обитают  два  общества  —  Джераховское  и  Кистинское;  в  ущелье  р.  Ассы  лежат  поселения  галгаевцев  и  цоринцев;  по  р.  Гехи  живут  акинцы  и  по  р.  Фортанге  —  мереджинцы» (Грабовский   Н.Ф.   Экономический   и домашний быт жителей Горского участ-ка Ингушевского округа // ССКГ. Отд. 1. Тифлис, 1870. Вып. 3. С. 1.). 

Общее  количество  аулов  доходит  до  120,  но  во  многих  из  них  размещается  всего  по  три-четыре  двора.  Эту  особенность  расселения  ингушей  в  горах  одним  из  первых  подметил  в  30-х  годах  XIX  века  И.Ф.  Бларамберг (Бларамберг  И.  Историческое,  топо-графическое,  статистическое  и  военное  описание  Кавказа.  1834.  Нальчик,  1999.  С. 351). 

Все  население  участка  «состояло  из  1342  семейств  (дымов),  заключавших  в  себе  3429  д.м.п.  и  3325  д.ж.п. (Грабовский   Н.Ф.   Экономический   и домашний быт... С. 7.),  т.е.  в  среднем  в  каждом  дворе  проживало  5,03  души.  Численность  двора,  по  его  мнению,  связана  с  традицией  многоженства,  бытующего  у  ингушей.  Многие  из  них  «имеют  по  две,  а  случается  —  и  по  три  жены.  Результатом  подобных  супружеств  является  почтенная  цифра  детей,  доходящая  очень  часто  до  17  душ».  С  учетом  того,  что  «горцы  большие  охотники  менять  жен  (дети  остаются  в  доме  отца.  —  П.  К.),  т.е.  разводиться  с  прежними  и  брать  новых» (Грабовский   Н.Ф.   Экономический   и домашний быт... С. 21),  средняя  численность  двора  выглядит  заниженной (И.  Бларамберг  отмечал,  что  ингу-ши могли иметь пять и даже больше жен. Указ. соч. С. 344). 

Но  перепись  населения  в  ингушских  обществах,  проведенная  в  50-е  годы  XIX  в.,  констатирует,  что  у  Джераховского  народа  средняя  численность  двора  равнялась  4,54  д.об.п.;  Кистинского  —  5,52; Далногалгаевского — 5,5; Карабулакского — 5,4; Ингушевского — 5,7 (Народы     Центрального     Кавказа     в 40-х — начале 60-х годов XIX века: Сбор-ник документальных материалов: В 2 т. / Сост.  П.А.  Кузьминов,  Б.К.  Мальбахов.  Т.  1:  Территория,  население  и  особенности   социально-экономических   отношений  у  народов  Центрального  Кавказа  в  40-х  —  начале  60-х  годов  XIX  века.  М.,  2005. С. 31–38).

Таким образом, сопоставление данных Грабовского с архивными материалами  подтверждает  его  данные  о  средней  численности  ингушского  двора.  Но  в таком случае неверны его сведения о многочисленности ингушских семей. Представляется, что большие семьи у ингушей были, но как редкое, а потому и запоминающееся явление.

В  начале  70-х  годов  XIX  в.  на  плоскости  располагалось  14  ингушских  селений,  входивших  в  состав  Владикавказского  округа,  в  которых  проживало 11  023  д.м.п.  и  10  587  д.ж.п. (Грабовский Н.Ф. Ингуши. (Их жизнь и обычаи) // ССКГ. Тифлис, 1876. Вып. 9. Отд. 4. С. 34),  а  всего  ингушей  было  28  364  д.об.п.  Часть  из  них  «в  1866  г.  (акинцы  и  мереджинцы),  по  распоряжению  кавказский  администрации,  была  отделена  от  Ингушского  и  подчинена  управлению  Аргунского  округа  (населенного  чеченцами.  —  П.  К.),  поскольку  они  ближе  находятся  к  его  центру  управления» (Грабовский   Н.Ф.   Экономический   и домашний быт... С. 1). 

Эти  данные  подтверждает  Н.Д.  Кодзоев,  отметивший,  что  ингуши,  жившие  в  селениях,  расположенных  к  востоку  от  р.  Фортанга  (Евлоевы,  Вадельговы,  Оздоевы,  Тумгоевы,  Цечоевы,  Галаевы,  Мержоевы  и  др.,  жившие  в  населенных  пунктах  на  территории  современного  Ачхой-Мартановского  района  Чеченской  Республики),  в  результате  искусственного  отделения  от  основной  части  народа  с  течением  времени  были  ассимилированы  чеченцами (Кодзоев  Н.Д.  История  ингушского  народа  с  древнейших  времен  до  конца  XIX в. Магас, 2002. С. 171).  Так,  казалось  бы,  простое  административное  решение  кавказской  администрации,  зафиксированное  Грабовским  и  не  услышанное властями, привело к необратимым этническим последствиям.

Изучив  религиозные  воззрения  ингушей,  Грабовский  отмечает  их  политеизм.  Распространение  Ислама  было  характерно  для  плоскостных  районов,  а  в  горах  элементы  Ислама  причудливо  сочетались  с  христианством  и  язычеством.  Джераховцы,  кистинцы  и  галгаевцы,  считающие  себя  мусульманами,  сохранили  до  1865  г.  священные  места  в  горах,  где  периодически  проводили  старинные праздники: здесь приносили богам в жертву животных и оставляли мелкие  вещи.  Организовывали  языческие  праздники  специальные  жрецы  —  церемониймейстеры, которые совершали необходимые ритуалы (Грабовский   Н.Ф.   Экономический   и домашний быт... С. 17).

Помимо  языческих  капищ,  в  горах  сохранилось  много  христианских  памятников, почитаемых ингушами. А Ислам, ставший нормой духовной жизни народа и преобладающей формой общественного сознания, не вытеснил полностью  доИсламские  религиозные  верования  и  традиции.  Ислам  в  то  время  спокойно уживался с элементами христианства, языческими обрядами и многобожием. Наличие большого количества христианских памятников в горной Ингушетии  связано  с  тем,  что  она  непосредственно  примыкала  к  христианской Грузии, важным торгово-транспортным и военным магистралям.

Христианство  и  язычество  у  ингушей  удивительным  образом  объединяются «странным» материальным предметом. «По рассказу стариков, — пишет Грабовский,  —  в  одной  из  полуразрушенных  келий,  окружающих  церковь  Тхабяй-эрды,  есть  отверстие  (заложенное),  ведущее  в  подземелье,  в  котором  хранится  человеческая  кость-бедро,  имеющее  в  длину  слишком  два  аршина  (т.е.  свыше  150  см,  поскольку  аршин  равен  71,12  см.  —  П.  К.).  Когда  в  горах  бывает засуха, жители окрестных аулов собираются в церкви и поручают одному из почтенных стариков отправиться в названное подземелье достать оттуда кость; с нею, сопутствуемый народом, выборный идет к р. Ассе, погружает ее несколько  раз  в  воду  и  затем  опять  относит  ее  в  место  хранилища.  Туземцы  уверяют,  что  всегда,  как  они  прибегнут  к  этой  церемонии,  дождь  льет  ливнем» (Грабовский   Н.Ф.   Экономический   и домашний быт... С. 16, 17). Эти сведения, имеющие легендарный оттенок, воспринимались читателями как фантастика и не принимались в расчет этнографами.

Цоринцы,  акинцы  и  мереджинцы  исповедовали  Ислам.  Этой  же  конфессии  следовали  джераховцы  и  кистинцы,  хотя  мы  уже  отмечали  сохранение  у  них  христианских  традиций.  «Галгаевцы,  по  мнению  Грабовского,  хотя  и  считали  себя  магометанами  и  у  них  есть  муллы,  но  придерживаются  все-таки прежних обрядов своего странного богослужения, т.е. молятся только по ночам, у особо устроенных из камня, на возвышенных местах, близ кладбищ, четырехугольных  столбов,  в  рост  человека;  у  подножия  столба,  с  восточной  стороны, сделана маленькая ниша, в которую молящийся кладет свою голову, став на колени. Весь процесс моления заключается только в этом» (Грабовский   Н.Ф.   Экономический   и домашний быт... С. 18, 19). Аналогов такой процедуры «общения с богом» на Кавказе больше ни у кого не было.

Сравнение обряда сватовства и свадьбы у балкарцев и ингушей, описанное Н.  Грабовским,  позволяет  выявить  определенные  этнические  особенности  этого процесса.

Ингуш  берет  в  жены  девушку  не  потому,  что  она  ему  нравится  и  он  же-лает  наслаждаться  семейной  жизнью  именно  с  этой  девушкой,  пишет  исследователь,  а  лишь  из  практической  потребности  иметь  здоровую,  работящую  и  опытную  женщину,  на  руках  которой  лежит  вся  хозяйственная  часть  дома.  «Причем часто и значительно старше его, поскольку у ингушей господствовал обычай левирата, т.е. женщина после смерти мужа “обязана” была выйти за-муж за брата умершего мужа или за ближнего родственника». Несмотря на то что  калым  у  ингушей  до  1863  г.  был  180  руб.  или  18  коров,  а  потом  105  руб.,  т.е.  самым  низким  у  народов  Центрального  Кавказа,  но  и  эти  деньги  зарабатывались  колоссальным  напряжением  сил  всего  рода.  Отсюда  широкое  распространение левирата. Чем «покупать» жену холостому родственнику, пусть лучше  живет  с  вдовой  брата,  за  которую  калым  уже  уплачен,  подчеркивали  старейшины  ингушских  родов.  Этот  обычай  существовал  и  у  других  народов  Северного Кавказа. «Жена ингуша и в доме хозяйка, и в поле работница: дома она  обшивает  семью,  готовит  пищу,  носит  воду,  ухаживает  за  скотом  и  птицей;  в  поле  же  помогает  мужу  пахать,  сеять,  жать  и  косить.  ...  Несмотря  на  такое,  по-видимому,  главенство  женщины  в  ингушской  семье,  она  все-таки  не пользуется заслуженным уважением со стороны мужчин и в глазах послед-них  представляется  не  более  как  вещью,  рабочей  скотиной» (Грабовский Н.Ф. Ингуши. С. 44).  Современные  исследователи (Дзарахова   З.М.-Т.   Традиционный   свадебный    обряд    и    этикет    ингушей.    Ростов-на-Дону, 2010 и др) не находят подтверждений этому наблюдению Грабовского.

Балкарец  же  из  простого  сословия,  собрав  калым,  «выбирает  знакомую  и нравящуюся ему девушку и, встретившись с нею, говорит ей о своем намерении» (Грабовский   Н.Ф.   Свадьба   в   гор-ских  обществах  Кабардинского  округа  //  ССКГ.  Вып.  2.  Тифлис,  1869.  Репринт.  М., 1992. С. 18),  отсюда  иное  отношение  к  невесте  и  жене.  Если  процедура  развода  у  ингушей  подробно  разработана  на  всевозможные  варианты,  возникающие  в  семье  между  мужем  и  женой,  то  у  балкарцев  «развод  почти  не  встречается:  в горах принято иметь лишь одну жену» (Грабовский   Н.Ф.   Свадьба   в   гор-ских  обществах  Кабардинского  округа  //  ССКГ.  Вып.  2.  Тифлис,  1869.  Репринт.  М., 1992. С. 19).

При свободной и незамкнутой жизни ингушских женщин мужчины и девушки  имеют  полную  возможность  знакомиться  между  собой,  и  потому,  в большинстве случаев, вопрос о браке решается по их предварительному согласию. Когда личное соглашение состоялось, то жених о своем желании вступить в брак должен объявить старшине селения, мулле и родственникам невесты. Затем жених приглашает двух почетных свидетелей и муллу, с которыми идет в дом невесты и там, в присутствии свидетелей, мулла спрашивает невесту  о  ее  согласии  вступить  в  брак  «с  таким-то».  Если  девушка  изъявит  согласие, то один из родственников жениха объявляет, что он за жениха уплачивает полный  калым.  Тогда  же  вручается  невесте  установленный  задаток  калыма,  25  рублей.  С  этого  момента  брак  признается  законно  совершенным  и  тут  же  делается условие о том, когда невеста или, вернее, уже жена должна быть взята в дом жениха.

Для юноши-балкарца из сословия таубиев (горский князь. — П. К.) важны не личные качества девушки (привлекательная внешность, остроумие, образование, умение общаться с окружающими), а, в первую очередь, «хорошее происхождение  (т.е.  принадлежность  к  высшему  сословию.  —  П.  К.)  и  достаточное материальное состояние» (Грабовский   Н.Ф.   Свадьба   в   гор-ских  обществах  Кабардинского  округа  //  ССКГ.  Вып.  2.  Тифлис,  1869.  Репринт.  М., 1992. С. 12). Собрав информацию о невесте, родственники жениха  отправляют  в  аул  невесты  доверенного  человека,  который  сообщает  семье  о  намерении  претендента.  «Когда  нет  причин  без  всяких  объяснений  отказать  сватающему,  собираются  все  родственники  девушки  и  общим  собранием  решают,  принять  ли  предложение  доверенного  жениха  или  отказать  ему.  Если  жених,  в  свою  очередь,  удовлетворяет  всем  требованиям  обычая,  родственники соглашаются принять предложение, но, не давая решительного ответа,  зовут  девушку  из  семейства  аталыка  невесты  и  вместе  с  нею  посыла-ют  доверенного  жениха  к  самой  невесте  узнать  лично  от  нее,  желает  ли  она  вступить  в  предлагаемый  ей  брак.  Доверенный  жениха,  после  троекратного  вопроса  о  согласии  девушки  на  брак,  получивши  удовлетворительный  ответ,  возвращается  к  родным  девушки  и  объявляет  им  об  этом.  Тогда  призывают  аульного эфенди, который пишет накях (никях. — П. К.) — брачное условие. Вызвав  доверенных  со  стороны  жениха  и  невесты,  он  сажает  их  перед  собой  на  корточки  и  соединяет  большие  пальцы  их  правых  рук:  обхватив  эти  пальцы  своей  правой  рукой,  он  спрашивает  о  согласии  их  доверителей  вступить  в  брак;  получив  необходимый  ответ,  эфенди  читает  молитву  и  тем  завершает  обряд венчания» (Грабовский   Н.Ф.   Свадьба   в   горских  обществах  Кабардинского  округа  //  ССКГ.  Вып.  2.  Тифлис,  1869.  Репринт.  М., 1992. С. 12, 13). Этот сюжет свадебного обряда у балкарцев Грабовский осветил первым.

Подробно    описывает    Грабовский    функции    балкарских    «киедженгеров»  (киеуджёнгер.  —  П.  К.),  своеобразный  конвой  невесты,  при  переезде  ее  в  дом  жениха.  В  процессе  свадьбы  у  жениха  появляется  новый  близкий  родственник,  один  из  друзей,  предоставивших  ему  свой  дом  «болушьюй»  (болушюй. — П. К.), где он скрывается на период свадебных торжеств. Важную роль в  свадебной  церемонии  балкарцев  играет  «аувалгангюн»  (ауалганкъюн.  —  П. К.) — день, когда с новобрачной снимают покрывало и с этого времени она остается с открытым лицом. «Когда нужно приступить к этому обряду — “открытию”  лица  новобрачной,  —  муж  заранее  выбирает  кого-нибудь  из  своих  ближайших  приятелей  и  поручает  это  дело  ему.  Последний  отправляется  в  саклю  новобрачной  и  там,  палкой,  обмотанной  с  конца  шелковой  матери-ей,  сбрасывает  покрывало.  Исполнивший  этот  обряд  считается  родственни-ком  новобрачных  —  аталыком» (Грабовский   Н.Ф.   Свадьба   в   гор-ских  обществах  Кабардинского  округа  //  ССКГ.  Вып.  2.  Тифлис,  1869.  Репринт.  М., 1992. С. 17).  Свадьба  жениха,  кроме  огромных  расходов  (калым для таубия 1000–1500 руб., для крестьян — 300 руб., подарок отцу или брату  невесты,  эфендию,  угощения  родственников  и  т.д.),  дает  ему,  кроме  жены, двух побратимов: аталыка и хозяина «болушюй». По словам профессора З.А. Кучуковой, обряд сватовства и свадьбы описан достаточно точно. Небольшие современные трансформации не меняют ключевых сюжетов обряда.

В  этот  же  день  в  Балкарии  показывали  собравшимся  женщинам  все  при-везенные невестой подарки, приданое. Тут же она обязана была подарить привезенные вещи свекрови, полный шелковый женский костюм, сестре свекра, аталычке,  т.е.  воспитательнице  мужа,  другим  женщинам  и  девушкам  семьи  мужа, а также сообщить, что привезла свекру, мужу, его братьям и т.д.

После  этого  обряда  невеста  получала  право  свободного  вхождения  во  все  комнаты,  она  приобщалась  к  семье  мужа.  Страницы,  посвященные  свадебным обрядам горцев Центрального Кавказа, — одни из лучших в работах Грабовского.  Они  стали  своеобразной  хрестоматией  для  интересующихся  брачными обрядами горцев.

Грабовский много внимания уделяет анализу экономического положения ингушей.  В  Горском  участке  Ингушевского  округа,  по  собранным  исследо-вателем  данным,  в  среднем  на  каждое  семейство  приходилось:  0,5  лошади,  0,4  ишака,  1  штука  рабочего  рогатого  скота,  2,8  коровы  и  телят,  20,9  барана  и 1,7 четверти хлеба (Грабовский   Н.Ф.   Экономический   и домашний быт... С. 9) (четверть вмещала 8 пудов ржи, т.е. всего 184 кг зерна на год.  —  П.  К.).  Грабовский  не  абсолютизирует  эти  средние  цифры,  как  другие  кавказоведы, когда за грудами цифр исчезают экономические типы явлений, а  дифференцирует  их.  Чтобы  наглядно  показать  имущественное  положение  народа, он выделяет численно не значительную группу зажиточных ингушей, которые  имели  две-три  лошади,  пару  ишаков,  две  пары  быков,  10–12  коров  и телят и 200 баранов. Если так жили «состоятельные», то как же жили другие?

Эти  данные  наглядно  свидетельствуют,  что  в  то  время  ингуши  были  одним  из  самых  бедных  народов  Северного  Кавказа.  Но  бедными  они  были  не  потому,  что  были  лентяями  или  разбойниками,  презрительно  относящимися  к  физическому  труду.  Их  бедность  определялась  окружающими  условиями:  средой обитания — горным ландшафтом, резко континентальным климатом, отсутствием пахотных земель и сенокосов. С другой стороны, имевшиеся в долинах  земли  были  аннексированы  кавказской  администрацией.  В  частности,  земли Тарской долины, в верховьях р. Камбилеевки, отошли второму Владикавказскому казачьему полку. С тех пор безземелье, нищета, болезни, высокая смертность стали нормой в ингушских обществах.

Несмотря  на  отсутствие  достаточного  количества  земли  и  неблагоприятные  климатические  условия,  ингуши  несли  еще  значительные  материальные расходы,  отсутствующие  у  соседних  народов.  Кроме  заботы  о  поддержании  своего существования и ежегодной 3-рублевой государственной подати «ингушу необходимо добыть средства, чтобы нести тягчайшую из всех — натуральную  подводную  повинность,  содержать  сельское  правление  с  писарем,  что  обходится в год каждому селению не менее 200 руб., нанимать полевых сторожей, с платой по 50 коп. со двора, платить сельскому мулле по рублю со двора  и,  наконец,  содержать  сельскую  стражу,  число  которых  колеблется  от  100  до 180 чел., с платой каждому по 100 руб. в год» (Грабовский Н.Ф. Ингуши. С. 35, 36). При численности ингушей 28 364 д.об.п. и средней численности двора 5,03 чел. количество дворов будет 5638. Произведя расчеты, получили:

1.  Государственная подать — 16 914 руб.
2.   Содержание сельских правлений — на плоскости — 3000 руб., в горах не известно, но определим, примерно, 500 руб., итого 3500 руб.
3.  Сельским муллам — 5638 руб.
4.  На содержание полевых сторожей — 2819 руб.
5.  На содержание сельской стражи — 11 000 руб.
Всего — 42 871 руб. в год, или 7,6 руб. с одного двора, что, конечно, было для  них  слишком  высокой  платой  за  «удовольствие»  приобщения  к  российской цивилизации.

Констатировав  сложившуюся  ситуацию,  Грабовский  делает  вывод:  именно  поэтому  ингуши,  при  малейшей  возможности,  стремятся  заработать  себе  пропитание на стороне или прибегать к «неблаговидному» пополнению своего ежегодного бюджетного дефицита.

Грабовский  обходит  молчанием  самый  важный  вопрос  хозяйственной  жизни  —  земельное  устройство  ингушей  в  горах  и  на  плоскости.  Завоевав,  колонизировав  предгорные  районы  Центрального  Кавказа,  военная  администрация,  кроме  введения  подушной  и  поземельной  подати,  обязана  была  по-думать  о  наделении  их  землей,  а  не  конфисковывать  лучшие  земельные  угодья.  Игнорирование  очевидных  потребностей  этноса  не  могло  не  привести  к борьбе, хотя и латентной, опосредованной воровством и грабежами, против политики царизма.Как  представляется,  в  данном  случае  Грабовский  пошел  по  пути,  проторенному  представителями  официально-охранительного  течения  в  кавказоведении,  приклеив  озвученный  уже  ярлык  дикаря,  варвара,  вора  всему  народу.  Могли  ли  ингуши  в  тех  чрезвычайных  экономических  условиях  полностью  принять  правление  России,  ее  политику,  законы,  которые  работали  не  на,  а против них? Конечно нет, это вынужден констатировать и Грабовский, подчеркивая,  что  «ингуши  и  до  настоящего  времени  не  могут  похвалиться  искренней преданностью нам» (Грабовский Н.Ф. Ингуши. С. 13). И вновь противореча себе, автор отмечает, что «в  целом  своем  племенном  составе  ингуши  считались  преданными  нашему  правительству и только отдельные единицы были самыми отчаянными врагами нашими» (Грабовский Н.Ф. Ингуши. С. 14).

Грабовский справедливо критикует институт «аманатов», который должен был сдерживать горцев от нападений на российские укрепления и города. Как и  во  времена  А.С.  Пушкина,  дом  аманатов  «был  не  что  иное,  как  гауптвахта,  тесное  и  грязное  помещение,  куда  заключали  малолетних  ингушей  —  заложников.  Живые  и  энергичные  по  природе,  ингуши  из  такого  жалкого  способа  воспитания  и  сближения  с  нами  выносили  качества  противоположные  тем,  какие ожидались от них» (Грабовский Н.Ф. Ингуши. С. 18).

Несмотря на тяжелейшие условия жизни, а может быть, благодаря им, ингуши,  по  мнению  исследователя,  наиболее  податливы  и  чутки  к  восприятию  прогрессивных начал, идущих от России. В 1868 г. в укр. Назрановском была учреждена  двухклассная  горская  начальная  школа,  фактически  на  средства  местного населения. Невзирая на трудности, ведь детям ежегодно приходится в  один  конец  проходить  2–4  версты  к  школе,  она  «буквально  набита  детьми  и претендентов на обучение в ней всегда более, нежели может вместить в себя здание школы». По подсчетам Грабовского, в Ингушетии один учащийся приходится на 110 чел., в Кабарде — на 857 чел., в Чечне — на 2400 чел., в Кумы-кии вообще нет ни одной школы для обучения русской грамоте. В ингушском селении  «Сурхохи  все  подготовлено  для  открытия  женской  школы,  и  остановка  только  за  приисканием  учителя» (Грабовский Н.Ф. Ингуши. С. 29-31).  Единственными  «конкурентами»  ингушей среди народов Северного Кавказа в желании получить образование, считает  Грабовский,  были  осетины,  которые,  опираясь  на  поддержку  церкви  и  властей,  имели  значительно  больше  возможностей  в  развитии  начального  и среднего образования.

Много  внимания  в  своих  работах  Н.Ф.  Грабовский  уделил  анализу  норм  обычного права горцев Северного Кавказа. Это не случайно. Работая в окружных  управлениях  Назрани,  Владикавказа  и  Нальчика  следователем,  а  затем  мировым  судьей,  он  имел  возможность  не  только  познакомиться  с  горским  кодексом  законов,  но  и  понять  глубокий  смысл  его  норм,  сравнить  с  шариатом  и  статьями  законов  Российского  уголовного  и  гражданского  права.  При  этом  понятно  стремление  автора  показать  цивилизующее  влияние  России  на  эволюцию норм права в горских обществах.

Анализ экономических и правовых отношений убеждает Грабовского, что сословного  деления  у  ингушей  не  было.  Отсюда  система  композиций  одинакова  и  для  бедного  и  для  богатого,  в  отличие  от  соседних  народов,  где  соци-альная  принадлежность  обвиняемого  играла  главную  роль  в  ходе  судебного  разбирательства.

До завершения Кавказской войны горцы в общественной и частной жизни руководствовались, в основном, адатом, являвшимся неписаным правилом, регламентировавшим их поведение и отношения. Дефиниция «адат» — арабского происхождения и означает совокупность народных обычаев. Вместе с тем у народов  Северного  Кавказа  есть  свои,  этнические,  местные  названия  кодексов  права,  этикета.  У  адыгов  —  это  адэге  хабзе  (уорк  хабзе,  пши  хабзе),  аварцев  —  батль, кумыков — ольгу — собственно судебный обычай, прилагаемый к реше-нию дел, чеченцев — эдиль, ингушей — эздел, осетин — арьдау и т.д.

Адаты  горцев,  отражая  генетическую  трансформацию,  происходившую  в жизни этнических общностей на различных этапах, дают богатый и разнообразный материал для изучения их истории. «Можно без преувеличения сказать,  —  пишет  по  этому  поводу  В.К.  Гарданов,  —  что  адаты  горцев  Северно-го  Кавказа  являются  главнейшим,  а  подчас  и  единственным  источником  для  характеристики социальных отношений этих народов на протяжении многих столетий, начиная с эпохи средневековья и в особенности для периода XVIII–XIX веков» (Гарданов  В.К.  Обычное  право  как  источник  для  изучения  социальных  от-ношений у народов Северного Кавказа // Советская этнография. 1963. No 3. С. 12).

Размышляя над проблемами социальной организации ингушских обществ, Грабовский отмечает, что «все жители горских селений дробятся на отдельные группы  по  числу  фамилий  и  сообща  преследуют  свои  фамильные  интересы.  Вся  сила,  таким  образом,  заключается  в  количественном  преобладании  одной  фамилии  пред  другой....  Фамилия  у  ингушей,  в  смысле  отдельного  рода,  хотя  и  не  дает  каких-либо  особенных  личных  преимуществ,  но  играет  в  среде  их  значительную  роль,  особенно  когда  фамилия  многочисленна....  Такое  влияние  сильных  фамилий  создало  между  ингушами  особый  тип  родства  —  фамильное  братство.  Фамильные  братья  не  связаны  узами  кровного  родства,  но, соединившись некогда для защиты своих общих интересов, они продлили этот  союз  до  настоящего  времени.  Слабые  по  количеству  члены  примыкали  к  сильным  и,  увеличивая  собой  численность  последних,  пользовались  по-кровительством  их» (Грабовский Н.Ф. Ингуши. С. 40, 41).  В  сложном  и  болезненном  процессе  этнической  и  социальной  дифференциации  ингушей  автор  выделяет  только  количественные  параметры, которые затушевывают качественные изменения, происходившие внутри этнических групп.

Для  внутрисемейных  отношений  кавказских  горцев  XIX  в.  был  характерен  ряд  особенностей,  обусловленных  специфическими  условиями  региона.  Одной  из  характерных  черт  семейного  и  общественного  быта  ингушей  являлось  сохранение  в  нем  архаических  черт,  присущих  патриархально-родовому  строю.  Это  способствовало  существованию  наряду  с  малой  семьей  семей-ных  общин,  патронимии,  тайп  и  др.  Для  обозначения  патронимии,  считает  М.О. Косвен, у народов Северного Кавказа использовались иноязычные термины  «токхум»  и  «тайпа».  Объединяясь,  несколько  токхумов  образовывали  село, называемое «обществом» или «джамаатом» — соседской общиной (Косвен  М.О.  Этнография  и  история  Кавказа. М., 1963. С. 215).

Иное   содержание   дает   терминам   «тайп»   и   «токхум»   М.А.   Мамакаев.   В  его  интерпретации  социальная  организация  чечено-ингушского  общества  представлена  так:  союз  чеченских  токхумов  (фратрий)  —  делится  на  тайпы  (роды) — делится на гъары (ветви рода, патронимии) — на некъий (ветвь гъа-ра)  —  на  цъа  (фамилию)  —  доъзал  (семью) (Мамакаев   М.А.   Чеченский   тайп   в период его разложения. Грозный, 1979. С. 27).  То  есть  если  в  Горском  участке  Ингушетии основной формой общественной организации был аул — некъий, состоящий  из  нескольких  родственных  семей,  то  на  плоскости  преобладали  крупные поселения, в которых располагались несколько патронимий и являлись уже типом чисто территориального объединения.

Кровная месть в 60–70-е годы XIX в. сохранилась у всех народов Северного  Кавказа,  но  в  разной  степени.  По  мнению  Я.С.  Смирновой,  «этот  институт больше был распространен на востоке, среди чеченцев, ингушей и осетин, и значительно меньше на западе, у адыгов, балкарцев и карачаевцев» (Смирнова  Я.С.  Семья  и  семейный  быт народов Северного Кавказа. М., 1983. С. 74). Ограничению   практики   кровомщения   способствовало   присоединение   горских   народов  к  России.  Мотивами  кровомщения  у  ингушей,  наряду  с  убийством,  были  нарушения  соглашения  о  браке,  насильственное  похищение  девушки,  супружеское  прелюбодеяние,  осквернение  домашнего  очага  и  др.  Считалось,  что месть должна быть отмеренной, т.е. равной по нанесенному ущербу, но на практике пострадавшая сторона старалась воздать сторицей, в результате чего возникала цепная реакция взаимных убийств. Срока давности месть не имела.У ингушей порядок кровомщения касался в первую очередь родственников по  восходящей  лини.  «За  всякое  убийство,  как  нечаянное,  так  и  намеренное,  убийца  в  ингушском  обществе  обязан  был  заплатить  двенадцать  похоронных  коров — хелам (ценой 12–13 руб. каждая. — П. К.) и затем преследуется кровной местью, распространяемой на его родных братьев, дядей и племянников с мужской  линии» (Грабовский Н.Ф. Ингуши. С. 74).  За  убийство  полная  кровная  плата  полагается  в  130  коров  за  мужчину и 120 за женщину, но, по ингушскому обычаю, замечает Грабовский, убийство  не  искупается  этой  платой:  она  служит  только  как  максимум  нормы  при  определении  вознаграждения  за  нанесение  ран» (Грабовский Н.Ф. Ингуши. С. 73).  Эта  же  плата  указана  Ф.И. Леонтовичем (Леонтович  Ф.И.  Адаты  кавказских  горцев.  Материалы  по  обычному  праву Северного и Восточного Кавказа. Вып. 2. Нальчик, 2002. С. 140), причем совпадение не только смысловое, но и дословное. Что свидетельствует о том, что источник у обоих исследователей был один.

Частые  случаи  убийств  и  поранений  у  ингушей  заставили  их  разработать  точные  меры  материальной  компенсации  за  пролитие  крови  человека.  Все  противоправные дела ингушей делились на 3 группы:
на кровные;
исковые,  к  разряду  которых  принадлежат  дела  по  разным  обязательствам  и займам, кража, хищение, порча или истребление чужой собственности;
брачные, т.е. о заключении и расторжении брака, о личных и имущественных правах, из брака вытекающих, о законности рождения и о наследстве (Грабовский Н.Ф. Ингуши. С. 73).

Каждый  вид  преступления  или  оскорбления  Грабовский  подробнейшим  образом  описывает,  с  точным  указанием,  когда,  кто  и  в  каком  размере  должен  оплатить  ущерб,  нанесенный  ингушу.  Полнота  приведенного  и  проанализированного  материала  о  нормах  обычного  права  ингушей  дает  основание  утверждать  об  энциклопедичности  правовых  и  этнографических  знаний  Грабовского.Но главное в исследовании Грабовского заключается, на наш взгляд, все-таки не в фиксации норм обычного права, как бы ни важны они были для потомков,  а  отражение  той  трансформации,  которая  происходила  в  ингушских  обществах под влиянием российского законодательства.

В  соответствии  с  указом  Александра  II  от  30  декабря  1869  г.  о  преобразовании судебной части в Кубанской и Терской областях и временными правилами для горских словесных судов, утвержденных наместником Кавказа великим князем Михаилом Николаевичем 18 декабря 1870 г., ведению этих судов подлежали наиболее важные для горцев дела. Это, с одной стороны, сокращало компетенцию норм обычного права, прививало навыки гражданского судопроизводства, с другой – способствовало уменьшению случаев кровной мести среди  горцев.  Не  случайно,  обобщая  данные  о  благотворном  влиянии  новых  судебных учреждений, Грабовский замечает: «С глубоким убеждением, основанным на опыте, могу смело уверять, что ингуши с чрезвычайным уважением и доверием относятся как к окружному, так и к мировому суду, где они весьма часто  ведут  свои  дела;  установлению  такого  отношения  к  русскому  суду  способствует  прочно  установившиеся  между  ингушами  убеждения,  что  этот  суд  действует  вполне  беспристрастно»66.  Действительно,  развитие  правосудия  —  это движение к цивилизации, путь к светлому будущему народов Центрально-го Кавказа. Другое дело, что системные недостатки Горских словесных судов уже вполне проявились в жизни горских народов.

Наиболее  серьезной  работой  Грабовского  является  исследование  взаимоотношений  России  и  Кабарды,  в  которой  он  отстаивает  мысль  о  последова-тельности  общего  политического  курса  в  регионе.  «Россия,  —  пишет  он,  —  задавшись  один  раз  целью  прочно  утвердить  свое  господство  на  Кавказе,  не  могла  действовать  иначе,  не  во  вред  своим  интересам,  и  потому  существова-ние  Кабарды  как  независимой  страны  в  нашем  соседстве,  имевшей  влияние  на  подвластных  ей  ближайших  народов  —  осетин  (тагаурцев),  ингуш  и  ка-рабулаков,  считавшихся  в  то  же  время  и  подданными  России,  —  немыслимо  было» (Грабовский    Н.Ф.    Присоединение    к России Кабарды и борьба за ее независимость  //  ССКГ.  Тифлис,  1876.  Вып.  9.  С. 125).

Таким образом, причины конфликта между субъектами международных отношений он усматривает в столкновении политических интересов России  и  Кабарды,  боровшихся  за  укрепление  своего  влияния  среди  кавказских  горцев. В целом же, считает К.Ф. Дзамихов, в очерке признается традицион-ный характер дружеских русско-кабардинских связей, а военно-политическое сотрудничество  сторон  раскрывается  как  противовес  захватническим  планам  Турции и Ирана (Дзамихов  К.Ф.  Адыги  в  политике  России на Кавказе. Нальчик, 2001. С. 19).

Оценивая характер русско-кабардинских отношений, Грабовский считает, что  российские  интересы  требовали  полного  подчинения  Кабарды.  История  развития русско-кабардинских отношений представляется Н.Ф. Грабовскому в  виде  своеобразной  гегелевской  «триады  отрицание  отрицания»:  установление дружеских связей в далеком прошлом (1557 г.), их утрата (XVII — первая половина  XVIII  в.),  а  затем  восстановление  дружественного  общения  и  его  последовательное укрепление (вторая половина XVIII в.). Залогом прочности присоединения  Кабарды  к  России  историк  считает  осознание  кабардинцами  важности  экономических  связей  с  Россией  и  возникновение  на  этой  основе  «общности  интересов»  двух  народов.  Иными  словами,  не  политическое  давление, поддерживаемое силой оружия, а добровольность, основанная на силе убеждения  во  взаимовыгодности  «рационального  обмена  богатств»,  —  вот  что,  по  мнению  автора,  должно  стать  основой  отношений  между  народами,  и в этих выводах нельзя не увидеть просветительских, гуманистических начал, свойственных его мировоззрению69.

Вслед за Н.Ф. Грабовским идею о добровольном присоединении Кабарды к России развивали и другие отечественные историки, значит, его концепция была востребована в кавказоведении.

В  советской  историографии  теорию  добровольного  вхождения  кабардин-цев  (адыгов)  в  состав  России  поддержал  профессор  Т.Х.  Кумыков (Кумыков  Т.Х.  Добровольное  вхож-дение адыгов в состав России // Великий октябрь  и  передовая  Россия  в  историче-ских судьбах народов Северного Кавказа. Грозный, 1982. С. 71),  который  считал,  что  «предпосылки  сближения  адыгов  и  других  народов  Северного  Кавказа  с  Русью  вытекали  из  внешней  и  внутренней  обстановки...» (Кумыков  Т.Х.  Добровольное  вхож-дение адыгов в состав России // Великий октябрь  и  передовая  Россия  в  историче-ских судьбах народов Северного Кавказа. Грозный, 1982. С. 72).  Внешний  фактор  определялся  завоевательной  политикой  Османской  империи,  а  внутренний  —  «острой  борьбой  между  князьями  и  ханами,  беками  и  уорками».  Исследуя  вопрос  о  политических  приоритетах  кабардинских  князей,  Т.Х. Кумыков обратил внимание на устоявшееся в веках комплементарное от-ношение народов Кабарды и России. Высокие нравственные принципы и инстинкт  самосохранения  адыгов  подсказали  им  в  XVI  в.  принять  единственно  правильное решение — обратиться за помощью к России (Кумыков  Т.Х.  Добровольное  вхождение адыгов в состав России // Великий октябрь  и  передовая  Россия  в  исторических судьбах народов Северного Кавказа. Грозный, 1982. С. 74).

Исследуя  вопрос  о  присоединении  кабардинцев  и  западных  черкесов  к  России,  Ч.Э.  Карданов  отмечал,  что  этот  шаг  был  подсказан  исторической  обстановкой, в частности стремлением получить защиту от внешней опасно-сти. Иные перспективы (ориентация на Турцию, например) привели бы к ги-бели,  к  насильственной  ассимиляции  этих  народов.  Войдя  в  состав  России,  они оказались втянутыми в процесс централизации многонационального Рус-ского государства. Однако, добровольно присоединившись к России, они еще не  вошли  в  ее  состав  полностью,  на  всей  территории,  а  только  включились  в орбиту внешней политики русского правительства (Карданов  Ч.Э.  У  истоков  дружбы.  Нальчик, 1982. С. 5.).

Таким  образом,  до  начала  демократических  перемен  в  нашем  обществе  в  кавказоведении  сложилась  консолидированная  точка  зрения:  Кабарда  до-бровольно вошла в состав России.

Это положение было пересмотрено в 90-е годы XX в. Группа ученых, в том числе  и  проф.  Т.Х.  Кумыков,  пришла  к  выводу,  что  трактовка  акта  1557  г.  о  добровольном  присоединении  не  точна,  поскольку  не  объясняет  характе-ра  сложившихся  отношений.  Новую  концептуальную  интерпретацию  акта  1557 г. дал К.Ф. Дзамихов, который пришел к выводу о том, что «суть устано-вившихся  отношений  можно  определить  как  своеобразный  взаимовыгодный  военно-политический союз между адыгскими княжениями и Российским го-сударством» (Дзамихов  К.Ф.  Адыги  и  Россия.  М.,  2000. С. 112). Предложенная концепция была принята историками Кабарди-но-Балкарии.

Подводя  итог,  следует  отметить,  что  на  сегодняшний  день  в  исторической  науке сосуществуют две основные точки зрения о характере взаимоотношений Кабарды и России: добровольное присоединение и военно-политический союз Историографический  анализ  взаимоотношений  России  и  народов  Се-верного  Кавказа  позволил  А.А.  Журтовой  выделить  ряд  дефиниций,  отража-ющих  их  характер:  «подданство»,  «Кавказская  война»  («Кавказские  войны»,  «Русско-кавказская  война»),  «добровольное  присоединение»  («вхождение»),  «включение»,  «военно-политический  союз»,  «симмахия»,  «фронтир»  («контактная  зона»),  «российскость»  и  др.  Подобное  расхождение  во  взглядах  и  подходах  историков,  по  ее  мнению,  свидетельствует  о  наличии  проблемы  определения характера связей между Россией и народами Северного Кавказа на том или ином этапе их исторического взаимодействия (Журтова  А.А.  Процесс  вхождения  народов  Центрального  Кавказа  в  состав  России  в  отечественной  историографии:  Автореф. дис. ... канд. ист. наук. Майкоп, 2015. С. 17).

Завершая разбор наиболее важных положений, отстаиваемых Грабовским, отметим, что благодаря исследователю и сотням таких же внимательных «лю-дей второго плана» к повседневной жизни горцев, мы имеем сегодня реальную возможность интерпретировать историческое прошлое народов Центрального Кавказа.  Благодаря  их  подвижническому  труду  сохранены  для  науки  тысячи  обычаев,  традиций,  фактов  из  истории  народов  Терека,  благодаря  которым  мы  имеем  возможность  познавать  народную  мудрость,  бесценный  уникаль-ный опыт предшествующих поколений.

Несомненной  заслугой  Н.Ф.  Грабовского  является  введение  в  научный  оборот  большого  фактического  материала,  особенно  архивных,  не  опубликованных  до  этого  документов,  исходящих  как  от  властей,  так  и  от  местного  населения.  Используя  в  своих  работах  не  только  документы,  но  и  личные  впечатления, полевой материал, историческую память наиболее информированных горцев, исследователь поднял на качественно более высокий уровень проблемы познания социальной жизни горского населения.

Несмотря  на  некоторую  аморфность  методологических  позиций  Н.Ф.  Грабовского, несмотря на отсутствие системного образования, отдельные противоречивые  суждения,  его  научную  деятельность  как  этнографа  и  историка  надо  признать, как выдающуюся, как серьезный вклад в историографию Кавказа.


=======================================



ГРАБОВСКИЙ - НИЧТО?

Для обычного ингушского обывателя, прочитавшего тот материал, который я на днях выставил - конечно, он - грязный неверный, решивший оболгать наш народ. Так себе это представил среднестатистический ингуш, которого возмутили его характеристики ингушей.

Но как на него смотрит научное сообщество?

Начну с того, что Далгат Б.К., авторитет которого утвержден в ингушских исторических и этнографических кругах, в своем труде "Родовой быт и обычное право чеченцев и ингушей" 7 раз (!) сосался на новоявленного антигероя ингушского общества.

А в "Материалах по обычному праву ингушей" он сказал: «… Из журнальных статей ЛУЧШИМИ нужно признать статью Лаудаева, чеченца, в «Сб. свед. о кавк. горц.», вып. VI, 1872 г.; ГРАБОВСКОГО, в «Сб. св. о к. г.», вып. III., 1871 г., и вып. IX, 1876 г»

Затем. Что касается его цитат непосредственно нашими исследователями, то они следующие:

1.

Кодзоев Нурдин в своем труде "Российские и иностранные исследователи и путешественники XVI-XIX вв. об Ингушетии и ингушах" на стр. 155-156 приводит его краткую биографию с несколькими цитатами из его трудов

© ГБУ«Ингушский научно-исследовательский институт гуманитарных наук им. Ч. Ахриева». 2015 г.

=======================

2.

@umalat guho
В статье "Из исторической справки о селении Хай"  упоминается:

«В 1865 г. подробное описание границ Горского участка Ингушского округа, а также племенного состава и количества его жителей выполнил Н.Ф. Грабовский. Он отмечал, что в с. Хай живут 3 семейства и что в этническом отношении жители селения относятся к Галгаевскому обществу (Н.Ф. Грабовский. Горский участок Ингушского округа в 1865 г. // Об Ингушетии и ингушах. Магас-Санкт-Петербург, 2003.Вып.2. Страницы 141, 159)»

Материал опубликован на "ФортангаORG" в  ФБ от 29 декабря 2018 г.

Кодзоев Нурдин сделал перепост 30 декабря 2018 г. ·

=======================

3.

В статье "Немного о истории Владикавказа" 5 (!) цитат от Грабовского.

Часть материала использовал Зураб Плиев в своей публикации на фб и его сообщение перепостил Нурдин  Кодзоев

=======================

4.
В статье  "Обычаи избегания и табуирования имен" сказано: "...ЦЕННЫЕ СВЕДЕНИЯ по данному вопросу имеются у таких дореволюционных и советских авторов, как Н. Ф. ГРАБОВСКИЙ, В. П. Пожидаев, Б. Далгат..."

=======================

5.
В статье "Вызов судьбе. Абрек Зелимхан и Ингушетия" говорится:

«Гонимые царской администрацией угнетенные люди находили приют и гостеприимство в горах у сочувствующих им горцев. По понятиям горцев, гость - лицо священное для них, - писал Н. Ф. ГРАБОВСКИЙ. - Обязанности гостеприимства распространялись на любого мирно вошедшего во двор дома или вступившего на землю, принадлежащую хозяину».

=======================

6.
В статье  "Русские ученые и ингушский фольклор" сказано:

"И сегодня фольклористы, историки и языковеды с благодарностью вспоминают имена российских ученых 18 - начала 20 вв. И. Гюльденштедта, А. Берже, Н. ГРАБОВСКОГО, Т. Услара..."

=======================
7.
В статье "Об ингушских обществах..." сказано: "И вот уже к началу 20-го века Грабовский Н.Ф.(Экономический и домашний быт жителей Горского участка Ингушевского округа // Сборник сведений о кавказских горцах. Вып. 3.1870 г.) описывает следующую картину"... посл чего дан скрин его цитаты.

=======================

8.
Хайров Б.А.  в статье "СОЛЯНЫЕ КЛЮЧИ И СОЛЯНОЙ ПРОМЫСЕЛ ИНГУШЕТИИ (По сведениям российских и советских исследователей XIX-XX вв.)" сказал:

"Во второй половине XIX века исследователь Кавказа Н.Ф. Грабовский, упоминая соляные колодцы в землях мереджинцев, заключает, что «Мереджинцы... выгодно пользуются соляными колодцами, выменивая в Чечне и других соседних местах соль на хлеб. Нужно полагать, что этот промысел для мереджинцев и в самом деле очень прибыльный, ибо они, как оказалось при собрании сведений, совсем не занимаются хлебопашеством». [3. С.11].
(ВЕСТНИК Ингушского научно-исследовательского института гуманитарных наук им. Ч.Э. Ахриева (No 1 – 2016)

=======================

9.
Кодзоев Н.Д. в статье "БАШЕННОЕ ПОСЕЛЕНИЕ-ЗАМОК ИСМАИЛОВО (ИСМЕЙЛА-ЦIЕНЬГЕ) говорит: "Исследователь Ингушетии XIX в. Н.Ф. Грабовский в описании Горной Ингушетии в  1865  г. называет это поселение Гасарово и отмечает, что оно необитаемо. Но рядом с ним он называет и Исмаилово, в котором проживало 4 семейства [1, с. 157]"
(ВЕСТНИК Ингушского научно-исследовательского института гуманитарных наук им. Ч.Э. Ахриева (No 2 – 2016)

=======================

10
Сагов Р. З. в статье "К ВОПРОСУ ИНГУШСКОЙ ОНОМАСТИКИ: МУЖСКИЕ ЛИЧНЫЕ ИМЕНА" писал:

«Вопроса наречения имени ингушами касались многие исследователи, в том числе и ИЗВЕСТНЫЙ в кавказоведении русский исследователь Н.Ф. ГРАБОВСКИЙ, «писавший, что у ингушей нет раз навсегда установленных имен для наречения новорожденных. Чаще всего в этих случаях даются магометанские имена, но иногда ингуш любит назвать своего ребенка каким-нибудь предметом, как например: Берц (волк), Ал-хазырь (птица), Ножчь (дуб), Топчи (пистолет) и т.д. Затем ингуши охотно дают имена в честь каких-нибудь уважаемых людей, не исключая русских» [3, С. 11.].

(ВЕСТНИК Ингушского научно-исследовательского института гуманитарных наук им. Ч.Э. Ахриева (No 2 – 2016)

На этом остановлюсь. Думаю, упомянутого достаточно для того, чтобы понять, на сколько авторитетны его свидетельства в  общекавказской и ингушской научной среде.

От себя скажу, что, читая его, необходимо делать скидки на то, что он является представителем российской администрации. И смотрит на нас, исходя из этого. Местами тенденциозно. Но из-за этого не отвергается все, что он говорит...

Он свидетель событий, о которых писал (приветствия "матери" Дзуздуков, требующей иснада). Также и мы, например, находясь в окружении других народов, даем им свои характеристики, исходя из собственного мировоззрения. Порой, бывая излишне субъективными. Но равно как из этого не следует, что мы лжем, давая оценочные суждения им, так и из оценок Грабовского не следует, что он лжец.

https://m.facebook.com/story.php?story_fbid=2561772180719685&id=100006607831755&sfnsn=mo


=========================================


ПРИКАЗ по Кавказскому Военному Округу: № 241. Декабря 18-го дня 1868 годда.

В г. Тифлис. По Горскому Управлению: 1-й. 

О назначении на должности: Впредь до Высочайшего утверждения, назначаются:  Старший Адъютант Управления Кабардинскаго округа, состоящий по Армейской Пехоте Поручик Грабовский — Исправляющим  должность чиновника для производства следственных  дел Ингушевскаго округа....

« Последнее редактирование: 24 Мая 2023, 06:28:20 от abu_umar_as-sahabi »
Доволен я Аллахом как Господом, Исламом − как религией, Мухаммадом, ﷺ, − как пророком, Каабой − как киблой, Кораном − как руководителем, а мусульманами − как братьями.

Оффлайн Абд-ур-Рахман

  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 4761
Re: Учёные-историки
« Ответ #1 : 28 Октября 2018, 07:39:07 »
Назир из Дургели (1891-1935)

Назир Магомедгаджиев родился в 1891 году в селении Доргели, куда переехал на постоянное жительство его прадед Ника-Мухаммад из даргинского селения Хаджалмахи (Дагестан). Кумык.

Назир получил начальное образование сначала в родном селении у своего отца и у местных знатоков Корана и арабского языка, позднее — у известных алимов в селениях Параул, Нижнее Казанище, Губден.

Среди его учителей был и Абусуфьян Акаев, а также шейх Газанува из Губдена.

Позже Назир переселился с семьёй в древнее селение Тарки. Там собрал большую Исламскую библиотеку из тысячи томов редких книг.

В числе их все номера мусульманской газеты издаваемой с 1913 по 1918 годы «Джаридат Дагистан» под редакцией Бадави Саидова, а также все статьи известного Исламского реформатора  Али ал Гумуки (Али Каяева).

Самый главный труд Назира Магомедгаджиева, это словарь биографий мусульманских учёных X-XX веков «Услада умов в биографиях дагестанских учёных» («Нузхат ал-азхан фи тараджим улама Дагистан»).
https://books.google.com.ua/books?id=0tesCwAAQBAJ&pg=PA20&hl=ru&source=gbs_toc_r&cad=4#v=onepage&q&f=false

Долгое время издание этого сочинения было не возможно из-за советских антирелигиозных установок. В этом словаре он собрал около 230 учёных арабов, азербайджанцев, аварцев, даргинцев, кумыков, лакцев, лезгин, чеченцев.
В книге опубликованы их биографии и описание написанных ими сочинений, многие из которых ныне навсегда утеряны.

В словаре отражён широкий круг дисциплин от Исламского права и богословия, суфийской этики до астрономии, медицины, Исламской поэзии, логики. Этот труд по своему масштабу и полнотой сообщаемых сведений с богатой источниковой базой имеет огромное энциклопедическое значение.

Назир использовал в своей работе ряд сведений о дагестанских учёных из трудов среднеазиатского историка XII века Абд ал-Карима ас-Самани, арабского энциклопедиста XIII векаЙакута ал-Хамави, путешественника XIV века Ибн Баттуты и многих других.

Однако, основную часть сведений Назир собрал на родине в Дагестане, его источники это труды известных во всём Исламском мире дагестанских учёных богословов.

Труд Назира из Доргели показывает, что в сфере науки и образования Дагестан имел богатые традиции, и это культурное наследие выступало как часть истории культуры народов Кавказа в целом.

Умер предположительно в 1935 году.

http://imenakavkaza.ru/biographii/nazir_ad_durgeli/?sphrase_id=468103
« Последнее редактирование: 28 Октября 2018, 07:41:03 от Абд-ур-Рахман »

Оффлайн Абд-ур-Рахман

  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 4761
Re: Учёные-историки
« Ответ #2 : 12 Декабря 2019, 20:02:10 »
...
« Последнее редактирование: 24 Мая 2023, 06:28:46 от abu_umar_as-sahabi »

Оффлайн Абд-ур-Рахман

  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 4761
Re: Учёные-историки
« Ответ #3 : 13 Декабря 2019, 03:55:10 »
Историк Хаджжи-‘Али ал-Чухи (из Чоха)
Владимир Олегович БОБРОВНИКОВ
...
Ниже  я  представляю  на  суд  читателей  опыт  такой  работы.  В  этой  статье  прослежены перипетии жизни и творчества одного из тех кавказских мусульман,  кто  своими  руками  «делал  историю»  и  писал  ее  во  время  Кавказской войны.  Речь  пойдет  об  известном  историографе  имама  Шамиля,  вошедшем  в  российские  и  зарубежные  учебники  под  именем  Гаджи-Али.  Его  арабская  хроника,  известная  в  русском  переводе  как  «Сказание  очевидца  о  Шамиле»,  остается  одним  из  главных  источников  по  истории  мусульманского  сопротивления горцев Дагестана и Чечни Российской империи. Судьба Гаджи-Али представляет собой хороший пример значения местной мусульманской традиции для истории вхождения Северного Кавказа в состав России. Иными словами,  речь  идет  про  опыт  критической  биографии  дагестанского  ‘алима  времен джихада XIX в. с комментариями востоковеда.

Что  же  можно  сказать  о  жизни  мусульманского  историка  из  Дагестана,  сравнив  данные  восточных  и  русских  источников? (Автор   выражает   искреннюю   бла-годарность   П.И.   Тахнаевой   за   ценные   ссылки на источники и советы при редак-тировании настоящей статьи)  В  его  биографии  можно  сделать несколько важных уточнений. Начнем с имени. Судя по хронике, по-арабски его писали длиннее, чем по-русски: «Хаджжи-‘Алиб. ‘Абд ал-Малик-эфенди Нахибаши ал-Чухи», порой сокращая до «ученого Хаджжи-‘Али Чохского» (Имя Хаджжи-‘Аличасто упоминает-ся в переписке, мемуарах и хрониках того времени.  См.,  например:  Китаб  тазкират  саййид ‘Абд ар-Рахман б. устаз ат-тарика Джамал   ад-Дин   ал-Хусайни   фи   байан   ахвал  Дагистан  ва-Чачан  аллафух  фи  Туплис  фи  санат  1285  /  Абдурахман  из  Га-зикумуха.  Книга  воспоминаний  /  Араб.  факсимиле с пер. М.-С. Саидова; под ред. А.Р. Шихсаидова и Х.А. Омарова. Махач-кала, 1997. Л. 393 а (араб.); письмо 1877 г. «От   Мухаммеда   сына   Хасана   ал-Гуци   Хаджжи-‘Али  ал-Чухи»  //  Восстания  да-гестанцев  и  чеченцев  в  послешамилев-скую  эпоху  и  имамат  1877  года  /  Сост.  Т.М.  Айтберов,  Ю.У.  Дадаев,  Х.А.  Ома-ров. Махачкала, 2001. С. 1530).

Такое написание созвучнее аварскому оригиналу имени  историка  (его  пишут  сегодня  ХIажи-ГIали),  поэтому  в  своей  работе  я  буду  пользоваться  им.  Длинная  арабская  версия  имени  историка  содержит  важную  информацию  о  его  происхождении,  социальном  статусе  и  образовании. Нисба  Чохский  говорит  о  выходце  из  Чоха,  одной  из  сильных  аварских  общин  (джама‘атов)  горской  конфедерации  Андалал  в  Среднем  Дагестане.  Род,  или  тухум,  Хаджжи-‘Али  носил  имя  Нахибаш,  превращенное  русскими  авторами конца XIX — начала ХХ в. в фамилию Нахибашевы. Он принадлежал к  трем  знатным  тухумам  Чоха  и  до  реформы  общины  1868  г.  имел  собственного  представителя  в  совете  старшин  джамаата (Чурсин Г.Ф. Авары. Махачкала, 1995. С. 16).  В.Г.  Гаджиев  видит  в  име-ни  тухума  указание  на  принадлежность  к  верхушке  свободных  общинников  (узденей),  занимавших  должность  выборных  предводителей  (тюрк.  баш)  всей  Андалальской  конфедерации,  которую  в  арабских  документах  того  времени  обозначали арабским понятием нахийа (Гаджи-Али. Сказание     очевидца     о Шамиле / Под ред. В.Г. Гаджиева. Махачкала, 1995. С. 71). Отец будущего историка ‘Абд ал-Малик Нахибашев был переводчиком с арабского и аварского языков при командующих  Отдельным  Кавказским  корпусом  И.Ф.  Паскевиче-Эриван-ском  и  бароне  Г.В.  Розене.  Он  участвовал  в  посольстве  Розена  к  имаму  Гази-Мухаммаду в 1832 г., приеме присяги России от ханов и владетелей Аварии в 1836 г. (Гаджи-Али.     Сказание     очевидца     о Шамиле / Под ред. В.Г. Гаджиева. Махачкала, 1995. С. 22-23) В 1838 г. в чине поручика он вышел в отставку и поселился в Чохе.

Хронология жизни Хаджжи-‘Али спорна. Не вызывает сомнения лишь факт его  рождения  в  Чохе.  Однако  в  качестве  года  рождения  историка  в  литературе  фигурирует  1817-й.  Эта  дата  присутствует  и  в  семейных  преданиях  потомков  ученого. Последние сведения о его жизни относятся к поздней осени 1877 г. По подсчетам внучатой племянницы историка турецкой писательницы Хаддуч Дагестанлы,  тогда  ему  минуло  шестьдесят  лет (Дагестанлы  Хаддуч.  Жизнь  одного  воина // Наш Дагестан. 1995. No 176–177. С. 26).  Как  же  относиться  к  сообщению  самого  хрониста  о  том,  что  он  родился  11  рамадана  1234  г.х. (Гаджи-Али.     Сказание     очевидца     о Шамиле / Под ред. В.Г. Гаджиева. Ма-хачкала, 1995. С. 22),  что  при  переводе  в  юлианский  календарь  дает  4  июля  (а  по  старому  григорианскому  стилю,  использовавшемуся  тогда  в  России,  25  июня)  1819  г.?  Конечно,  в  его  хронике есть путаница с датами. Многие из них, например год рождения Шамиля, оши-бочны.  Однако  о  своем  рождении  Хаджжи-‘Али  должен  был  иметь  более  вер-ное  представление.  Мне  кажется,  дело  здесь  в  выборе  календаря.  По  лунному  мусульманскому  календарю,  шестьдесят  лет  историку  исполнилось  в  1294  г.х.,  или  1877  г.  н.э.  Лунный  год  короче  солнечного,  и  по  христианскому  счислению  ученому  было  лишь  58  лет.  Аналогичный  случай  произошел  с  Шамилем.  А.К. Казем-бек, принимавший имама летом 1861 г. во время его поездки из Ка-луги в С.-Петербург, отмечал, что Шамиль говорил, что ему идет шестьдесят пятый  год,  однако  «по  астрономическому  исчислению  ему  шестьдесят  три  года»,  ведь каждые 32 солнечных года составляют 33 лунных *.

* Казем-бек   М.   Мюридизм   и   Ша-миль.  Махачкала,  1990.  С.  26–27  (про-комментированное  переиздание  из  Рус-ского слова, 1859, No 12). Отмечу к слову, что  пышно  справлявшееся  по  всему  Да-гестану  200-летие  третьего  имама  поторопились  провести  на  год  раньше,  осе-нью  1997  г.  Наиболее  вероятной  датой  рождения  Шамиля  следует  считать  вто-рую  половину  1212  г.х.,  приходящуюся  на 1798 г.

На что обратил внимание Исламовед XIX в., пропустили современные русисты

Юность   Хаджжи-‘Али   восстанавливается   из   его   автобиографии   в   со-единении  с  послужным  списком.  Она  дает  любопытный  пример  биографии  мусульманина  на  службе  империи,  показывая,  что  офицеры  Кавказской  армии  могли  быть  одновременно  мусульманскими  улемами.  Следуя  местной  традиции,  Хаджжи-‘Али  сначала  учился  у  отца  и  в  одной  из  примечетных  школ  Чоха.  Образование  он  продолжил  в  медресе  разных  селений  Среднего  Дагестана  и  Северного  Азербайджана.  Среди  его  учителей  были  известные  ученые  Муртада-‘Али  из  с.  Урада (Nadir  ad-Durgilis  (st.  1935)  Nuzhat  al-adhan fi  taragim ‘ulama’ Dagistan. S. 102 (арабский текст))  и  шейх  Казан-бек-эфенди  ал-Илисави  из  с. Илису. По собственным словам ученого, он восемь лет читал Коран, а выучив  его  наизусть  и  став  хафизом,  углубленно  занялся  арабской  филологией,  жизнеописанием  пророка  Мухаммада  (сира),  экзегезой  (тафсир),  основами  веры  (усул  ад-дин),  правом  (фикх),  метрикой  (‘аруд)  и  суфийской  этикой  (су-лук). Из рациональных дисциплин (‘аклийат) медресе он прошел основы математики и астрономию (‘илм ан-нуджум). Учеба заняла около двадцати шести лет (Гаджи-Али. Указ. соч. С. 22–23).  Хаджжи-‘Али  пошел  по  стопам  отца,  рано  поступив  на  русскую  военную службу. При этом он продолжал учиться в медресе тех селений, в которых ему  приходилось  служить,  сначала  у  русских,  затем  у  Шамиля.  Его  военным  начальником  был  Данийал-султан  или  Данийал-бек  б.  Ахмад-хан,  с  1830  г.  правивший  под  русским  протекторатом  небольшим  Илисуйским  султанатом  на севере нынешнего Азербайджана. У последнего были обширные связи как в  политической  элите  Восточного  Кавказа,  так  среди  улемов  и  суфиев  брат-ства (тарика) Накшбандийа-Халидийа, пользовавшихся в регионе значительным весом.

После  упразднения  в  1840  г.  Илисуйского  султаната  Данийал-султан  за-вязал  переговоры  с  Шамилем  и  перешел  в  1844  г.  на  его  сторону,  получив  в  управление  южные  наибства  имамата.  Возможно,  под  его  влиянием  где-то  после  1842  г.  к  Шамилю  перебежал  Хаджжи-‘Али  и  его  брат  Давудилав  Чохский. Уже после окончания Кавказской войны сам ученый объяснял свой пе-реход  на  сторону  Шамиля  действиями  имама,  заключившего  в  тюрьму  отца  Хаджжи-‘Али, откуда его выпустили только после переселения на территорию имамата обоих сыновей ‘Абд ал-Малика-эфенди17. Не без поддержки Данийал-бека,  покровительствовавшего  суфиям  и  ученым,  Хаджжи-‘Али  вошел  в  окружение  Шамиля  и  постепенно  завоевал  доверие  имама.  Он  продолжал  образование  у  Муртада-‘Али  из  аварского  селения  Урада.  Одновременно  он  занимался  математикой,  архитектурой  и  инженерным  искусством  с  выпускником  османских  и  египетских  медресе  на’ибом  Чечни  Хаджжи-Йусуфом.  Позднее  Хаджжи-‘Али  стал  главным  военным  инженером  Шамиля,  возво-дил  крепости,  завалы  и  иные  оборонительные  сооружения  во  всех  наибствах  имамата. Добившись доверенности Шамиля, он стал его секретарем (катиб). Оставаясь на этом посту с 1847 до 1859 г., он вел дипломатическую переписку, расходно-приходные книги, заведовал снабжением новой регулярной пехоты(низам), сформированной в середине 40-х годов XIX в. по османскому образцу. Сопровождая Шамиля в походах, он заведовал казной (байт ал-мал)

Участие Хаджжи-‘Али в джихаде на стороне Шамиля выходит на более об-щую  проблему  характера  мусульманского  сопротивления  горцев  Российской  империи.  За  всем  движением  в  российской  и  зарубежной  литературе  закре-пилось сомнительное с Исламоведческой точки зрения понятие «мюридизм», вроде бы указывающее на то, что в основу его лег суфизм. На деле, однако, все было  намного  сложнее.  Многие  участники  джихада,  включая  Хаджжи-‘Али,  симпатизировали шейхам влиятельного тогда на Восточном Кавказе братства (тарикат)  Накшбандийа-Халидийа.  Первый  и  третий  имамы  даже  входи-ли в него, а их суфийские наставники шейхи Мухаммад ал-Йараги и Джамал ад-Дин переселились на территорию имамата. Но ни Шамиль, ни зачинатель джихада имам Гази-Мухаммад шейхами тариката не стали, хотя последующие поколения представляли их таковыми. Большинство участников джихада во-обще  не  имели  никакого  отношения  к  Накшбандийа-Халидийа  и  другим  суфийским  братствам (Суфийская    подоплека    движения    Шамиля  подробно  разобрана  в  работах  немецкого   востоковеда   Михаэля   Кем-пера: Кемпер  М.  К  вопросу  о  суфийской  основе  джихада  в  Дагестане  //  Подвиж-ники  Ислама:  культ  святых  и  суфизм  в  Средней Азии и на Кавказе / Сост. и отв. ред.  С.Н.  Абашин  и  В.О.  Бобровников.  М., 2003; Kemper M. Herrschaft, Recht und Islam  in  Daghestan  von  den  Khanaten  zum  gihad-Staat. Wiesbaden, 2005).  В  своей  переписке  должностные  лица  имамата  ничего  не говорят о суфийских материях и даже не упоминают про тарикат. Суфийские мотивы совершенно выпадают и из сочинения Хаджжи-‘Али. Почему же они называли себя мюридами имама и его заместителей-на’ибов?

В этом запутанном вопросе нам помогает хроника Хаджжи-‘Али. В начале своего сочинения он говорит, что у сторонников джихада слово «мюрид» при-обрело другое значение — «истинно веровать в Бога и поклоняться Ему, оди-наково  стараться  делать  всем  людям  добро,  не  ослушиваться  имама,  не  лгать  перед  ним,  не  изменять  ему  ни  в  чем,  не  брать  взяток  с  народа,  не  воровать,  но,  если  нужно,  то  попросить  и  исполнять  без  замедления  все  приказания  имама,  как  бы  они  ни  были  трудны» (Гаджи-Али.     Сказание     очевидца     о Шамиле / Под ред. В.Г. Гаджиева. Махачкала, 1995. С. 28).  К  сожалению,  здесь  русский  перевод  хроники  наполнен  христианскими  аллюзиями.  Значение,  которое  вкладывал  в  это  примечание  Хаджжи-‘Али,  лучше  понятно,  если  воспользоваться  похожей глоссой в начале хроники Мухаммад-Тахира ал-Карахи:

190 Раздел I. ИСТОРИЯ «На языке живущих в области Шамиля мурид — это тот, кто трудится под властью  шариата  (сийасаташ-шар‘ийа)  и  повинуется  ему,  хотя  бы  внешне,  а мунафик  и  вероотступник  (муртадд)  —  тот,  кто  поддерживает  деньгами  не-верного  врага,  перебежал  к  нему  или  живет  под  его  властью,  пусть  даже  это  истинно правоверный» (Мухаммад-Тахир ал-Карахи. Барикат ас-суйуф ал-джабалийа фи ба‘д ал-газават аш-шамилийа. Махачкала, б.г. С. 5.)

В этом определении мюрид теряет связь с суфийским путем (тарика), при-обретая  значение  правоверного  мусульманина,  следующего  нормам  шариата.  Немецкий  востоковед  Михаэль  Кемпер  обнаружил  похожее  толкование  тер-мина  в  полемических  суфийских  трактатах  второй  трети  XIX  в.  в  связи  с  раз-бором   технических   приемов   обучения   суфиев (Кемпер М. К  вопросу  о  суфийской  основе  джихада  в  Дагестане  //  Подвиж-ники  Ислама:  культ  святых  и  суфизм  в  Средней Азии и на Кавказе / Сост. и отв. ред.  С.Н.  Абашин  и  В.О.  Бобровников.  М., 2003. С. 293). Ученики и преемники упоминавшихся выше Ярагского  и  Кумухского  шейхов  считали  шариат  начальным  этапом  для  принятия  тариката  на  пути  суфия.  Поддержав  джихад,  они  требовали  от  всех  мусульман   Дагестана   вооруженной   борьбы   против  мусульман-коллаборационистов,  ставших  на  службу Российской империи. Воителей-гази, переселившихся   на   земли,   контролируемые   имама-том, стали называть шариатскими мюридами с тем, чтобы  отличить  их  от  мюридов  тариката.  Вместе  с  тем  за  пределы  братства  были  фактически  вы-ведены  отдельные  суфийские  практики,  такие  как  так  называемый  громкий  зикр  (богопоминание),  превратившийся  в  разновидность  военного  гимна  имамата.  Совершение  тихого  зикра  «сердца»  (кал-би),  связи  сердец  с  наставником  (рабита)  и  другие  приемы  обучения  суфиев  остались  прерогативой  тарикатских  мюридов  братства.  Русские  дорево-люционные  наблюдатели  переделали  шариатских  мюридов  в  наибских.  Одним  из  таких  шариатских  мюридов Шамиля был Хаджжи-‘Али.

Людям  свойственно  не  раз  менять  свои  убеждения. Так было и с нашим историком. До 1859 г. он   был   ревностным   сторонником   шариатского   движения,  считая  необходимым  очищение  веры  мусульман   Дагестана   от   неисламских      обычаев   (расм, ‘адат) в джихаде с русскими завоевателями и поддерживающими их лицемерами (мунафикун) из   числа   мусульман.   Следы   такого   отношения   можно найти и в его хронике, основная часть которой, по его собственному признанию, была написана между 1848 (1264 г.х.) и 1859 (1276 г.х.) г. (Гаджи-Али.     Сказание     очевидца     о Шамиле / Под ред. В.Г. Гаджиева. Ма-хачкала, 1995. С. 24)

Хаджжи-‘Али оставался с имамом до конца вооруженной борьбы и даже выступил парламентером при сдаче Шамиля в Гунибе командующему  Кавказской  армией  князю  А.И.  Барятинскому  26  августа  (по  новому  стилю  7  сентября)  1859  г. (Гаджи-Али.     Сказание     очевидца     о Шамиле / Под ред. В.Г. Гаджиева. Махачкала, 1995. С. 65)  К  1860-м  —  началу  1870-х  годов  взгляды  ученого  изменились.  Пути  историка  и  его  бывших  покровителей  разошлись.  Изменивший  Шамилю  Данийал-бек  эмигрировал  в  Османскую  империю.  Хаджжи-‘Али вновь поступил на русскую службу. Как и многие другие участники  джихада  1828–1859  гг.,  он  считал  тогда  дальнейшее  сопротивление  России  бессмысленным.  Среди  дагестанских  улемов  и  суфиев  к  этому  времени сложилась влиятельная партия, выступавшая против войны. К ней, по-видимому, примкнул и Хаджжи-‘Али Чохский Период его жизни после окончания Кавказской войны известен много хуже. После  1859  г.  никаких  писем  или  сочинений  ученого,  кроме  окончательной  версии  его  «Сказания»,  выпущенного  в  1873  г.  в  русском  переводе  в  Сборнике  сведений о кавказских горцах в Тифлисе, нам пока не известно (Хаджи-Али.     Сказание     очевидца     о  Шамиле  //  Сборник  сведений  о  кав-казских  горцах  (далее:  ССКГ).  Вып.  VII.  Отд. I. Тифлис, 1873. С. 1–76).

В литературе имеются  разные  предположения,  как  сложилась  его  жизнь.  Азербайджанская  исследовательница  М.С.  Неймат  считает,  что  сразу  же  после  пленения  Шами-ля Хаджжи-‘Али спешно покинул родину, уехав в Елисаветпольскую губернию Восточного  Закавказья  (ныне  Азербайджанская  Республика),  где  был  избран  кади суннитской общины г. Нухи и занимал этот пост до смерти зимой 1895 г.*

* Неймат  М.С.  Корпус  эпиграфиче-ских   памятников   Азербайджана.   Т.   II:   Арабо-персо-тюркоязычные         надписи         Шеки-Закатальской зоны (XIV век — на-чало XX века). Баку, 2001. С. 223–224



Основанием для этой смелой гипотезы послужила обнаруженная ей на кладби-ще  Чол  г.  Шеки  (дореволюционной  Нухи)  эпитафия  одного  участника  шами-левского  джихада,  носившего  имя  Хаджжи-‘Али.  Надпись  насхом  в  централь-ной нише на лицевой стороне стелы, помещенная в 9 картушей, гласит:

«Владычество  принадлежит  Аллаху,  Единому,  Могучему!    Это  мо-гила  покойного  прощенного    обновителя  Ислама  ал-Хаджж    ‘Али,  переселившегося мухаджиром в Дагестан. Он  гази Шамиля (Шамуил), воевавший с ним  за оживление веры посланца Аллаха, пока не приехал  в 1274 году в Нуху и  поселился после захвата русскими  Дагестана и был принят ими имамом».

Стела содержит еще несколько стандартных благопожеланий душе покой-ного  и  славословий  Аллаху.  Внизу  с  ее  левого  торца  приведена  памятная  за-пись (та’рих):

«Шамуил   —   1274   год.   Покойный   скончался   в   месяце   ша‘бан   1312 года» (рис. 1)*.

* Неймат  М.С.  Корпус  эпиграфиче-ских   памятников   Азербайджана.   Т.   II:   Арабо-персо-тюркоязычные         надписи         Шеки-Закатальской зоны (XIV век — на-чало XX века). Баку, 2001.  С.  158  (надпись  No  821),  фото  821  и  прорисовка  821а  на  с.  343.  Общее    содержание    надписи    в    книге    М.С.  Неймат  передано  совершенно  вер-но,  но  отдельные  места  ее  перевода  вы-зывают  сомнения  и  были  поправлены,  так   же   как   и   идентификация   почерка   эпитафии, почему-то принятого исследо-вательницей за сулс. В пятой строке-кар-туше  основной  надписи  между  словами «ал-гази» и Шамиль нет связи, иначе пер-вое имя было бы поставлено без артикля.

Находка эта, безусловно, любопытная, но выводы азербайджанского эпи-графиста  вызывают  сильное  сомнение.  Во-первых,  в  надписи  не  приведена  нисба  покойного.  Он  носит  имя  нашего  историка,  но  про  его  чохское  про-исхождение  ничего  не  сказано.  Во-вторых,  ничего  не  говорится  и  о  том,  что  имам  суннитской  мечети  г.  Нуха,  скончавшийся  между  январем  и  февралем  1895  г.,  был  родом  из  Дагестана.  Он  участвовал  в  джихаде  1828–1859  гг.,  но  как  переселенец  (ал-мухаджир)  в  Дагестан.  Вполне  возможно,  что  эпитафия  принадлежала  тезке  дагестанского  ученого  из  Закавказья,  возможно,  той  же  Нухи. Неймат считает, что составитель надписи ошибся в сроках капитуляции Шамиля,  сместив  их  с  лета–осени  1859  г.  (1276  г.х.)  на  август  1857  —  июль  1858 г. Однако Хаджжи-‘Али не покидал Дагестан до 1870-х годов. Об этом говорят русские документы. Кавказский календарь за 1862 г. называет его в числе чиновников учрежденного в крае в 1860 г. военно-народного управления (Кавказский    календарь.    Тифлис,    1862. С. 399). Одновременно  ученый  состоял  корреспондентом  Отделения  по  управлению  горскими народами (с 1865 г. Кавказского горского управления) при Главном штабе Кавказской армии в Тифлисе.

Более  обоснованным  представляется  предположение  московского  историка  П.И.  Тахнаевой,  сделанное  на  основе  сличения  архивов  Кавказского  наместничества  в  Махачкале  и  Тбилиси,  дагестанских  хроник  и  воспомина-ний с устными преданиями чохцев. Она считает, что Хаджжи-‘Али никуда не уезжал из Дагестанской области. Во всяком случае, об этом говорят казенные ведомости  служивших  по  военно-народному  управлению  лиц.  «Поручик  милиции Гаджи-Али Малик-оглы» числится с 28 ноября 1860 г. депутатом Дагестанского  народного  суда  в  г.  Темир-Хан-Шура.  Постепенно  он  поднимался  по служебной лестнице, работая в российской военно-народной администрации  Гунибского  округа,  в  который  в  1860  г.  вошла  территория  упраздненного  с  победой  над  Шамилем  союза  общин  Андалал  и  земли  Чоха.  10  февраля  1865  г.  Хаджжи-‘Али  получил  чин  прапорщика,  26  февраля  1868  г.  —  подпоручика, 30 августа 1871 г. — поручика, 24 декабря 1876 г. — штабс-капитана (Центральный  государственный  архив  Республики  Грузия  (Тбилиси,  далее:  ЦГА  РГ).  Ф.  545.  Оп.  1.  Д.  1756.  Пере-писка  об  офицерах-горцах,  участвовав-ших  в  Дагестанском  восстании  1877  г.  Л.  15–20.  Записка  о  службе  в  милиции  штабс-капитана Гаджи-Али Малик-оглы, январь 1879 года. Автор выражает исключительную   благодарность   П.И.   Тахнаевой,  любезно  предоставившей  ему  эти  и нижеследующие материалы).

Затем его военная карьера на императорской службе внезапно резко обрыва-ется.  В  месячном  рапорте  о  состоянии  канцелярии  начальника  Дагестанской  области  и  Дагестанского  народного  суда  за  сентябрь  1877  г.  «Гаджи-Али  Ма-лик-оглы» еще числится депутатом Дагестанского народного суда, а в октябре 1877 г. его фамилия в ведомости отсутствует (ЦГА  РГ.  Ф.  545.  Оп.  1.  Д.  1569.  Л. 6об. Месячная отчетность о состоянии чинов военно-народного управления Дагестанской области, 1877 г).

Что  же  случилось  с  нашим  героем?  Здесь  на  помощь  нам  приходят  местные  семейные  предания  и  мусульманские  хроники.  Именно  в  эти  месяцы  в  Нагорном  Дагестане  развернулось  восстание  против  русского  владычества,  к которому примкнули и некоторые служащие военно-народной администра-ции  области.  Восстание  1877  г.  было  последней  крупной  вспышкой  мусульманского  повстанчества  на  российском  Кавказе  до  1917  г.  Слухи  о  приближении  к  Кавказу  освободительной  османской  армии,  распространившиеся  с началом Русско-турецкой войны в 1877 г., вызвали стихийные антироссийские  бунты  в  Дагестанской  и  Терской  областях  (на  территории  Дагестана  и  Чечни), а также в Сухумском округе Западного Закавказья (в Абхазии). В Горном  Дагестане  циркулировали  письма  ставшего  генералом  османской  армии  сына  Шамиля  Гази-Мухаммада,  призывавшие  мусульман  Кавказа  подняться  на джихад. Если верить семейным преданиям в передаче Хаддуч Дагестанлы, Хаджжи-‘Али  тоже  получал  такие  письма (Дагестанлы  Хаддуч.  Жизнь  одного  воина. С. 26).  Ни  одного  из  таких  писем  не  дошло, в русской редакции его хроники, появившейся за четыре года до начала восстания, историк резко критиковал поведение сына Шамиля. Однако у нас имеется  одно  обращенное  к  Хаджжи-‘Али  ал-Чухи  короткое  доверительное  письмо уже времен восстания, опубликованное А. Тахо-Годи в 1925 г. Из него можно  заключить,  что  в  ополчении  восставших  он  командовал  отрядом  конницы (Это  письмо  недавно  перепечатано  Т.М.  Айтберовым  в  сборнике  докумен-тов:  Восстания  дагестанцев  и  чеченцев  в   послешамилевскую   эпоху   и   имамат   1877 года. С. 153).

Почему  Хаджжи-‘Али  мог  вновь  примкнуть  к  джихаду?  Вероятно,  немалую  роль  здесь  сыграли  преувеличенные  надежды  на  помощь  османской  армии. Свой очередной переход от русских к их противникам он мог объяснять простым  нарушением  перемирия  с  неверными,  что  шариат  дозволяет  делать  правоверным  на  территории  войны  (араб.  дар  ал-харб),  каковой,  по  мнению  многих  улемов,  поддержавших  джихад,  оставался  тогда  Дагестан  и  Кавказ.  Похожие  оправдания  встречаются  в  сохранившихся  арабских  хрониках  восстания 1877 г. (Это  письмо  недавно  перепечатано  Т.М.  Айтберовым  в  сборнике  документов:  Восстания  дагестанцев  и  чеченцев  в   послешамилевскую   эпоху   и   имамат   1877 года. С.  49–50,  56,  64,  68–69,  72,  74.  Подробнее  об  этом  см.:  Бобровни-ков В.О. Мусульмане Северного Кавказа: обычай, право, насилие. М., 2002. С. 142–147) Как бы то ни было, джихад 1877 г. был быстро и жестоко подавлен.  Его  поражение  говорит  об  окончании  эпохи  вооруженного  мусульманского повстанчества на Северном Кавказе. Попытка восстановить имамат провалилась.  Вернуться  к  временам  Кавказской  войны  оказалось  уже  не-возможно.  Ополчение  горцев  не  могло  сравниться  с  регулярной  российской  армией.  Копируя  учреждения,  созданные  имамом  Шамилем  и  его  предшественниками,  руководители  восстания  не  смогли  вдохнуть  в  них  искру  жизни. Восстание так и не смогло создать государственной структуры, способной конкурировать с аппаратом власти Российской империи. Вместе с тем джихад 1877  г.  носил  массовый  характер.  Согласно  российской  статистике,  на  Северо-Восточном Кавказе волнения охватили 394 селения. Из 13 140 дворов горцев  области  в  нем  в  разной  степени  участвовало  11  642 (Центральный  государственный  ар-хив  Республики  Дагестан  (ЦГА  РД,  Ма-хачкала). Ф. 2. Д. 279).  Поддаться  слухам  и надеждам юности о создании на Кавказе шариатского общества мог и такой умудренный жизнью человек, как Хаджжи-‘Али.

О  том,  как  он  окончил  свою  жизнь,  точных  сведений  нет.  Современник  событий ‘Али ас-Салти называет в числе арестантов Гунибской крепости, переведенных  оттуда  в  Темир-Хан-Шуринскую  тюрьму  и  скончавшихся  там  от  ран  и  болезней,  «ученого  Хаджжи-‘Алилава  Чохского»,  в  котором  известный  специалист  по  этой  эпохе  Тимур  Айтберов  узнал  нашего  героя (Восстания  дагестанцев  и  чеченцев  в   послешамилевскую   эпоху   и   имамат   1877  года.  С.  122,  243.  См.  также:  ‘Али ас-Салти.  Та’рих  //  Рукописный  фонд  Института истории, археологии, этногра-фии Дагестанского научного центра РАН (Махачкала). Ф. 1. Оп. 1. Д. 430. Л. 16–17).  Хаддуч  Дагестанлы  рисует  красочную  картину,  согласно  которой  «Гаджи-Али,  как  ак-тивный  участник  восстания,  был  закован  в  кандалы  и  отправлен  в  Харьков,  где он был осужден и приговорен к смертной казни» (Дагестанлы Хаддуч. Жизнь  одного  воина. С. 26). Последнее абсолютно невозможно. В ссылке дагестанцев не казнили. В то же время в этой фантазии есть  крупица  истины.  Ссыльных  отправляли  в  Россию  двумя  путями  —  во-дным, через Петровск и Астрахань, и сухопутным, через Харьков. Сотни, если не  тысячи  мусульман  Дагестана  и  Чечни  погибли  в  ссылке  от  непривычного  климата и болезней. Оставшимся в живых по амнистии, объявленной в 1883 г. Александром III, было разрешено вернуться домой.

Вероятно, чтобы окончательно сбить нас с толку, в игру вступает еще один источник.  В  1882  г.  Хаджжи-‘Али  со  своим  сыном  Мухаммад-Шарифом  не-понятным  образом  появляется  на  изданной  в  Дагестане  фотовиньетке  среди  чиновников военно-народного управления (Тахнаева  П.И.  Чох  в  блистательную  эпоху Шамиля, 1840–1850 гг. С. 30, 155). Сохранилась реляция о награж-дении Мухаммад-Шарифа серебряной медалью за участие в подавлении вос-стания 1877 г., для чего он вернулся из С.-Петербурга, где служил в гвардии (ЦГА  РД.  Ф.  126.  Оп.  1.  Д.  124.  По-служной  список  офицеров  из  туземцев  Среднего Дагестана, 1880 г. Л. 69.).

Итак, какому же из источников верить? Пока у нас не хватает данных, чтобы сделать  выбор.  Решающее  слово  остается  за  архивными  документами  об  аре-стах и высылке участников восстания 1877 г. в Дагестане и Центральной Рос-сии, которые пока еще не до конца изучены (В  2009  г.  П.И.  Тахнаевой  посчаст-ливилось   найти   в   архиве   Кавказского   наместничества  в  Тбилиси  переписку  об  офицерах-горцах,   участвовавших   в   Да-гестанском  восстании  1877  г.  Согласно  «Списку  офицеров  милиции,  казненных  и  сосланных  за  измену  нашему  Прави-тельству»,    «штабс-капитан    Гаджи-Али    Малик-оглы»  был  исключен  из  списков  офицеров  и  приговорен  к  ссылке  в  ка-торжную работу приказом по Кавказско-му военному округу от 27 апреля за No 236 1878 года (ЦГА РГ. Ф. 545. Оп. 1. Д. 1756. Л. 15–20). Дальнейшая судьба нашего ге-роя  все  еще  остается  неизвестной,  но  об  его участии в джихаде 1877 г. теперь мож-но говорить вне всякого сомнения. Автор благодарит  П.И.  Тахнаеву  за  предостав-ленные данные).

В  заключение  нужно  охарактеризовать  творческое  наследие  ученого.  Оно  невелико, но значительно. В историю он вошел как автор «Сказания очевид-ца о Шамиле». Из других его сочинений имеется только упоминание о пред-принятом  ученым  по  предложению  сына  Шамиля  Джамал  ад-дина  переводе  Корана  на  аварский  язык.  О  нем  в  1870  г.  писал  современник  Хаджжи-‘Али  известный кавказовед барон П.К. Услар (У[слар] П.  О  распространении  гра-мотности  между  горцами  //  ССКГ.  Вып.  III. Отд. IV. Тифлис, 1870. С. 18).

Похоже, однако, что всегда точный Услар на этот раз ошибся в определении жанра сочинения. Первые переводы Корана появились на Кавказе под российским влиянием только в конце ХХ в. Скорее всего, речь могла идти об аварском комментарии на Коран (тафсир), над  которым  работал  Хаджжи-‘Али.  Подобные  сочинения  были  более  в  духе  его эпохи. Труд этот был доведен до половины и, по-видимому, погиб вместе с библиотекой ученого при штурме Гуниба в 1859 г.

Судьба  его  знаменитой  хроники  не  столь  печальна.  Правда,  ее  арабский  оригинал утерян и даже подлинное название неизвестно. У нас имеется лишь сокращенный   русский   перевод,   если   не   пересказ   военного   переводчика   Г.А.  Подхалюзина*.

* О  разнице  между  русским  переска-зом  и  арабским  оригиналом  сочинения  Хаджжи-‘Али    можно    составить    пред-ставление,   если   сравнить   труд   Джамал   ад-Дина    ал-Гази-Кумухи    о    суфийской    этике  «Ал-адаб  ал-мардийа  фи-т-тарика  ан-накшбандийа»  (ССКГ.  Вып.  II.  Отд.  III. Тифлис, 1869. С. 2–22) с арабской вер-сией  этого  трактата,  изданной  в  Петров-ске  в  1905  г.  Последняя  примерно  в  три-четыре   раза   длиннее   (83   с.   против   22)   и  полна  отсутствующих  в  переводе  сюже-тов по этике (сулук) и практикам суфизма.
 

Писарская  копия  сочинения,  выполненная  для  кавказского  наместника  великого  князя  Михаила  Николаевича,  хранится  в  Отделе  рукописей РГБ в Москве. В 1995 г. дагестанский историк В.Г. Гаджиев выпу-стил на ее основе научное издание хроники. Главным героем своего сочинения Хаджжи-‘Али  сделал  Шамиля,  рисуя  его  полководцем,  законодателем  и  вос-становителем  Ислама.  Источниками  хроники  стали  дневники  Хаджжи-‘Али  во время работы секретарем Шамиля, воспоминания третьего имама и других очевидцев  событий,  а  также  официальная  переписка  имамата.  Важнейшие  письма,  в  частности  переписка  между  князем  А.И.  Барятинским  и  Шамилем  перед сдачей Гуниба, включены в состав «Сказания». Конечно, повествование Хаджжи-‘Али не идеально с точки зрения современного историка. Как уже говорилось,  он  не  тверд  в  датах.  Хронист  пристрастен  в  изображении  деятелей  имамата,  преувеличивая  влияние  своего  учителя  Хаджжи-Йусуфа,  которому он  приписал  составление  знаменитого  уложения  Шамиля,  черня  его  и  собственных соперников на’иба Кебед-Мухаммада из с. Телетль и сына Шамиля Гази-Мухаммада,  властолюбие  которого  привело,  по  его  мнению,  к  поражению имамата.

В тексте хроники заметны следы авторской правки, сделанные после 1859 г. Тогда к ней было добавлено верноподданное посвящение кавказскому наместнику великому князю Михаилу Николаевичу, эпизоды джихада получили пророссийскую  трактовку.  Под  влиянием  бытовавшего  в  России  и  Европе  пред-ставления  об  отсталости  мусульманского  Востока  усилились  характерные  для  сторонников  шариатского  движения  выпады  против  запрещенных  Шамилем  «диких»  местных  обычаев,  обвинения  горцев  в  постоянных  насилиях  и  «природном  хищничестве» *. 

* Хаджжи-‘Али принадлежит классическое  определение  дикой  горской  экзотики  на  Кавказе:  «горцы  дики  как  сама  природа,   окружающая   их,   хищны   как   звери».  См.:  Гаджи-Али.  Указ.  соч.  С.  24.  Об  образе  горского  хищничества  и  ориентализации  российского  Кавказа  XIX  в. см. в моей работе: Бобровников В.О. «Горское  хищничество»  в  теории  и  практике  российского  ориентализма  на  Северном  Кавказе  XIX  в.  //  Меняющаяся  Европа:  проблемы   этнокультурного   взаимодействия. М., 2006. С. 367–383.

Неудивительно,  что  власти  Кавказского  наместниче-ства положительно оценили хронику, предприняв ее перевод и издание в 1873 г. Сочинение  Хаджжи-‘Али  оказало  определенное  влияние  и  на  советскую  историографию.  Отечественных  историков  ХХ  в.  особенно  пленял  «социологизм»  Хаджжи-‘Али, его частые выпады против горской знати и богатеющей верхушке администрации имамата (См.,   например:   Покровский   Н.И. Кавказские войны и имамат Шамиля. М., 2000.  С.  78;  Гаджиев  В.Г.  Об  авторе  и  его  книге //Гаджи-Али. Сказание очевидца о Шамиле. С. 16, 21).

Благодаря переводу хроники на русский язык она быстро вошла в научный оборот и к настоящему времени стала классикой кав-казоведения. Ни одна работа, посвященная Северному Кавказу XIX в., не обхо-дится без цитирования Хаджжи-‘Али. Арабские сочинения его современников, переведенные  на  русский  язык  лишь  в  конце  ХХ  в.*,  были  менее  удачливы  и,  как правило, выпадают из поля зрения историков-русистов.

* За исключением уже упоминавшей-ся  выше  хроники  Мухаммада-Тахира  ал-Карахи,  появившейся  на  русском  языке  в 1941 г., это замечание относится ко всем без  исключения  произведениям  мусуль-манской     историографии     российского     Кавказа XIX — первой трети ХХ в., изда-вавшимся и переводившимся уже в пост-советское время. Наиболее важные из них: Гасан-эфенди  Алкадари.  Асари-Дагестан.  Махачкала,  1994;  Абдурахман  из  Газику-муха.  Книга  воспоминаний  /  Араб.  факсимиле и рус. пер. с араб.  М.-С. Саидова; под  ред.  А.Р.  Шихсаидова  и  Х.А.  Ома-рова.      Махачкала,      1997;      Абдурахман  ал-Газигумуки.  Краткое  изложение  под-робного изложения дел имама Шамиля / Пер.  с  араб.  и  публ.  Н.А.  Тагировой.  М.,  2002; Геничутлинский Xайдарбек. Истори-ко-биографические и исторические очер-ки / Пер. с араб. и авар. Т.М. Айтберова. Махачкала, 1992; хроники и стихи, вклю-ченные в сборник: Восстания дагестанцев и  чеченцев  в  послешамилевскую  эпоху  и  имамат  1877  года  /  Сост.  Т.М.  Айтбе-ров, Ю.У. Дадаев, Х.А. Омаров. Махачка-ла, 2001

Причина  такого  невнимания  кроется  в  непонимании  Исламских  реалий  и  системы  понятий.  Свою  роль  здесь  сыграли  позитивистский  подход  к  тек-стам  и  стремление  к  получению  объективной  картины  прошлого,  о  чем  уже  говорилось  выше.  При  этом  религиозные  взгляды  авторов,  их  объяснения  происходившего и в особенности выпады против «дикости» и «хищничества» горцев  отбрасывались  как  не  заслуживающий  внимания  вздор  или  влияние  царской цензуры (См.,   например:   Покровский   Н.И. Указ. соч. С. 72). Такой подход привел к ложному истолкованию в русисти-ке и сочинения Хаджжи-‘Али. Даже обращавшиеся к его творчеству талантли-вые  источниковеды-русисты  Н.И.  Покровский  и  В.Г.  Гаджиев  недооценива-ли значения жанровых особенностей его хроники. Последний верно отметил использование  историком  популярных  в  его  время  средневековых  дагестан-ских хроник «Та’рих Дагистан», «Дербент-наме» и ряда аульных хроник и па-мятных  записей  (та’рих) (Гаджиев В.Г. Об авторе и его книге. С. 13).  Но  ни  он,  ни  тем  более  Покровский  не  обратили  внимания, что «Сказание очевидца о Шамиле» написаны в том же жанре. Вы-пады против горской знати и корыстолюбия на’ибов — не свидетельство вер-ности действительности, а заимствование из поздних редакций таких хроник, формирование которых завершается именно в период шариатского движения и  российского  завоевания.  Вместе  с  тем  труд  Хаджжи-‘Али  говорит  о  карди-нальных  переменах  в  системе  ценностей,  понимании  власти  и  способе  писа-ния истории, которое происходило среди мусульманской духовной элиты Да-гестана в период джихада второй трети XIX в.
« Последнее редактирование: 13 Декабря 2019, 04:52:44 от Абд-ур-Рахман »

Оффлайн Абд-ур-Рахман

  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 4761
Re: Учёные-историки
« Ответ #4 : 30 Января 2020, 02:03:52 »
Полжизни, отданные архивам
11.09.2012

Зарема Ибрагимова пока доктором не стала, но как ученый состоялась

Справка «ВР». Зарема Хасановна Ибрагимова родилась в г. Грозном. Окончила среднюю школу в г. Ливны Орловской области и с отличием исторический факультет Чечено-Ингушского госуниверситета (1992 год). Еще будучи студенткой, стала научным сотрудником Института гуманитарных исследований ЧР. Окончила аспирантуру института российской истории РАН, кандидатскую диссертацию по теме «Терская область под управлением М.Т. Лорис-Меликова» защитила в МГУ им. М.В. Ломоносова. Около 20 лет живет в Москве, длительное время работает научным сотрудником – ученым секретарем Центра изучения Центральной Азии, Кавказа и Урало-Поволжья Института востоковедения РАН. Она также является старшим научным сотрудником отдела «История народов Северного Кавказа АН Чеченской Республики». Зарема Хасановна Ибрагимова — автор 15 монографий по проблемам чеченской истории.

Газета «Вести республики», наряду с некоторыми периодическими изданиями Чеченской Республики не раз публиковала материалы об одном из самых талантливых чеченских историков – Зареме Ибрагимовой. Тем не менее, я посчитал уместным, будучи недавно в столице, пообщаться с этой обаятельной молодой женщиной и замечательным человеком. Надо сказать, несмотря на выходной день, она любезно согласилась на интервью для газеты и за чашкой чая в Центре изучения Центральной Азии, Кавказа и Поволжья Института востоковедения Российской академии наук мы поговорили о препонах на научной стезе для представительницы чеченского народа, планах Заремы Хасановны на будущее.

– Зарема Хасановна, Вы уже многие годы и на серьезном уровне занимаетесь исторической наукой. Подготовили и опубликовали ряд фундаментальных трудов, около полутора десятка лет является кандидатом исторических наук. Не пора ли замахнуться на докторскую диссертацию?

– Вопрос, как говорится, интересный. Дело не в том, что я не хочу написать или не могу защитить докторскую диссертацию. Если сложить все, что написано за годы своей научной деятельности, то материалов наберется не на одну докторскую. В принципе я уже выходила на защиту диссертации на соискание ученой степени доктора исторических наук в Московском государственном университете имени М.В. Ломоносова, но дело уперлось в предвзятости ко мне со стороны ряда членов ученого совета…

– Наверное, из-за злополучной «пятой графы»?

– Нельзя сказать, что меня третировали и преследовали из-за того, что я чеченка. Но неприятности на этой почве были и продолжаются. А впервые с предвзятым отношением к себе я столкнулась еще в 1986 году, когда поступала в Московский государственный историко-архивный институт. Несмотря на основательную подготовку и приличные ответы, меня, откровенно говоря, срезали на вступительных экзаменах, снизив баллы. Испытав горечь обиды на такую несправедливость, я подала документы в Московский институт стали и сплавов (МИСиС) и стала готовиться к вступительным экзаменам. Но в это время со мной произошел неприятно-курьезный случай: потеряла все деньги, выданные родителями. Даже на телеграмму домой не осталось. Из-за расстроенных чувств провалила первый же экзамен.
Деньги, к счастью, позже нашлись в общежитии, но пришлось вернуться в Грозный и за считанные дни я подготовилась и поступила на истфак ЧИГУ. Научным руководителем моей дипломной работы по теме «Индия и Япония в планах Германии и Японии в годы второй мировой войны», которую успешно защитила, а впоследствии опубликовала в форме монографии, был доктор исторических наук Шахрудин Айдиевич Гапуров.
Надо сказать, что на нашем курсе учились очень талантливые ребята. Например, Лиза Мачукаева, которая после окончания ЧИГУ защитила кандидатскую в МГУ, Макка Цечоева, также ставшая кандидатом исторических наук, Мадина Гакаева – дочь ныне покойного доктора исторических наук, профессора Джабраила Гакаева.
Мне повезло, что еще будучи студенткой меня пригласил на работу директор Института гуманитарных исследований ЧР Ваит Хумидович Акаев, ныне доктор философских наук, член-корреспондент Академии наук ЧР, за что ему очень благодарна. Пользуясь возможностью, хочу сказать большое спасибо своему первому наставнику в науке, ныне президенту АН ЧР Шахрудину Айдиевичу Гапурову, известному историку-археологу Мусе Хароновичу Багаеву, которые до сих пор поддерживают меня, радуются моим достижениям в науке.
Также не могу не выразить огромную благодарность чеченским бизнесменам Абубакару Арсамакову, Мовлиду Бажаеву, Президенту Ассоциации чеченских общественных и культурных организаций Исмаилу Дадалаеву, без материальной помощи которых я не смогла бы опубликовать свои труды.
Возвращаясь к вопросу о докторской степени повторю, что не получила ее из-за предвзятости отдельных ученых-мужей к чеченцам и чеченской истории. Тем не менее, я не склонна делать из этого трагедии, так как за двадцать лет научной деятельности доказала свою научную состоятельностью, выпустили 15 монографий, получивших признание в научном мире.

– Как я знаю, Вы родом из Ножай-Юртовского района, как и известные политические и военные деятели второй половины XIX начала ХХ века Чермоевы. К сожалению, о них до сих пор нет серьезных научных исследований. Почему бы Вам не восполнить этот пробел?

– Вопрос, конечно, резонный. Чермоевы, действительно оставили заметный след в чеченской и российской истории. Я, вообще, считаю, что нужно подготовить и создать чеченскую народную энциклопедию, где были бы представлены не только политики, генералы, но и простые люди, будь они пастухами, скорняками или кем-либо другими.

Свою лепту в увековечении земляков я стараюсь внести. Так, мной издана монография «Чеченцы в зеркале царской статистики». Там я сделала таблицы, куда внесли чеченцев, фигурировавших в архивных материалах. Конечно, большинство из них составляют военные. Например, в Военно-историческом архиве России я перебрала дела 800 чеченцев, участвовавших в русско-турецкой войне 1877-1878 годов.

Я также занималась чеченцами Терской области, которым было присвоено дворянское звание. Так вот, среди тех, кому официально было пожаловано звание потомственных дворян, я обнаружила только две фамилии — Чермоевых и Курумовых. Еще много было претендентов на эту привилегию, а также, получивших звание личных дворян.

Интересно, что по общему количеству потомственных дворян Курумовы и Чермоевы занимают первое место в Терской области. Даже у кабардинцев, которые, как известно, породнились еще с русским царем Иваном IV Грозным, нет фамилий с таким числом потомственных дворян. В одной из моих книжек – «Царское прошлое чеченцев: политика и экономика» – есть портрет Чермоевых, разумеется, и самого Абдул-Межида (Тапы Чермоева). А потомкам Курумовых, проживающим в Москве, я передала копии ведомостей, со школьными оценками их именитых предков, чем они были приятно изумлены.

– Зарема Хасановна, в завершение нашей интересной беседы хотелось бы узнать о Ваших планах на будущее.

– Недавно я закончила работу над научно-библиографическим указателем «От Терека до Аргуна» и опубликовала его. Его мы разослали по всем библиотекам и архивам Северного Кавказа. Собираюсь продолжить эту тему, работаю в архивах Москвы, Санкт-Петербурга, Ставрополя, Грозного… Еще предстоит завершить работу с материалами XIX века и взяться за век ХХ-й.
В конце названной монографии есть алфавитный указатель имен. В нем можно найти интересующее имя и узнать, в каком архиве искать более подробные данные. Таким образом, люди могут найти сведения о своих родственниках, односельчанах и так далее.
Надо сказать, архивная работа очень тяжелый, кропотливый труд, требующий большого умственного и физического напряжения. Тем не менее, это очень нужное, ценное для науки дело и я ничуть не жалею, что полжизни провела в архивах. Впереди еще уйма работы, новых открытий, которые оправдывают тяжелый труд, греют душу. Помимо архивной деятельности сейчас работаю над подготовкой тематического фотоальбома по истории Грозного. В этой работе, конечно, вплотную придется подсесть в Интернет. Есть у меня и другие научно-исследовательские задумки. Надеюсь, для их реализации хватит сил и времени.

– Я также надеюсь, что Вы, с помощью Всевышнего, добьетесь осуществления всех своих планов и еще долго будете радовать нас научными достижениями. Дай вам Бог, всяческих благ, здоровья, счастья!

– Спасибо за добрые пожелания, постараюсь оправдать надежды моих учителей, коллег, земляков.

Беседу вел А. Нажаев
Фото из архива Заремы
Ибрагимовой
№170 (1853)

http://vesti95.ru/2012/09/45389743/

Оффлайн abu_umar_as-sahabi

  • Модератор
  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 9917
Re: Учёные-историки
« Ответ #5 : 16 Февраля 2020, 03:43:54 »
М.М. Базоркин – основоположник ингушской исторической науки

Мурад Муртузович Базоркин

Важность исторического описания цивилизации любого народа для его успешного и поступательного развития является общим местом в современном мире.
Народам, которые сами не пишут свою историю, её напишут другие, в лучшем случае, а в худшем – присвоят её себе. Ингушам, как известно, не надо ходить далеко за примерами. Эту простую, очевидную истину ингуши поняли не сейчас. Еще в далекие 30-е годы XX века первым, кто приступил к глубоким научным исследованиям ингушской истории и проделал титаническую работу по реконструкции древней истории ингушского народа, был Мурад Муртузович Базоркин, которого с полным основанием можно назвать основоположником ингушской исторической науки.

Шестого сентября сего года исполнилось 100 лет со дня рождения М.М. Базоркина. Научная общественность республики планирует ряд мероприятий, посвященных этому событию. Главным в этом ряду будет проводимая Ингушским НИИ научная конференция “М.М. Базоркин и ингушская историческая наука”, в которой предполагается участие гостей из других регионов России.

М.М. Базоркин родился 6 сентября 1902 г. в селе Базоркино Пригородного района Ингушетии в семье потомственного военного Муртуза Бонухоевича. Его дед по отцу, Бонухо Байсангурович, был первым ингушским генералом, командиром отдельного его Императорского Величества иррегулярного Ингушского полка, героем русско-турецкой войны 1877-78 гг. на Балканах. Отец Мурада, Муртуз, был командиром Уланского казачьего его Императорского Величества кавалерийского полка, служил в Германии, Польше, с 1912 года – на границе с Турцией.
Мать Мурада Муртузовича из знатной швейцарской семьи французского происхождения. Дед его по матери — Луи де Ратце — был известным горным инженером, работавшим в России от фирмы “Нобель” на исследовании полезных ископаемых в горах Северного Кавказа по приглашению царского двора. Бабушка Мурада Муртузовича по матери была из знаменитой династии бранденбургских курфюрстов (в 1415 – 1701 гг.), прусских королей (в 1701 –1918), германских императоров (в 1871- 1918) Гогенцоллернов. Она была кузиной (двоюродной сестрой) последнего императора Германии Кайзера Вильгельма II.

В 1910 г. Мурад Муртузович поступил учиться в городскую гимназию г. Владикавказа, где прозанимался до 1917 г., окончив 8 классов.
В 1918 г. он вступает в отряд самообороны г. Владикавказа, а затем в Ингушскую народную армию (из-за своего высокого роста, 201см, он был принят в ее ряды, несмотря на 16-летний возраст). Затем участвует в разгроме банд Бичерахова, захвативших г. Владикавказ, был активным участником боев против армии Деникина, где получил два ранения.
В 1925 году его направляют на рабфак, после окончания которого, он поступает в Горский педагогический институт, оканчивает его с отличием и поступает в аспирантуру. После окончания аспирантуры в 1936 г. его направляют на работу в Ингушский научно-исследовательский институт. В институте он последовательно занимает должности научного сотрудника, старшего научного сотрудника и ученого секретаря.

Во время работы в институте он принимает участие в научных экспедициях, работая вместе с известными кавказоведами проф. Н.Н. Семеновым, Н. Яковлевым, Е. Крупновым, языковедом О.А. Мальсаговым, художниками Хаджибикаром Ахриевым и Гази Даурбековым.

В конце 1943 г. его направляют на работу в Чечено-Ингушский краеведческий музей старшим научным сотрудником. 22 февраля 1944 г. он назначается директором Чечено-Ингушского краеведческого музея, а 23 февраля весь ингушский народ был депортирован в Казахстан и Среднюю Азию. В изгнании М. М. Базоркину не разрешили работать по специальности и он вынужден был устроиться каменотесом — гранитчиком, в совершенстве овладев этой специальностью.

После возвращения на Родину Мурад Муртузович работает с 1958 года по 1962 г. в Чечено-Ингушском республиканском историческом музее старшим научным сотрудником. В 1962 году Мурад Базоркин вышел на пенсию. За время работы в музее ему удалось опубликовать следующие работы: “Памятники архитектуры горной Чечено-Ингушетии”, “Борганы в Присунженской долине”, “Кто такие Сунженские казаки”, “Появление гребенских казаков в низовьях Терека”.

Но самые главные работы его жизни, которые могли повлиять на судьбу нашего народа, могли защитить его, так и остались неопубликованными. Теперь, ознакомившись с этими работами, я не сомневаюсь, что он их писал в расчете на лучшие времена для их публикации, ясно понимая, что при его жизни они не увидят свет: ведь талант в той стране получал признание только после смерти. В первую очередь необходимо упомянуть две великие его работы, посвященные древней истории ингушей:
1. Хетто – вейнахская проблема или происхождение ингушей.
2. Происхождение ингушей по географии Вахушти о дзурдзуках.

Первая работа представляет собой докторскую диссертацию, которую М.М. Базоркин завершил в течение четырех лет с 1932 по 1936 гг. Это была первая и выдающаяся попытка проникнуть в тайны древней истории ингушского народа и систематически осветить ее на основе самых современных для того времени знаний. Более того, ни один из народов Северного Кавказа тогда, в далекие уже 30- годы XX века, не мог похвастать наличием своей научно разработанной древней истории. Да и сейчас, строго говоря, им особо нечем похвастаться. Как я уже говорил, в данной работе, впервые в ингушской исторической науке, подвергается скрупулезному, систематизированному научному анализу древняя история и генезис ингушского народа на основе самых современных, обширных знаний, накопленных к тому времени наукой. Более того, М.М. Базоркин вел обширную переписку с выдающимися специалистами ориенталистами того времени для уточнения сведений и фактов, относящихся к древним цивилизациям Малой Азии — того обширного региона, который известен как колыбель цивилизации и с которым Кавказ был тесно связан в древности. Сохранилась его переписка с гениальным исследователем хеттской цивилизации Бедржихом Грозным, который в 1915 году, будучи профессором Венского университета, первым открыл миру хеттский язык, грамматическая структура которого оказалась индоевропейской.
В архиве М.М. Базоркина сохранилось письмо профессору Б. Грозному с длинным перечнем вопросов для уточнения и обсуждения на их предполагавшейся встрече в Тбилиси в 30-е годы XX века. Но тогдашнее руководство Чечено-Ингушского НИИ отказало ему в командировке в Тбилиси и эта встреча так и не состоялась.

В данной работе, на основе обширных археологических, лингвистических, культурно-исторических, фольклорных данных об ингушах и хеттах, автор постулирует этногенетическое родство и прослеживает всесторонние связи между ними, разворачивая на глазах читателя грандиозную историческую панораму, дающую наглядное представление о близости двух древнейших народов, населявших тот обширный регион от Кавказа до Шумера, и от Египта до Индии, который известен ученым, как колыбель цивилизации.

Для того, чтобы понять масштаб и глубину данной работы, необходим небольшой экскурс в историю древних малоазийских цивилизаций, в частности хеттской.

В продолжение II – го тысячелетия до нашей эры группа народов, известная как хетты, которые говорили на индоевропейском языке, правили “Страной Хатти”, в центральной и восточной Анатолии, т.е. современной Турции. Некоторые исследователи (Л.Вулли, Дж. Мелларт и др.) считают, что хетты, вместе с родственными им лувийцами и палайцами, пришли на эту территорию с севера через Кавказ.

Они вытеснили прежних насельников этой территории Хаттов и управляли ею из своей столицы Хаттусаса, что лежит возле современного Богазкея, в центре Турции, в 200 км от Анкары,- примерно с 1900 г до н.э. Большая часть Каппадокийского плато контролировалась ими через союзнические им королевства до 1800 г. до н.э. Они также вели оживленную торговлю с ассирийцами. Около 1800 г. до н.э. Аниттас и его отец Питханас из Куссары разграбили несколько хеттских городов, включая Хаттусас.

Около 1680 г. до н.э. было основано Древнее королевство во главе с королем Лабарной. Он и его преемники значительно расширили владения хеттов, перейдя горы Тавра (горный массив в Турции – А.К.) и ведя войны против Сирии и Ассирии. Король Мурсилис (1620 – 1590 г. до н.э.), приемный внук Лабарны, положил конец Древневавилонскому королевству – династии Хаммурапи. Эта обширная империя, простиравшаяся также до западной оконечности Анатолии, оказалась уязвимой для внутренней борьбы за власть. В 1525 г. до н.э. Телепинус, последний король древнего королевства, взял власть и пожертвовал некоторыми западными районами и всей территорией к востоку от гор Тавра ради более легко управляемого королевства. Примерно в этот период на территории между Хеттами и Ассирией появляется другой культурный народ древности – Хурриты, которые происходят из гор южнее Каспийского моря. Они создают королевство Митанни. С конца 15-го века до н.э. отмечается тотальное проникновение хурритских имен, традиций, ритуалов и религиозного комплекса к хеттам. К этому времени весь религиозный комплекс хеттов состоит из хурритских богов (их насчитывалось около тысячи), а имена хеттских королей хурритские. Столь тесные отношения между хурритами и хеттами получили даже название “хетто – хурритский симбиоз”. Об этом важно помнить, потому что язык хурритов принадлежит восточно-кавказской ветви, к которой также принадлежит и ингушский. Выдающийся английский археолог и ориенталист Л.Вулли, открывший миру древнейшие города шумеров Урук и Ур, назвал хетто-хурритский симбиоз столь же плодотворным, как шумеро-аккадский.
При короле Суппилулиуме (1380 –1340 г. до н.э.) хеттское королевство вновь возрождается, укрепив свой контроль над Сирией. В 1293 г. до н.э. состоялась знаменитая битва хеттов и египтян при Кадеше на р. Оронт в Сирии, окончившаяся перемирием между ними, заключенным фараоном Рамзесом II и королем хеттов Муваталли II. В течение 13-го в. до н. э. они, вместе с Египтом, доминируют на территориях Палестины и Ливана. Хеттское королевство просуществовало до 700г. до н.э. и пало под натиском ассирийцев, вавилонян и касков — племя, занимавшее земли к северу от хеттов, на берегу Черного моря, и по существующей гипотезе родственное адыгам.

В 1906 г. Германская экспедиция во главе с Г. Винклером раскопала около 10 тысяч глиняных табличек с надписями частью на аккадском, а частью на хеттском языке. В 1915 г., как я выше говорил, Б. Грозный дешифровал эти надписи и установил, что он принадлежит индоевропейской семье языков. Первые словари хеттского языка были опубликованы в 1936 г. Эдгаром Стуртевантом, а в 1952 г. И. Фридрихом. До сего дня не существует полного словаря хеттского языка. Работу над таким словарем ведет знаменитый Чикагский институт восточных исследований с 40-х годов XX века.

Такова, вкратце, история древнего народа, близость с которым ингушей М.М. Базоркин прослеживает на обширном научном материале в своей работе, которая предвосхитила многие современные достижения исторической науки об ингушах. М.М. Базоркин был первым, кто провел систематическое научное исследование проблемы генезиса ингушского народа и его связи с малоазийскими цивилизациями, не имея достаточной, с точки зрения современной науки, информации для такого анализа. Первые работы современных исследователей Кавказа и Малой Азии, в которых постулируется этногенетическое родство ингушей с цивилизациями хурритов и хеттов, относятся к 60- м годам XX века (Г. Меликишвили, И.М. Дьяконов, Л. Вулли, Дж. Мелларт, Е. Спайзер, Б. Куфтин, В. Гамрекели). А М.М. Базоркин в 1932 г. представил научно обоснованные доказательства этого родства!

Нужно ли говорить, что М. Базоркину было отказано в защите данной диссертации и в ее публикации. Сохранилась уникальная переписка М.М. Базоркина с чиновниками из Наркомпроса, проливающая свет на причины и мотивы такого отказа. Из переписки с Наркомпросом (нач. управления высших школ Каляев):
“Далее в отношении целесообразности ее (диссертации – А.К.) уменьшения, что равносильно отказу от основного принципа концепции проблемы, — установления связи хеттов с ингушами, — вынужден считать это неприемлемым… Наоборот, я намерен еще больше расширить его доисследованием элементов грузинской истории (об этом уже имеется договоренность с грузинским филиалом Академии наук)”. (1.04.1937 г.).
Вот в чем, оказывается, причина отказа в защите и публикации диссертации: установление связи хеттов с ингушами.

Данная тема показалась опасной для развития тогдашним властям. Вероятно, столь блестящая и славная история ингушей никак не коррелировала с официально тогда насаждавшейся установкой об их природной отсталости и изоляции от культурного человечества. В то же самое время, некоторым, более равным, народам СССР позволялось создавать самые невероятные исторические конструкции, выдвигать самые фантастические, абсурдные гипотезы, а затем извлекать из этих псевдонаучных “мыльных” построений самые что ни на есть конкретные политические дивиденды. Их фантазия не ограничивалась никакими рамками, изощряясь также неукротимо, как у ребенка, создающего свои незамысловатые композиции в детской песочнице. Более того, все эти абсурдные гипотезы получали статус строгой научной теории. Это сейчас все эти теории при соприкосновении с современной наукой рассыпаются в прах.

Неизвестно еще как сложилась бы судьба ингушского народа, если бы Мураду Базоркину удалось опубликовать свои работы. Не говоря уже о том, что ингушская историческая наука за это время прошла бы огромный путь.

В своем стремлении не допустить огласки результатов работы М.М. Базоркина власть, руками своих чиновников, не останавливалась ни перед чем, не гнушаясь даже мелких пакостей: “Согласно Ваших сообщений от 7-го и 25 . 03. 1937г. за № 3437 мне обещано срочное возвращение материалов с рецензией по получении их от историка – хеттолога. Однако, несмотря на то, что этот отзыв у Вас, очевидно, давно получен, мне же по сей день еще ничего от Вас не прислано, как не сообщена даже фамилия самого рецензента. Обращаю внимание, что срок защиты истекает в сентябре текущего года, и я не смогу успеть доработать ее по указанию вашего авторитета. Еще раз прошу Вас срочно возвратить материалы рукописи с рецензией”.
М. Базоркин, научный сотрудник Ингушского филиала Чечено-Ингушского НИИ,
12.07.1937 г.

Оценка результатов своей работы М.М. Базоркиным не оставляет никаких сомнений в том, что он ясно и точно представлял себе важность и далеко идущие последствия этих выводов для будущего ингушского народа и его науки. Вот некоторые из его оценок. “Если даже самая незначительная доля приведенных в работе соображений окажутся в общем строе всей схемы концепции верны, то я смогу свою цель считать достигнутой, поскольку тогда эта концепция “Хетто – вейнахов” ляжет в основу большой теории –“Древней истории ингушей” – и косвенно облегчится познание о самих хеттах. Эта тема мной посвящается ингушам – потомкам Хеттов на Кавказе. 1.10.1936г., Орджоникидзе, М. Базоркин.”

Вот еще одно свидетельство того, как М. Базоркину всячески препятствовали в работе над этой темой: “Оппоненту, вероятно, неизвестно, что анализ данной работы базируется, главным образом, на исторических сведениях в сфере подсобных истории наук: материальной культуре, этнографии, исторической географии, языковедении, антропологии и др. Вопросам же данного только языка уделять всё внимание не входит в мою задачу, ибо, повторяю, работа историческая, а не узко лингвистическая…На этом заканчиваю, очень прошу прислать вместе с возвращенным материалом и копию этой рецензии, весьма ценной для практического исследования указаний авторитетов.
Если не секрет, то сообщите мне кто же этот “крупный специалист–историк”, коему поручалась критика темы. Жду ответа.
Уважающий Вас Базоркин.

М. Базоркин в этом же году закончил свою работу. Уже этот факт ясно свидетельствует о его феноменальной научной интуиции и воображении. А “воображение в науке более важно, чем знание”, как говорил А. Эйнштейн. Именно поэтому М.М. Базоркин опередил свое время лет на семьдесят: только сейчас наука подступилась к тем утверждениям и выводам, к которым он пришел в своих выдающихся работах по древней истории ингушей в 30-х годах XX века. Теперь уже можно утверждать: основы истории ингушской цивилизации были сформулированы М.М. Базоркиным именно в этих двух великих работах.

Вторая из упомянутых выше работ М.М. Базоркина “Происхождение ингушей по географии Вахушти о дзурдзуках” является продолжением первой, реконструируя огромный период в истории цивилизации ингушского народа: III в. до н.э. – XVIII в.н.э.

Неслучайно автор базирует свое исследование на работе Вахушти Багратиони “География Грузии”: “Материалы Вахушти, собранные из предшествующих ему данных всей Грузинской истории, — являющейся наиболее точной на Кавказе, как обладающая древнейшей национальной письменностью, создавшая обилие хроник, летописей и т.п. — дают для ингушской истории ценные фонды”. (М.М. Базоркин). Именно из древнегрузинских летописей мы узнаем, что со – основателями древнегрузинского царства в III в. до н. э. были дзурдзуки: жена первого грузинского царя Фарнаваза была из них. А про дзурдзуков было известно , согласно официальной российско-советской исторической традиции, что таким этнонимом называли чечено-ингушские племена в древности и раннем средневековье. Последние данные науки не оставляют никаких сомнений в том, что дзурдзуки – прямые предки ингушей. Мне приходилось об этом писать год назад в одной из своих работ. М. М. Базоркин же сказал об этом еще в далеком 1941г., когда была закончена вторая его выдающаяся работа о генезисе ингушей (от дзурдзуков). Уже этого одного результата хватило бы с лихвой для докторской диссертации. А таких результатов в данной работе М.М. Базоркина, как минимум четыре:
1. Двалы – кавкасионы древнегрузинских хроник – это западно – ингушское общество.
2. Дзурдзуки – общее название древне-ингушских обществ.
3. Нартский эпос заимствован осетинами от двалов, частью ассимилировавшихся с осетинами и грузинами, частью отошедших к востоку от Терека, оставив свои земли в горной части современных Северной и Южной Осетий.
4. Объяснение происхождения и этимологизация оронима “Дарьял” на основе ингушского языка и данных ингушского нартского эпоса.
Столь монументального провала этих и многих других теорий в кавказоведении можно было бы избежать, если бы работы М.М. Базоркина были опубликованы своевременно и наука, следовательно, имела возможность свободно и плодотворно развиваться. Но таков удел любой теории, которая основана не на честных и строгих принципах науки, а на идеологических тоталитарных догмах. Универсальный тоталитарный лозунг “кто был ничем, тот станет всем” был перенесен и на науку, особенно кавказоведение, породив с его помощью убогие, с точки зрения науки, квазитеории, обосновывавшие присвоение культурно-цивилизационных достижений и символов одних народов другими, более равными в “дружной” семье народов СССР. В своей вседозволенности эти горе–ученые напрочь забыли, что ложь не может утвердиться в науке и что единственным абсолютом в ней является истина. Вот почему работы М.М. Базоркина не увидели свет в ту эпоху и в той стране, где наука, особенно историческая, пребывала в полном маразме.

Как заметил один английский мыслитель, ложь, бесчестие подобны бумерангу: в тот момент, когда вы думаете что все хорошо, он ударяет вас прямо в затылок. Работы М.М. Базоркина не оставляют этим горе-ученым и их горе-теориям никаких шансов — эффекта бумеранга им не избежать.

Четвертый из вышеупомянутых результатов работы “Происхождение ингушей по географии Вахушти о дзурдзуках” также является фундаментальным для понимания истории не только ингушского народа, но и всего Кавказа. Этот результат определит в ближайшие годы направление исследований древней истории Кавказа и обрушит один из самых стойких мифов в кавказоведении об интерпретации термина “Дарьял” как “ворота алан”. Как будет видно из работы М.М. Базоркина и ближайших исследований по древней истории ингушского народа, аланы имеют отношение к Дарьялу не больше, чем к Аландским островам между Швецией и Финляндией в Балтийском море и Аланье, курортному городку на юге Турции, на берегу Средиземного моря.

В этих двух работах М.М. Базоркина содержатся не только выдающиеся, фундаментальные результаты по истории древнеингушской цивилизации, но и универсальный научный метод исследования связей и родства двух разных народов, предполагаемая близость которых постулируется в науке. Ни один сколько-нибудь важный факт или аспект для исследования древней истории ингушей не ускользнул от его внимания. Нужно ли говорить, что в своих исследованиях он опирается на четыре краеугольных камня ингушской цивилизации, маркеры его этнической идентичности: язык, нартский эпос, архитектура (храмовая, склеповая, башенная), духовно-религиозный комплекс. А это уже показатель того, насколько глубоко и точно он вник в суть вопроса, насколько тонко он чувствовал ритм, поступь и дыхание ингушской цивилизации.

Одно обстоятельство только огорчает в истории с М.М. Базоркиным и его трудами: на целых семьдесят лет они были приговорены к безвестности в лживой и несправедливой стране. Одно утешает, что так часто бывало в истории, когда великие мыслители и их труды надолго предавались забвению, но все кончалось счастливо для них. Уверен, судьба работ М.М. Базоркина будет счастливой.

Приведу один пример. Первым историком Дании и датского народа был Саксо Грамматикус (Saxo Gvammaticus), который написал в 12-м веке 16 книг по истории данов — датчан, преданных забвению на целых триста лет. Интересно читать оценку его труда последующими исследователями его творчества: “Саксо пишет с чувством патриотизма и для того, чтобы Дания жила в постоянном стремлении к свету и знаниям, для того, чтобы она сохранила свою славу, как другие нации сохранили свою в письменном виде”. А вот еще одна оценка его роли: “Как хроникер – исследователь он не имел ни предшественников в своем народе, ни какую- либо литературную традицию. В одиночку, он, можно сказать, поднял запредельный для него вес и дал Дании ученого”. Приведу теперь, для сравнения, слова самого М.М. Базоркина: “Интерес к неизвестному прошлому родной истории послужил причиной тому, что я посвятил свою учебу и дальнейшую деятельность работе над углом зрения только данных вопросов – исследования древней истории Ингушетии”. (Из предисловия к работе “ Хетто – вейнахская проблема или происхождение ингушей”.) И еще одна цитата его же: “Об истории ингушских племен Кавказа от старой историографии осталось очень мало сведений, да и те не вполне убедительны. Мне, с коллегами-националами, выпала участь впервые открывать самостоятельно наиболее верный путь познания родного прошлого”. Другими словами он выразил ту же самую мысль: чтобы Ингушетия “жила в постоянном стремлении к свету и знаниям, для того, чтобы она сохранила свою славу, как другие нации сохранили свою в письменном виде”

Злые языки могут с ехидством заметить, что М.М. Базоркин не был, дескать, даже кандидатом наук. Так Ненниус, Беда Достопочтенный (первые историки британцев и англосаксов, 6-8 в. н. э.). Саксо Грамматикус (12 в), Фукидид, Геродот, И. Флавий и многие другие великие историки не были кандидатами исторических наук, а Гомер, Д. Чосер и В. Шекспир не учились в литературном институте.

Я вижу высшую справедливость в том, что его труд не пропал безвестным. Огромная заслуга в этом его сына Алаудина и дочери Бэллы, которые пронесли весь архив отца через две депортации, войну, равнодушие и глупость чиновников и сберегли его для своего народа. Любой отец может только мечтать о таких детях. Мы уже ничего не сможем сделать лично для Мурада Муртузовича Базоркина. Но мы можем и должны предоставить жилье его детям Алаудину и Бэлле, которые остались без жилья из-за войны и которым негде хранить и разбирать колоссальный архив отца.

Культура – это, во многом, традиция. А сохранение и расширение традиций – это главный признак эволюции, основной фактор развития цивилизации любого народа. Работы М.М. Базоркина закладывают мощный фундамент для создания и развития традиции и преемственности в ингушской исторической науке. Ум человека, обогащенный новой идеей, никогда уже не вернется в прежнее измерение. До М.М. Базоркина мы не знали очень много о своей истории. После его работ мы узнаем очень много о своей древней истории и уже никогда не вернемся в то состояние, которое нам отводила советская историческая наука.

А.Б. КУРКИЕВ,
директор Ингушского научно-исследовательского Института гуманитарных исследований
им. Ч. Ахриева

Доволен я Аллахом как Господом, Исламом − как религией, Мухаммадом, ﷺ, − как пророком, Каабой − как киблой, Кораном − как руководителем, а мусульманами − как братьями.

Оффлайн abu_umar_as-sahabi

  • Модератор
  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 9917
Re: Учёные-историки
« Ответ #6 : 10 Августа 2020, 22:50:04 »
Бларамберг, Иван Федорович - генерал-лейтенант, писатель; род. во Франкфурте-на-Майне 8 апреля 1803 г., ум. в Симферополе 8 декабря 1878 г. Окончив курс в одном из германских университетов, он, по приглашению своего дяди, известного археолога И. П. Бларамберга, в 1823 г. выехал в Россию и определился в институт корпуса путей сообщения, из которого в июне 1826 г. выпущен на службу прапорщиком. Как инженер Бларамберг участвовал в постройке Конюшенного моста в Петербурге, вслед за тем находился в Одессе при устройстве гидравлического пресса для сжимания сена и, наконец, в декабре 1828 г. был командирован, вместе с библиотекарем Его Величества г-ном Седжером и г-ном Дезарно, для исследования в археологическом отношении памятников строительного искусства в Европейской Турции, занятой русскими войсками. В 1830 г. Бларамберг переведен в Генеральный штаб и причислен к Отдельному кавказскому корпусу, с которым участвовал в ряде экспедиций против горцев, и получил за боевые отличия орден св. Владимира 4-й степени с бантом и золотую шпагу с надписью "за храбрость". В 1835 г. он принял участие в экспедиции Карелина для исследования и съемки восточных берегов Каспийского моря и первый из русских офицеров проник в глубь страны от Красноводска и Карабугаза; поместив отчет об экспедиции в "Записках Географического Общества" (кн. IV, 1850 г.), он вместе с тем составил обстоятельное, в 2-х частях, описание Кавказа, за что был пожалован значительной денежной наградой. Вызванный вслед за тем в Петербург, Бларамберг вскоре был назначен чиновником особых поручений к нашему министру в Персии, где и находился с 1837 по 1840 г. Сведения, собранные им во время предпринимаемых путешествий по Персии, напечатаны первоначально в "Записках Географического Общества", а в 1853 г. изданы отдельно под заглавием: "Статистическое обозрение Персии, составленное в 1841 г.". По возвращении в Россию в марте 1840 г. Бларамберг был причислен к Отдельному оренбургскому корпусу и, оставаясь на службе в Оренбургском крае 15 лет, выполнял множество разнообразных поручений. В 1841 г. он был назначен начальником отряда, сопровождавшего Императорские миссии, бухарскую и хивинскую, до pеки Сыр-Дарьи; в апреле 1843 г. -- определен на должность обер-квартирмейстера Оренбургского корпуса и оставался в ней до 1855 г.; в 1852 г. он состоял начальником топографической съемки Киргизской степи и тогда же занялся составлением статистического описания губерний: Оренбургской, Вятской и Казанской. С этой целью он был командирован для осмотра берегов рек: Джилхуара, Тобола, Большего Ялта, Нижнего Иргиза, Темира, Эмбы и в Мугоджарские горы, с одновременным поручением выбрать местности, удобные для возведения укреплений и постройки казарм. В 1852 г. полковник Бларамберг получил в командование вооруженный отряд, посланный в Киргизскую степь, и с ним, следуя вверх по реке Сыр-Дарье до кокандского укрепления Ак-Мечети, овладел штурмом укреплениями: Кош-Курганом, Шим-Курганом, на берегу Яман-Дарьи, и Кумыш-Курганом, на берегу Чиргайли. По возвращении из экспедиции он был произведен в генерал-майоры, а в 1855 г. назначен состоять в распоряжении военного министра и генерал-квартирмейстера Главного штаба Е. И. В., в каковой должности принял участие в трудах Высочайше утвержденного комитета для составления общего плана хода почт в Империи. В ноябре 1856 г., вслед за назначением генерала Тучкова в действующую армию, Бларамберг вступил на должность директора военно-топографического депо и управлял им до 1867 г., получив на этом месте чин генерал-лейтенанта; при нем в 1863 г. военно-топографическое депо было переименовано в военно-топографический отдел Главного штаба. К этому же времени относится непосредственное, самое деятельное его участие в заседаниях Географического общества, действительным членом которого он состоял с 1845 г.; под его руководством, между прочим, издана Обществом карта "Европейской России". В 1867 г. по расстроенному здоровью Бларамберг был уволен от должности и зачислен в запасные войска. Занятый обширной перепиской со многими европейскими учеными, он последние годы жизни провел в своем имении, селе Чоргун, в 12 верстах от Симферополя, где и скончался. Кроме упомянутых трудов Бларамберга, им в 1858 г. по Высочайшему повелению были изданы "Записки военно-топографического депо" и вместе с тем напечатаны на страницах "Военного Сборника" и "Русского Инвалида" переводы многих географических статей для известного издания Питермана. Последний труд составляют его воспоминания, изданные в трех томах в Берлине, в 1874--1876 гг., под заглавием "Erinnerungen aus dem Leben des kaiserlichen russischen general-lieutenant I. V. Blaramberg".
Доволен я Аллахом как Господом, Исламом − как религией, Мухаммадом, ﷺ, − как пророком, Каабой − как киблой, Кораном − как руководителем, а мусульманами − как братьями.

Оффлайн abu_umar_as-sahabi

  • Модератор
  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 9917
Re: Учёные-историки
« Ответ #7 : 26 Ноября 2020, 11:31:53 »
Горепекин

Доволен я Аллахом как Господом, Исламом − как религией, Мухаммадом, ﷺ, − как пророком, Каабой − как киблой, Кораном − как руководителем, а мусульманами − как братьями.