Чах Ахриев

[abu_umar_as-sahabi]

Ингушские историки о Чахе Ахриеве (ГНТРК "Ингушетия". 15.11.2017)


https://youtu.be/A3CHCJUxFR0


======================================

ЧАХ  АХРИЕВ  И  ИНГУШЕВЕДЕНИЕ
7З. м.-Т. Дзарахова,доктор исторических наук

Чах  Эльмурзиевич  Ахриев  стоял  у  истоков  ингушской  этно-графии. Родился он в горном селении Фуртоуг 10 мая 1850 года в семье старейшины Джейрахского общества.

Это  было  время  окончания  многолетней  Кавказской  войны,  время  активного  освоения  царской  Россией  Кавказа,  в  том  числе,  плоскостной и горной Ингушетии. Насаждаемые порядки не всегда были приемлемы для горцев.

Судьба Чаха повторила судьбу многих выходцев из народов Северного Кавказа. В 7-летнем возрасте Чах, в числе других мальчишек, оказался в аманатах во Владикавказской крепости. Мальчишка понравился семье полковника. Они и взяли его на воспитание.

В  1862  году  Чах  поступил  в  Ставропольскую  гимназию.  Он  окунулся  в  мир  подлинной  русской  культуры  и  оказался  в  числе  передовых людей своего времени. Эту гимназию окончили многие выходцы с Кавказа, в том числе из ингушей – С. Ахриев, А. Базор-кин, А.-Г. Долгиев, И. Бекбузаров, П. Дахкильгов, К. Мальсагов...

Чах Ахриев был незаурядной личностью, одаренным и очень трудолюбивым  человеком.  После  окончания  гимназии  в  1868-1870  гг.  Чах вернулся  в  Ингушетию и работал над  сбором  фольклорного  и  этнографического  материалов в  разных  ее  районах.  Он  записывал  образ  жизни,  мифы  и  легенды,  обряды,  древние религиозные культы, обычное право, ритуалы, праздники,  этногенетические  предания.  Чах  общался  со  старейшинами  горных сел, которым в то время было за 100 лет. Его информаторы были свидетелями событий и обрядов ингушской культуры, начиная  с  ХVIII  века,  помнили  рассказы  о  жизни  горцев  в  ХVII  веке.  Чах Ахриев сумел зафиксировать время религиозного синкретизма  среди  ингушей,  время  утверждения  Ислама  среди  людей,  в  памяти которых еще витали культы и ценности уходящей эпохи.

К творчеству Чаха Ахриева обращались при его жизни видные ученые-кавказоведы, археологи и этнографы, обращались такие известные русские и российские юристы, как Ф. И. Леон-тович, Б. К. Далгат, М. М. Ковалевский и др. Научное наследие Чаха Ахриева изучали Л.Семенов, А. Яндаров, Л. Костоева, А. Танкиев, И. Дахкильгов, В. Хамхоев, Б. Бгажноков, М. Долгиева, С. Айларова, З. Дзарахова, Р. Угурчиева и др.Труды  Ч.  Ахриева  печатались  в  «Сборнике  сведений  о  кавказских горцах», газете «Терские ведомости». В 1996 году вышла книга «Ингуши», в которую вошли труды Ч. Ахриева. В 2000 году была издана книга «Чах Ахриев. Избранное». По творчеству Чаха Ахриева  пишут  диссертации.  Огромное  этнографическое  наследие Чаха Эльмурзиевича Ахриева является основой для дальней-шего изучения истории и культуры ингушей.

Становление Чаха Ахриева как ученого проходило в 60-70-х гг. XIX века. Это было время бурного расцвета российского кав-казоведения,   когда   поощрялось   историко-этнографическое   изучение Северного Кавказа, открытие филиалов всероссийских научных обществ. В эти годы стали издаваться фундаментальные исследования ученых А. П. Берже, П. Г. Буткова, Н. Ф. Дубровина, Д. Я. Лаврова и др.

Богатейший   этнографический   и   фольклорный   материал   сгруппирован и обобщен Чахом Ахриевым таким образом, что дает целостное представление о самобытной духовной и материальной  культуре  ингушей.  Это  такие  работы  как  «Ингуши  (их  предания,  верования  и  поверья)»,  «Похороны  и  поминки  у горцев», «Несколько слов о героях в ингушских сказаниях», «Заметки  об  ингушах»,  «Присяга  у  ингушей»,  «О  положении  ингушской женщины», «Этнографический очерк ингушевско-го народа с приложением его сказок и преданий». Чах Ахриев первым  записал  сюжеты  нартского  эпоса  ингушей.  Записанные  им сюжеты Нартского эпоса представляют особую ценность в це-лом для кавказоведения.

Сказки и предания, нормы обычного права, этногенетические предания,  записанные  Чахом  Ахриевым  в  середине  ХIХ  века,  воспроизводят  в  нашем  представлении  жизнь  и  быт  ингушей  прошлых веков. Он описывает домашний быт и интерьер жилья в  горной  Ингушетии  в  середине  ХIХ  века.  Ученый  рассказыва-ет  о  ритуалах  и  праздниках,  связанных  с  различными  культами  древних  религий,  о  культе  предков,  которые  пронизывают  все  стороны  жизни  ингушского  общества.  Почитание  предков  по-рождало особую форму социальной организации общества, и все жизненные циклы отдельного человека или группы совершались перед лицом предков, либо под их «контролем». Культ предков и культ очага «сливались воедино» в сознании и во многих обрядах ингушей.  Они  служили  «постоянным  выражением  и  напоминанием преемственной и благодарной связи с людьми, ушедшими в  иной  мир»,  являлись  гуманистическим  основанием.  Ингуш  «для устройства фамильного склепа и поминок часто жертвовал последними своими средствами», – замечает Ч. Ахриев.

Нравственную  сторону  Чах  считает  основой  жизни  этноса,  пишет  о  значении  гостеприимства  и  куначества  для  ингушей,  интересуется   вопросами   обычного   права,   отдельным   вопросом   выделяет  положение  ингушской  женщины  в  семейном  и  общественном  быту.  Показывая  ее  неустанный  труд,  тем  не  менее,  этнограф  обращает  внимание  на  то,  что  женщина  у  ингушей  не  бесправна,  она  прямо  или  косвенно  влияет  на  окружающую  жизнь.

Научные материалы Ч. Ахриева говорят о нем не только как об этнографе, но и как социологе, этнопсихологе. В работах «Нравственное  значение  присяги  у  ингушей»,  «О  характере  ингушей»  Чах  Ахриев  заостряет  внимание  на  «смыслообразующих»  стол-пах национальной культуры ингушей, на его главных основах.

«Народный  характер»  у  Чаха  Ахриева  –  центральный  узел,  своеобразный  стержень  исторического  процесса.  В  нем  содержится  вся  прошлая  история  народа  со  всеми  противоречиями,  найденными  и  ненайденными  решениями  проблем,  путями  национальной жизни. Под «народным характером» Ч. Ахриев пони-мал общественный быт народа, а все остальное – общественный строй, социальную практику, формы экономического поведения считал производными от «особенностей народного характера».

В своих размышлениях Чах обращался к трудам французского просветителя Ш. Монтескье, который писал о духе законов и их  соответствии  природно-климатическим  условиям.  «...Климатические и, вообще, физические условия местности, занимаемой ингушами, весьма благоприятны для развития крепкого телом и духом  племени»,  –  писал  ученый.  И  в  то  же  время  постоянные  войны  и  борьба  за  жизнь  выработали  у  ингушей  такие  черты  характера, как «самостоятельность, энергичность, мужество, суровость, самоуважение». «Благодаря многосложному кодексу народных  обычаев  и  приличий,  каждый...  ингуш  ...  держит  себя  с  таким  тактом,  который  можно  назвать  аристократическим...чувства  независимости  и  собственного  достоинства  составля-ют также весьма выдающиеся особенности характера ингуша во время его сношений с посторонними лицами», – писал Чах. Эти особенности  выдавались  тем  резче  и  значительнее,  чем  беднее  была обстановка, в которой находился ингуш.

В те годы царская Россия в своей национальной политике не до конца  учитывала  культурную  самобытность  и  разнообразие  кавказских  народов,  богатые  нравственные  и  умственные  силы  гор-цев.  Ч.  Ахриев  видел  те  искусственные  барьеры  и  проблемы,  которые создавались царской администрацией на местах, мешавшие спокойному общению казаков и горцев, горцев и жителей плоскости: то «билетной системой», то просто лишением ингушей земли у подножия гор и т.д. «Ведение условий жизни, не соответствующих идее  народного  характера  или  неудовлетворяющих  идее  прогрессивного развития народной жизни, возбуждает в народном характере  реакцию  и  антогонизм...»,  –  выражал  свое  мнение  Чах  Эль-мурзиевич. И в то же время, будучи дипломатом, он говорил о том, что русское правительство действует глубоко гуманными способами, устраняя насильственные меры, нередко выдавая желаемое за действительное.

К  числу  «выдающихся  особенностей  ингушского  характера»  Чах  Ахриев  относил  «демократический  индивидуализм»,  которым проникнуто было все общество.

В  трудах  Чаха  Ахриева  есть  немало  интересных  высказываний о политике, экономике, религии, позволяющих вынести определенные  суждения  об  общественной  жизни  ингушского  народа.  Время, когда Чах проводил свои исследования, совпало с переселением и выселением части ингушей с обжитых земель, изменением  социально-экономических  условий  их  жизни,  реформами  по всей стране.

Конечно, Чах Ахриев радовался новшествам, которые происходили в Ингушетии, как, к примеру, Военно-Галгаевской дороге, которую  русские  солдаты  сделали  качественной  и  хорошей.  Но  Чах видел и другую сторону жизни горцев, живущих в постоянной нужде  и  неустанной  борьбе.  Изучая  социально-экономические  условия  жизни  народа,  Чах  Ахриев  анализировал  причины,  по  которым бедствовал народ, выделяя среди них вопрос малоземелья. Он понимал, что недостаток земли происходил в силу лишения ингушей плодородных земель властями. И делалось это под различными предлогами. Писать об этом цензура не позволяла, и он говорит: «Временно отобрана Длинная долина».

Особое  внимание  Чах  уделял  необходимости  развития  производительных  сил  Ингушетии,  акцентируя  внимание  на  том,  что  нужно  совершенствовать  орудия  труда,  способы  обработки  земли, бороться с эрозией почв высадкой деревьев, развивать знания  в  области  ветеринарии  для  предотвращения  эпидемий  животных.

«У Чаха Ахриева было подлинное исследовательское чутье. Он подбирал материал не случайного характера. Его описания были точны, выводы осторожны и основаны, большею частью, на фактических данных»,– писал Л. Семенов.

В  1870  году  Чах  Ахриев  поступил  в  Нежинский  лицей,  после  окончания  которого  работал  на  разных  должностях  в  административных органах в Закавказье. 40 лет он был «оторван от родного народа». Какие причины отстранили его от науки при таком щепетильном,  глубоко  научном  подходе  к  изучению  истории  и  культуры народа остается вопросом. Негласный запрет на общественную деятельность Чаха Ахриева проявился в том, что после окончания  им  Нежинского  лицея  (1874)  и  до  самой  его  смерти  (1914)  не  было  опубликовано  ни  одной  его  работы.  Хотя  реально Чах Ахриев не прекращал просветительской деятельности до конца своей жизни.

– Отец очень любил свой народ, но большую часть жизни по воле  властей  провел  в  Закавказье,  в  неофициальной  ссылке,  –  вспоминала  его  дочь  Нина  Чаховна.  –  Чах  до  конца  своих  дней  интересовался насущными вопросами жизни горцев, содействовал  распространению  среди  них  научных  знаний.  У  него  было  много  друзей,  к  нему  часто  обращались  за  консультацией  представители разных областей знаний.

Чах  искренне  верил  в  прогрессивное  значение  интеграции  русской и ингушской культур и в то же время достоверно давал описание значимых институтов общественной жизни ингушей, демократического  принципа  организации  жизни  ингушского  общества,  что  не  всегда  укладывалось  в  рамках  политики  царизма на Кавказе.

Женой  Чаха  была  дочь  Мочкхо  Базоркина.  Из  его  детей  Рашид-Бек стал одним из первых летчиков на Кавказе и погиб под Ленинградом в годы Великой Отечественной войны. Внук Чаха – Хаджи стал профессиональным врачом, получив высшее образование в числе первых после возвращения из депортации. Сегодня профессор Хаджи Ахриев живет в г. Нальчике.

По  воспоминаниям  современников,  Чах  был  добрым  человеком, интеллигентом и интернационалистом по духу. В преклонном возрасте он вернулся в Ингушетию – город Владикавказ – и умер в 1914 году. Ингушский  научно-исследовательский  институт  гуманитарных наук носит имя Ч. Ахриева. Сегодня продолжить традиции этнографического   исследования,   заданные   Чахом   Ахриевым,   предстоит ученым Ингушетии


================================

ДОЛГИЕВА М.Б.
ЧАХ ЭЛЬМУРЗИЕВИ АХРИЕВ: ЖИЗНЕННЫЙ ПУТЬ И
ТВОРЧЕСКОЕ НАСЛЕЧДИЕ

В истории ингушей было много замечательных личностей, чья жизнь была всецело посвящена служению народа. Среди них военные, ученые, педагоги, врачи, художники, музыканты и др.

Носителями несломленного духа ингушского народа являются, и лучшие представители рода Ахриевых выходцев из горного селения Фуртоуг. Род Ахриевых дал Ингушетии много славных героев, чьи имена и сегодня вызывают чувство гордости у современников. Это известный строитель башен – Дуго Ахриев, полковник Императорской армии – Темурко Ахриев, его сыновья Гоберт – полковник Императорской армии и Саадула – первый народоволец и архивист, первый революционер – Мухтар Ахриев, первый герой Гражданской войны – Гапур Ахриев, директор первого Ингушского педагогического училища, первый директор Ингушского научно- исследовательского института во Владикавказе – Осман Ахриев, первый профессиональный художник – Хаджи-Бекир Ахриев, первый летчик – Рашид-Бек Ахриев, первая ингушка – учительница Нина Ахриева, первый востоковед – Нурдин Ахриев. Каждый из них заслуживает, чтобы о нем знал и помнил народ.

В роду Ахриевых, который дал ингушскому народу целую плеяду выдающихся личностей, при упоминании которых неизменно ставится перед каждым эпитет «первый», самым ярким именем было и остается имя Чаха Ахриева – первого просветителя, горячо любившего свой народ и надолго оторванного от него обстоятельствами судьбы.

По данным авторов, исследовавших основные вехи творчества и жизненного пути Ч.Э. Ахриева [Семенов Л.П. Чах Ахриев. Первый ингушский краевед//Известия Ингушского НИИ краеведения. Владикавказ, 1928. Вып.1], будущий просветитель и этнограф родился 10 мая 1850 г. в высокогорном ингушском ауле Фуртоуг, в семье старосты Джейрахского общества Эльмурзы Ахриева.

Аул Фуртоуг – родина первого дореволюционного ингушского этнографа Чаха Ахриева был расположен среди скал и ущелий в Горной Ингушетии в 30-ти километрах от Владикавказа на Военно — Грузинской дороге и входил в состав Джейрахского общества. Со Столовой горы легко окинуть взором аул Фуртоуг, который с одной стороны был защищен горами, а с другой рекой. В этом ауле жили представители рода Ахриевых, Льяновых, Хаматхановых, Боровых [Чахкиев Д.Ю. Древности Горной Ингушетии, Т.I, Назрань, 2003. с.16].

Мать Чаха Ахриева звали Дзали и она была из ингушского рода Озиевых, выходцев из с. Гелате (Гвилети) [Информатор: Ахриев Гапур Ахметович,1975 г.р., г. Карабулак]. Чах был пятым ребенком в семье, старше него были четыре сестры. Окруженный заботой близких родственников он рос любознательным и шустрым мальчиком.

Жизнь и деятельность Чаха Эльмурзиевича Ахриева совпали со сложным и драматичным периодом в истории ингушского народа, который совпал с окончанием Кавказской войны и присоединением Северного Кавказа. Все это нашло отражение в судьбе Чаха, в формировании его мировоззрения, в развитии творческой личности.

В 1857 г. в семилетнем возрасте Чах с двоюродным братом Саадулой был взят царской администрацией во Владикавказ как аманат (заложник) и отдан в военную кантонистскую школу.

Внук Чаха Хаджи Рашидович Ахриев вспоминает, что ему рассказывала его тетя, младшая дочь Чаха Ахриева в 1954 г. «В одно прекрасное утро отряд русских войск под командованием полковника напал на Фуртоуг. Силы были неравные, аул был «усмирен». Полковник взял в аманаты 7-9 мальчиков из фамилий Ахриевых и Льяновых. Плохо одетых мальчишек-аманатов отправили во Владикавказскую крепость. Когда их завели в какой-то двор невысокий голубоглазый мальчик со светлыми кудрявыми волосами, а это был Чах Ахриев, понравился семье полковника царской армии, у которых не было собственных детей. Они (муж и жена) взяли его себе, что и определило всю его дальнейшую судьбу. Среди мальчиков находился и его двоюродный брат Саадула. Впоследствии, Саадулу из аманатов вернул его отец Темурко Ахриев, служивший в русской армии» [Информатор: Ахриев Хаджи Рашидович, 1931 г.р., г. Нальчик].

Известно, что это была мера, к которой в течение многих лет прибегала на Кавказе царская администрация, чтобы держать горцев в повиновении, а также воспитать аманатов в духе лояльности и привязанности к России.

И надо заметить, что часто эти цели достигались в полной мере и даже превосходили все ожидания воспитателей: из аманатов вырастали высокообразованные граждане Империи с российским национальным самосознанием, не лишенные в то же время горского патриотизма. С одной стороны, это были проводники политики царизма на Кавказе, но в то же время они выполняли важную просветительскую миссию, став, по сути, первыми представителями зарождающейся национальной интеллигенции.

Чах Ахриев был ярким представителем этой плеяды. Отсюда его высказывания о необходимости взаимодействия учебного ведомства и местной администрации в широком распространении ингушами и всеми кавказскими горцами «русской гражданственности» [Ахриев Ч. Этнографический очерк ингушевского народа с приложением его сказок и преданий //Терские ведомости, 1872. .№42, с.1].

Будучи учеником военно-кантонистской школы, Чах Ахриев изучал грамоту, овладевал русской речью. Все это удавалось ему постигать в полной мере благодаря тому, что он жил в семье русского офицера, взявшего его на воспитание. После окончания кантонистской школы в 1862 г., Чах Ахриев вместе с двоюродным братом Саадалой сыном Темурко поступил в третий класс Ставропольской гимназии [Хамхоев В. Чаху Ахриеву – 140 лет //Журнал «Дош». 1990. № 2, с. 52].

Шесть лет проведенные в стенах этой гимназии, отразились на жизни будущего ингушского просветителя.

Необходимо отметить, что Ставропольская гимназия была незаурядным учебным заведением в России того времени.

Любознательный, получивший уже хорошее начальное образование мальчик попадает в благодатную атмосферу, созданную учителями гимназии, и в особенности директором – Януарием Михайловичем Неверовым. Здесь Чах оказался среди самых передовых людей того времени.

Кроме Ч. Ахриева, в разное время здесь учились представители многих горских народов. Некоторые из них стали затем известными деятелями культуры и просвещения Северного Кавказа: Кази Атажукин (Кабарда), Басият Шаханов (Балкария), Адиль-Гирей Кешев (Черкесия), Коста Хетагуров (Осетия) и др. Одновременно с Чахом Ахриевым учились в Ставропольской гимназии: Асламбек Базоркин, Саадал Ахриев (Ингушетия), Абай Шаханов и Султанбек Абаев (Балкария), братья Шанаевы – Джантемир, Ибрагим, Идрис, Ефим Газданов, Исмаил Тхостов (Осетия), Далхат Халилов (Дагестан) и др. Кроме Ч. Ахриева и А. Базоркина, за первые 50 лет существования гимназии её окончили десятки ингушей: Адиль-Гирей Долгиев, Пшемахо Дахкильгов, Кураз Мальсагов, Сай Мальсагов [Мужухоева Э.Д. Роль Ставропольской гимназии в развитии просвещения и общественной мысли Чечено-Ингушетии //Роль России в исторических судьбах народов Чечено-Ингушетии (XIII – XX в.). Грозный. 1983, с. 76- 81] и др.

Много внимания уделяли Я.М. Неверов и преподаватели гимназии пробуждению у своих учеников из пансиона для горцев устойчивого интереса к творчеству – литературному и научному. Чтобы усилить этот интерес, придать деятельности учеников целенаправленный, осмысленный характер они давали специальные задания по сбору и изучению устного народного творчества горцев, изложению основных вех истории народов Северного Кавказа, описанию их быта и нравов. Для этого ими была разработана специальная инструкция или памятка, руководствуясь которой они собрали ценный историко-этнографический материал. Затем эти материалы становились предметом обсуждения на занятиях, темой докладов на гимназических конкурсах [Кумыков Т.Х. Культура, общественно-политическая мысль и просвещение Кабарды во второй половине XIX начале-XX в. Нальчик. 2001, с.63].

Очевидно, выполнение этих заданий стало для Чаха Ахриева первым толчком к его историко-этнографическим разысканиям и публицистическим опытам.

Многие выпускники гимназии поступали затем в высшие учебные заведения России и успешно заканчивали их, пополняя число специалистов разного профиля: инженеров, медиков, историков, литераторов и т.д.

В 1868 г. Чах Ахриев, успешно окончил Ставропольскую гимназию и, поправляя здоровье, находился два года на родине, в Ингушетии. Располагая временем, он совершал поездки во все уголки края, погружался в изучение образа жизни, истории, этнографии, фольклора своего народа. Очень подробно, с большим знанием дела и к тому же ярким и выразительным русским языком он описывает содержание исторических преданий, обычаи, обряды, ритуалы, праздники – все, что испокон веков наполняло сокровищницу ингушской национальной культуры. Более того, его интересовала и история соседних народов.

Надо полагать, что большая часть фольклорных записей и этнографических работ Ч. Ахриева была выполнена им в эти два года. А затем, в течение 1871- 1873 гг. он занимался преимущественно их обработкой, дополнением и публикацией. Почти все работы Чаха Ахриева были опубликованы в «Сборнике сведений о кавказских горцах» и в «Терских ведомостях».

В 1870-1871 гг. в «Сборнике сведений о кавказских горцах» выходят четыре работы Ч. Ахриева: «Похороны и поминки у горцев», «Несколько слов о героях ингушевских сказаний», «Ингушевские праздники», «Из чеченских сказаний».

Вслед за этим, в течение 1871-1873 гг. в газете «Терские ведомости» с небольшими перерывами появляется более двух десятков различных статей и заметок Ч. Ахриева. В основном это историко-этнографические работы, написанные с отличным знанием дела и, кроме того, с большой страстью и критическим отношением к быту горцев, с конкретными предложениями по их приобщению к русской и мировой цивилизации. Вторая часть этих публикаций посвящена ингушскому фольклору. Весь этот материал был включен в следующие работы: «Об ингушевских кашах», «Присяга у ингушей», «Нравственное значение присяги у ингуш», «О характере ингуш», «О положении ингушской женщины», «Этнографический очерк ингушевского народа с приложением его сказок и преданий».

Что касается очерка под названием «Ингуши (их предания, верования и поверья)», напечатанного в восьмом томе «Сборника сведений о кавказских горцах», то это сокращенный вариант «Этнографического очерка ингушевского народа», на что указал ещё Л.П.Семенов [Семенов Л.П. Чах Ахриев. Первый ингушский краевед//Известия Ингушского НИИ краеведения. Владикавказ, 1928. Вып.1, с. 268.].

Кроме того, Л.П. Семенов обращает внимание на то, что первая статья Ч. Ахриева – «Похороны и поминки у горцев», датированная 30 мая 1868 г. была приложением к статье Н. Грабовского «Экономический и домашний быт жителей Горского участка Ингушевского округа». Из этого следует, – пишет Л.П.Семенов, — что «по-видимому, в том же году написана и дополняющая её заметка Ч. Ахриева, являющаяся его первым литературным произведением» [Семенов Л.П. Чах Ахриев. Первый ингушский краевед//Известия Ингушского НИИ краеведения. Владикавказ, 1928. Вып.1, с. 268.].

Таким образом, два года, проведенные Ахриевым на родине после окончания Ставропольской гимназии оказались самыми плодотворными в творческом плане. В скором времени, буквально через год-два, он прекращает все свои занятия публицистической и научной деятельностью. Видимо, отказ от работы, которая его так увлекла, был обусловлен целым рядом причин: занятость, оторванность от родного края, недовольство и раздражение властей; разочарование в культурной политике, проводимой царизмом на Кавказе, крушение просветительских иллюзий и др.

В 1870 г. Чах Ахриев, поступил в Нежинский лицей князя А.А. Безбородко. Директором Нежинского лицея в этот период был М.К.Чалый, друг и товарищ замечательного русского педагога К.Д. Ушинского по Новгородской гимназии [Яндаров А.Д. Ингушский просветитель – Чах Ахриев. Грозный. 1968. Яндаров А. Д. Формирование мировоззрения Чаха Ахриева. // Жур. «Вопросы философии», Москва,
1975].

Нежинский лицей был открыт в 1820 г. в память канцлера царской России князя А.А. Безбородко и приравнивался к закрытым высшим учебным заведениям для детей дворян. В лицее обучались известные в России люди, в том числе Н. В. Гоголь.

Чах Ахриев окончил Нежинский лицей в 1874 г. и первым из ингушей получил высшее образование.

Из воспоминаний внука Чаха Хаджи Рашидовича Ахриева известно, что после окончания лицея Чах возвратился на родину в аул Фуртоуг. Отца Чаха Эльмурзы уже не было в живых, по одной из версий он погиб. Все его сестры были замужем [Информатор: Ахриев Хаджи Рашидович, 1931 г.р., г. Нальчик]. Одна из сестер Чаха была замужем за Гамурзиевым [Информатор: Ахриев Гапур Ахметович,1975 г.р., г. Карабулак].

С 16 сентября 1874 г. Чах поступил на службу и работал на различных должностях в судебных и административных органах царской администрации: с 1879 по 1882 гг. — во Владикавказском окружном суде, а после этого — в Азербайджане, в городе Нуха (Елисаветпольская губерния).

Из Посемейных списков населенных пунктов Владикавказского округа Терской области за 1886 год мы видим, что в с. Фуртоуг под порядковым номером 38 числится семья «Ахриева Чага Эльмурзиевича, который имел в этом селе саклю с усадьбой и с службами. Родовой земли пахотных участков 3, дающих хлеба 4 коп, сенокосных 2, дающих сена 9 коп.». На тот период Чах был женат, имел детей. В списках числится его сын Кело Ахриев. Семейство это проживало в г. Нухи, где Ахриев служил по судебному ведомству [Посемейные списки населенных пунктов Владикавказского округа Терской области за
1886 год. Том 4. / Состав. к.и.н., профессор Т.Х. Муталиев, Магас, 2016, с.42-43].

Чах Ахриев был женат на дочери Мочко Байсагуровича Базоркина Айши (Эши) Базоркиной из древнего ингушского рода Газдиевых. С именем Мочко Байсагуровича ингуши связывают основание селения Базоркино (Мочхи- юрт) [Хамхоев В. Чаху Ахриеву – 140 лет //Журнал «Дош». 1990. № 2, с. 11.].

Интересными являются обстоятельства женитьбы Чаха Ахриева, которыми поделился в своих воспоминаниях его внук Хаджи, сын Рашид-бека.

Каждое утро Чах Ахриев из Фуртоуга ездил на работу во Владикавказ. В один из таких дней он увидел на Чугунном мосту (через Терек, недалеко от турбазы) такую сцену: толпа ингушей стоит на мосту, и их не пропускает милиция. Чах подошел к офицеру и спросил: «В чем дело? Почему людей не пропускают в город на базар? Офицер ответил, что в городе что-то произошло, и глава города Г. Баев, распорядился не пропускать ингушей. Чах представился офицеру, показал ему документы, убедил его пропустить ингушей, которые ни в чем не виноваты, и сказал, что он всю ответственность берет на себя. В результате конфликт завершился мирно. Узнав об этом эпизоде, Мочкхо Базоркин пригласил к себе Чаха. О чем они на этой встрече говорили, никто не знает, но эта беседа убедила Мочкхо, что он имеет дело с образованным человеком. После этой встречи Чах стал частым гостем в семье Мочкхо Базоркина. В городе стали говорить, что Мочкхо хочет за Чаха выдать замуж свою старшую дочь Айши, что, по всей вероятности, не совсем нравилось жене М. Базоркина. Об этом свидетельствует разговор, состоявшийся между Мочкхо и его женой. В один из вечеров Чаха не оказалось в доме Мочкхо, хотя он получил приглашение. Мочкхо спросил свою жену «удивительно, почему Чах не пришел сегодня к нам?», на что она ответила: «Он больше не придет. У меня нет дочери, которую я могла бы выдать за горца (лоамаро)». На что возмущенный Мочкхо Базоркин ответил: «Если у тебя нет дочери, которую можно выдать за лоамаро, то у меня есть» [Информатор: Ахриев Хаджи Рашидович, 1931 г.р., г. Нальчик].

У Чаха и Эши было три сына и две дочери. Старший сын, вероятно Кело [Посемейные списки населенных пунктов Владикавказского округа Терской области за 1886 год. Том 4. / Состав. к.и.н., профессор Т.Х. Муталиев, Магас, 2016] умер молодым после окончания Владикавказской гимназии. Дочь Тамара первой из ингушек-горянок получила образование и стала впоследствии учительницей. Сын Руслан работал в органах милиции, был убит в 1926 г. Трагически оборвалась и жизнь младшего его сына Рашид-бека. Он родился в 1893 г. в Фуртоуге, в родовом замке Ахриевых. Учился во Владикавказской гимназии и в Тифлиском военном училище, которое закончил в 1914 г. Участник первой мировой войны, в ходе которой дважды был ранен. В 1916 г. окончил Гатчинскую авиационную школу и был вновь направлен на фронт в качестве летчика. В боях проявлял большую храбрость, за что на его самолете была сделана надпись: «А он, мятежный, просит бури». Во время Великой Отечественной войны в составе авиагруппы особого назначения бомбил объекты врага в тылу наступающих немецко-фашистских войск. Погиб 20 января 1942 г., выполняя очередное боевое задание.

Приводя данные из биографии Ч. Ахриева, Л.П. Семенов пишет: «Обстоятельства личной жизни сложились для него не вполне благоприятно; он не имел возможности посвятить себя литературной работе, незаурядные способности к которой обнаружились в нем. Началась длительная служебная деятельность, неоднократно заставлявшая его кочевать из города в город» [Семенов Л.П. Чах Ахриев. Первый ингушский краевед//Известия Ингушского НИИкраеведения. Владикавказ, 1928. Вып.1].

Из воспоминаний проф. Л.П. Семенова и дочери Ахриева Нины мы узнаем, что он был добрым, мягким, общительным и гостеприимным человеком; кроме того, его отличала необычайная скромность, простота и честность. Он очень любил детей, и каждый раз, когда приезжал в свой родной аул Фуртоуг давал детям по одному серебряному рублю [Информатор: Ахриев Хаджи Рашидович, 1931 г.р., г. Нальчик].

Нина Чаховна в своих воспоминаниях пишет: «Отцу было не более пятидесяти лет, но выглядел он намного старше. Он был невысокого роста, с седенькой бородкой и очень усталыми, но добрыми глазами. Отец чуть прихрамывал (последствие увечья, полученного во время поездки в горы) и поэтому, никогда не разлучался с палкой — верным спутником частых поездок. Помнится, палок у него было целый десяток, и ребенком я очень любила разглядывать прекрасные фигурные изображения на них. Он никогда не ездил на фаэтоне, не признавал такого «шика» и всегда ходил пешком, как бы далек ни был путь и таким сохранился отец в моей памяти» [Ахриева Н.Ч. Воспоминания об отце //Приложение к книге Яндарова А. Д. Ингушский просветитель. Грозный, 1968, С. 53]

Считая, что её отец был, в сущности, сослан в Закавказье она пишет: «Тогда я не понимала, почему у отца усталые, грустные глаза, и только впоследствии мать рассказала мне, что жизнь у отца была нелегкой. Он очень любил свой народ, но большую часть жизни по воле властей провел в Закавказье, в неофициальной ссылке. Да, мать говорила мне, что это была ссылка, но за что отца сослали, я уже не припомню. Впоследствии я узнала, что работать среди своего народа, на его благо и процветание, просвещать его, общаться с ним, жить его чаяниями и надеждами было сокровенной мечтой отца. Но царизм почти на всю жизнь оторвал его от родного народа» [Ахриева Н.Ч. Воспоминания об отце //Приложение к книге Яндарова А. Д. Ингушский просветитель. Грозный, 1968, с. 51].

Учитывая все эти обстоятельства, можно предположить, что власти каким-то образом выказали своё недовольство деятельностью и настроениями Ч. Ахриева. Но в первую очередь как это можно предположить, это стало реакцией на его остропублицистические статьи 1871-1872 гг., содержавшие как позитивную оценку политики властей на Кавказе, так и резкую критику проявлений недоверия к местному населению, непонимания его чаяний и нужд. Вот почему, на наш взгляд, в 1874 г., после окончания Нежинского лицея Ч. Ахриева направляют не на родину, а в другой регион империи.

Длительное время и тяжело Ахриев болел сахарным диабетом. Болезнь подтачивала его организм, и это ещё больше увеличивало тоску по родине [Ахриева Н.Ч. Воспоминания об отце //Приложение к книге Яндарова А. Д. Ингушский просветитель. Грозный, 1968, С. 53.]. В конце концов, он решается оставить службу и уехать домой. 28 сентября 1912 г. после многолетней службы он подает прошение об отставке по причине расстроенного здоровья, и его увольняют в чине коллежского советника. После этого он переезжает с семьей во Владикавказ. Но жить ему оставалось недолго. 29 апреля 1914 г. Чах Эльмурзиевич Ахриев умер и был похоронен в родном ауле Фуртоуг, согласно его завещанию.

В исторической литературе нет информации каких религиозных воззрений Чах Ахриев придерживался. Автор данной работы не располагает фактическими материалами, дающими возможность ответить на этот вопрос сколько-нибудь определенно. Поэтому нам представляется правомерным дать предположительное объяснение. По преданию, отец Чаха Эльмурза не был приверженцем принятия мусульманства и поклонялся прежним ингушским богам [Информатор: Ахриев Хаджи Рашидович, 1931 г.р., г. Нальчик]. До достижения семилетнего возраста Чах рос в Фуртоуге и был свидетелем того как ингуши придерживались языческих воззрений и несомненно это наложило определенный отпечаток на его мировоззрение. Затем он попал в семью, где главными были ценности православной религии. Но доподлинно известно, что после смерти Чаха похоронили по мусульманским обычаям, на его могиле воздвигнут чурт.

Интересно отметить, и другие факты его биографии. В списках офицеров из туземцев Кавказского края, занимающих должности по гражданскому и военному ведомствам за 1897 год, Чах Эльмурзиевич Ахриев, числится в чине полковника [Алмазов И.Г. Новые именные списки ингушских офицеров Российской
Императорской армии. Вестник Ингушского научно-исследовательского института
гуманитарных наук им. Ч.Э. Ахриева, № 2, Магас, 2018, с.173-174].

Таковы были основные вехи жизненного и творческого пути ингушского просветителя Ч.Э. Ахриева. Его именем названы улицы в Ингушетии. Имя первого ингушского ученого- этнографа, кавказоведа носит Ингушский научно-исследовательский институт гуманитарных наук.



======================================


С 2001 года Ингушский научно-исследовательский институт гуманитарных наук носит имя первого ингушского ученого, просветителя, этнографа и историка Ч.Э. Ахриева

Между тем:
"Так это было..." ШЕРИП АСУЕВ:

10 декабря 1990 г. 09 ч. 20 м. Именем шейха Мансура назван аэропорт
города Грозного. Такое решение принял Президиум Верховного Совета
республики. Этим же указом одна из центральных площадей столицы
переименована в честь командира Красной Армии Асланбека Шерипова.  А                                   22 имя ингушского просветителя Чаха Ахриева будет носить Чечено-
Ингушский НИИ истории, социологии и филологии.


===================================


АЛБАСТ ЦЕХАРОВИЧ ТУТАЕВ

К большому сожалению, ингуши сегодня мало знают об Албасте Цехаровиче Тутаеве, современнике Чаха Ахриева, который по крупицам собирал материалы об ингушах, об их родословии, обычаях, традициях, вероисповедании, башенных комплексах и т.д. Я часто спрашивал себя, как мог этот обширный материал остаться за пределами внимания ингушских историков, журналистов. «Ведь должны же труды самобытного ингушского этнографа где-то находиться?» — задавался я вопросом. И вот недавно мне крупно повезло. В разговоре с племянником Идриса Базоркина Алаудином Мурадовичем Базоркиным узнал, что его отец — Мурад Муртузович — еще в 1934 году, будучи кандидатом исторических наук, переписал объемный (800 рукописных листов в 10 толстых тетрадей) труд Албаста Цехаровича, представляющий, как мы его сегодня называем, полевой материал — записи рассказов цепких на память ингушских стариков. И потому, что эти рассказы воспроизводили неписаную нашу историю 17-18 веков, наш быт далекой старины, записи Албаста Тутаева уникальны сами по себе. Некоторые фрагменты многогранного материала этнографа А.Ц.Тутаева будут мною использоваться в моей работе то ли в изложении, то ли в виде цитат.
Но прежде хотелось бы сказать несколько слов о самом Албасте Цехаровиче Тутаеве и его близких. В начале 60-х годов 19 века в числе первых поселенцев с. Насыр-Корт были два брата Цезнито и Цехар. До этого они жили в основанном ими недалеко от с. Даби-Юрт (Нижние Ачулуки) хуторе Тутаевых. Военная администрация того времени, дислоцировавшаяся в крепости Назрань, разрешило Тутаевым поселиться в Насыр-Корте. А один из братьев — Цезнито был назначен интендантом царских войск. За эту службу Цезнито неоднократно поощрялся.
Интересная деталь — из шести дочерей Цезнито четыре служили врачами на фронтах Великой Отечественной войны. В памяти народной останется подвиг старшей из них, кандидата медицинских наук Асият Тутаевой, попавшей в руки немцев и казненной ими в Ленинградской области.
Об Албасте Цехаровиче Тутаеве, племяннике Цезнито нам известно меньше. Знаем только, что он дослужился до звания штабс-капитан. Занимался этнографией. Составил на ингушском языке лунный календарь. Брат Албаста Заурбек после Владикавказского реального училища учится в Санкт-Петербурге. Но за революционную деятельность был отчислен. Активно участвовал в гражданской войне. Был на ответственных должностях в Ингушской автономной области. В 1937 году подвергся репрессии.
Что касается подлинных записей А. Ц. Тутаева, с которых я начал свое повествование, то они хранились сначала в Ингушском, а после — в Чечено-Ингушском научно-исследовательском институте истории, языка и литературы. Однако после нашего возвращения из ссылки они исчезли. Есть предположение, что перед депортацией вайнахов тутаевские тетради, осознавая их ценность, взял и сохранил до нашего возвращения известный наш земляк, брат Жанеты Зязиковой Идрис Хантыгов. В период бомбежки Грозного российскими войсками в 1996 году Идрис Хантыгов погиб.
Вспомнил Идриса Хантыгова. И почему-то захотелось сделать некоторое отступление от темы изложения. В период своей работы заведующим кафедрой физики в Грозненском нефтяном институте я хорошо знал Идриса. Его дочь училась в нашем институте, а затем занималась наукой с доцентом Ножай Тепсаевым. Идрис Хантыгов был высоко интеллигентным, всесторонне образованным человеком. Все, кто знал его, отмечали в нем неподдельный патриотизм. Думаю, правильно буду понятым, если скажу, что такие люди, как он, формируют нравственный стержень нации, определяют ее честь. Они умеют вовлекать в круг своего общения людей, подобных себе. В моей памяти навсегда останутся встречи с замечательным человеком и патриотом, старшим братом моего незабвенного друга Мурада Дидигова Зелимханом, которые, как правило, проходили с участием Идриса Хантыгова. Вообще, мне повезло на дружбу и товарищество с настоящими ингушами. С теплотой вспоминаю своих коллег по нефтяному институту, больших моих друзей, безвременно ушедших в благословенный мир — доцентов кафедры физики Хаматхана Гадоевича Баркинхоева и Данила Османовича Ахриева. Кстати сказать, Хаматхан Гадоевич и Султан Магомедович Мальсагов, ныне работающий заведующим кафедрой информатики Ингушского госуниверситета, были первыми среди ингушей кандидатами физико-математических наук.
Вспоминая об этих людях, ловлю себя на мысли о том, что общение с Идрисом Хантыговым, Зелимханом Дидиговым и другими помогало нам преодолевать трудности того, не очень благожелательного для нас периода нашего становления в нефтяном институте. Как тут не вспомнить телеграмму Зелимхана Дидигова, полученную мною в связи с выходом в 1968 году в зарубежном журнале моей статьи «Физика твердого тела». «Надо же, — подумалось мне тогда, — живет в Грозном, мог поздравить по телефону или устно при встрече. А он умудрился отстучать поздравление телеграммой». Теперь же я нахожу в поступке Зелимхана Дидигова мудрость старших братьев — другая форма поздравления не сохранилась бы в памяти, а телеграмму храню как дорогую реликвию среди старых писем. Да и потом — это было не просто поздравление, а выражение чувств радости и, если хотите, гордости за, пусть и незначительные, успехи ингушей, отлученных сталинским произволом от нормальных процессов самосовершенствования. Ведь все, чего достигали мы, было результатом неимоверных усилий над обузданием обстоятельств, в которых оказался наш народ. Многие из нас жаждали знаний, понимая, что только через образование можно обрести поруганное равноправие среди наших народов. Не всем, правда, удавалось утолить эту жажду. Но в нашей семье культ знаний был возведен на очень высокую высоту. В период нашей ссылки отец, Уматгирей Хасботович, отбывал свой восьмилетний срок по политической 58-й статье. Мать, Хава Исаевна, оставшаяся одна без мужа, приложила все усилия к тому, чтобы все пятеро ее детей занимались в школе и продолжали вузовское образование. Из далекой Тайшетской тюрьмы отец писал нам: «Учеба! Еще раз учеба! Знание — это ваше светлое будущее. Держитесь, преодолевая невзгоды и трудности до моего возвращения!» В 1947 году на имя матери приходит письмо из другой области Казахстана от не очень близкого нам троюродного дяди Салмана Озиева, ныне здравствующего столетнего патриарха ингушской поэзии и словесности, человека, посвятившего всего себя делу прозрения ингушского народа и сегодня активно работающего над проблемами генеалогии таргимхоевских фамилий. Я часто привожу своим студентам в высокой степени мудрые слова из того полувековой давности письма, обращенные к нам, детям: «Ученье в молодости — резьба на камне. Ученье в старости — затея на песке». Сегодня, когда образование утрачивает престижность, а нравственность стало делом второстепенным, эти слова имеют особый смысл.
Да простит меня читатель за столь просторное отступление от упомянутых в начале записей Албаста Тутаева. Но выхваченные памятью эпизоды той далекой поры в связи с упоминанием Идриса Хантыгова всколыхнули воспоминания о былых временах, которые запали в душу как пора наших дерзновений. На эти дерзновения нас настраивали старшие товарищи. По возвращению из ссылки я перевелся из Казахского госуниверситета в Грозненский нефтяной институт. Здесь, в Грозном, мне часто приходилось по разным поводам общаться с дядей Дошлоко. Почетной для себя я считал миссией привозить его к нам домой или же отвозить к себе обратно. Дошлоко Дохович Мальсагов в то время руководил Чечено-Ингушским НИИ истории, языка и литературы. Будучи сам высокообразованным человеком, Дошлоко Дохович усиленно добивался открытия при Чечено-Ингушском пединституте национального факультета. В этом вопросе ему активно помогали Халид Ошаев и мой старший брат Алихан, работавший в то время на кафедре иностранных языков. Активность, которую он проявлял в решении данной проблемы, свидетельствовала о его искреннем желании дать возможность чеченцам, ингушам наверстать упущенное за годы ссылки в сфере образования. Все встречи с Дошлоко Доховичем лично мне давали возможность прочувствовать важность получения знаний. Они, эти встречи, безусловно, сыграли существенную роль в моем становлении. Кстати, о способности Дошлоко Мальсагова заражать людей желанием учиться сегодня можно часто услышать от бывших его студентов. Тогда, после нашего возвращения из ссылки, такой настрой был нам, молодым, очень нужен. Нам нужен был ориентир, к которому мы бы стремились. Таким ориентиром и были для нас старшие товарищи.
Сегодня, работая над новой книгой о далеком и не очень далеком прошлом нашего народа, я убеждаюсь в том, что силу ингушам давали авторитетные люди. Они своим поведением, действиями завоевывали авторитет среди ингушей и сами в любых ситуациях оставались ингушами. Как бы пафосно это не звучало, еще более двух столетий назад авторитетные ингуши закладывали для нас наш сегодняшний день. И вполне логично, чтобы мы знали о них как можно больше. Их жизнь, их дела — наше прошлое, которое в большей мере не по нашей вине остается мало изученным. Буду рад, если новая книга, работа над которой только начинается, хотя бы в мизерной доле выполнит эту задачу.

Ахмет Мальсагов,
профессор

[abu_umar_as-sahabi]

Сборник сведений о кавказских горцах. 5. Раздел II. Народные сказания кавказских горцев. Чах Ахриев. "Из чеченских сказаний". Стр. 38-42



Орхустойцы и Ботоко-Ширтга*)

*) См. «Сборник сведений о кавказских горцах», вып. IV, Отдел: «Народные сказания», стр. 1–7.

Соска-Соска, с прочими Орхустойцами, решился переселиться с гор на плоскость. Но так как Орхустойцы не могли обойтись без Ботоко-Ширтга, то пригласили и его переселиться вместе с ними. Ботоко-Ширтга переселился и для своей единственной лошади получил позволение Орхустойцев пасти её только около дороги. Маштачок его через три месяца разжирел до того, что нельзя было нащупать, где у него синий хребет; лошади же Орхустойцев, несмотря на то, что паслись на приволье, были худы. Стали Орхустойцы завидовать Ботоко-Ширтга.

Зависть их дошла до того, что они решились, назло Ботоко-Ширтга, обрезать губы у его лошади. Сын его, ходивший часто в поле поглядеть на лошадку, узнал, что Орхустойцы обрезали ей губы, и поспешил сообщить об этом отцу. Ботоко, недолго думая, отправился в поле, где паслись лошади Орхустойцев, и обрезал им хвосты.

К вечеру он возвратился домой, как ни в чём не бывало; съел и пегата¹), и смотрит на возвращающийся с поля табун.

¹) Место, где собираются аульные (...не разобрал)

— «Смотри-ка, — говорит Орхустойцу Ботоко-Ширтга, — пыль, впереди всех, идёт твоя лошадь и смеётся чему-то».

— «Да, — отвечает он, — она смеётся над идущими сзади вашими лошадьми, похожими на девиц с обрезанными косами».

Орхустойцы смекнули, что Ботоко-Ширтга сыграл с ними дурную шутку. Разъярённые, бросились они на него, но он в один миг исчез и скрылся под землю. Он отправился на тот свет.

Орхустойцы не могли долго обходиться без Ботоко-Ширтга; они вызвали его с того света, затаив до поры в душе злобу. Однажды Орхустойцы и Ботоко-Ширтга с сыном отправились на поминки. Сын Ботоко на поминках стал около котла, в котором варилось мясо, и Орхустойцы бросили мальчика в котёл, говоря: «Сын Ботоко не хотел подождать, пока сварится мясо, и полез в котёл».

 Ботоко видел, как бросили сына его в котёл и как он там сварился, но не показал вида, что заметил это, и молча поклялся в душе жестоко отомстить Орхустойцам за этот жестокий поступок.

Прошло несколько времени. Ботоко однажды отправился на охоту в горы. Долго ходил он и нечаянно наткнулся на избу Горбожа²).

2) Горбож, по-ингушски и вообще по-чеченски, значит «рабыня». Во многих чеченских сказках Горбож изображается с таким же характером, как у русских — Баба-Яга. Подобно ей, она (Горбож) живёт в безлюдном месте. Иногда её изображают девятиголовой. Она имеет оселок, оживляющий мёртвого человека; стоит только провести им по телу мертвеца. Кроме того, чеченские сказания представляют её как людоедку, готовую встретить с острым ножём заблудившегося путника, принять его на ночлег и сожрать на утро.


Он вошёл в избу и увидел рабыню огромного роста, и спрашивает:
— Где её сыновья?

«Они отправились искать добычи, и вот уже больше месяца их нет дома», — отвечает рабыня.
— «Послушай, Горбож, — говорит Ботоко, — я тебе приведу тринадцать человек, можешь ли ты справиться с ними?»
— «Пусть между ними будет и Соска-Соска, — отвечает Горбож, — и тогда я с ними справлюсь!»

Ботоко-Ширтга обрадовался, что нашёл случай отомстить Орхустойцам за сына. Возвращаясь с охоты, он зашёл к Соска-Соска и говорит ему:
— «Я нашёл в горах хорошую добычу. Не хочешь ли завтра с прочими Орхустойцами отправиться со мной на охоту?»
— «Я никогда не пропускаю случая приобрести добычу, и завтра с Орхустойцами, сам-двенадцать, отправимся в горы».

На другой день Соска, в сопровождении 12 Орхустойцев и Ботоко-Ширтга, отправился в горы за добычей. Ботоко привёл их в избу Горбожа. Лишь только они показались на пороге, Горбож вырвала из своей косы полоску и связала ею Соска с Орхустойцами.

— «Неужели эта ведьма хочет меня обезславить пред целым светом?» — воскликнул Соска и рванулся так сильно, что волос, который связывал его, врезался ему до самых костей. Между тем рабыня преспокойно потачивала свой острый нож, а Ботоко-Ширтга с удовольствием смотрел на связанных своих врагов.

К вечеру возвратились с охоты сыновья Горбожа и говорят: — «Ну, матушка, искали, искали мы, хоть бы на одни сутки нашли что-нибудь — и возвратились с пустыми руками».

— «Э, дети! Странствовали вы столько времени и пришли домой с пустыми руками; а ко мне, вот, сами пришли незваные гости. Прошу вас поточить свои ножи — нам хватит этой добычи на целый месяц».

С этими словами Горбож вышла на двор и стала советоваться с сыновьями — как зарезать гостей: поодиночке или сразу всех вместе. Соска-Соска, видя, что дело разыгрывается не на шутку, стал умолять Ботоко-Ширтга, чтобы он спас их, дав им совет, как это он всегда делал в опасную для Орхустойцев минуту, и чтобы он забыл нанесённую ему обиду.

Ботоко не мог устоять против мольбы Соска-Соска и, как всегда, прощал Орхустойцам наносимые ему оскорбления, так простил им и за смерть своего сына. Он твёрдо решился спасти их от неминуемой гибели.

Вот является Горбож с сыновьями и хочет зарезать всех Орхустойцев; Ботоко-Ширтга обращается к ней и говорит:

— «Послушай, Горбож, я знаю, что ты сильна и не выпускаешь от себя гостей живыми; но прежде чем зарезать вот этих гостей — разгадай загадку, которая была причиной моей с ними ссоры.

Загадка эта следующая: на одной горе лежал бык; величина его была такова, что он, лежа на горе, щипал траву на плоскости и пил воду из реки, протекавшей у подошвы горы. Быка этого однажды схватил орёл и унёс.

С этой добычей орёл сел на рога козла, под бородой которого сидел пастух. Сидя на рогах козла, орёл пожирал свою добычу. От съеденной части он уронил кость — именно лопатку — которая попала в глаз пастуху, сидевшему под бородой козла.

— «Посмотри мой глаз», — говорит жене пастух, вернувшись с поля со стадом. — «Чем-то я засорил его нынче!»

Жена посмотрела на его глаз и вынула оттуда лопатку быка, говоря:

— «Да, вот эта лопатка находилась в твоём глазу», — и бросила лопатку на землю.

На этой лопатке устроился аул с десятками тысяч жителей. Аул этот часто подвергался тряске, как бы от землетрясения, и жители думали, что подземный бог прогневался на них и для умилостивления бога приносили ему различные жертвы. Со временем стали они замечать, что аул их подвергался тряске только тогда, когда подходит к нему лисица, которая ходила грызть жилу, оставшуюся на лопатке быка.

Жители убили эту лисицу и содрали с неё шкуру, но только с одного бока, потому что не могли повернуть лисицу на другой бок. При разделе шкуры каждому из жителей аула достался такой кусок, что из него каждый мог сшить себе шубу.

В то время, когда жители старались перевернуть лисицу на другой бок, в ауле том одна женщина разрешилась от бремени сыном. Спустя три дня после родов, женщина эта отправилась с кувшином по воду на речку, возле которой лежала убитая жителями лисица.

Подойдя к лисице, она крюком с длинной ручкой перевернула её на другую сторону, содрала оставшуюся половину шкуры и сшила пятью днями позже своему сыну шубу; но по недостатку шкуры шуба мальчика вышла без рукавов.

Теперь отгадай, Горбож, или пусть твои сыновья отгадают, кто больше по величине и силе:

Бык — который был такой громадный, что, лёжа на горе, щипал траву на равнине, и на лопатке которого построился аул, состоявший из девяти тысяч жителей?

Орёл — который унёс этого громадного быка?

Козёл — на рогах которого орёл пожирал свою добычу?

Пастух — которому лопатка быка показалась пылинкой?

Лисица — которая потрясала аул и дала половину шкуры, из которой каждому жителю аула досталось на шубу?

Женщина — перевернувшая крюком лисицу на другой бок?

Или мальчик — которому досталась половинная шкура лисицы на шубу?»

Рабыня и её сыновья стали разгадывать предложенную Ботоко-Ширтга загадку. Один говорил, что бык больше всех; другой — орёл, который унёс этого быка; третий настаивал на том, что козёл больше всех по величине и силе. Между матерью и сыновьями произошёл самый горячий спор, — и в конце концов они схватились за ножи и перерезали друг друга. Тогда Ботоко-Ширтга развязал Орхустойцев и отправился с ними домой.

С этого времени Ботоко и Орхустойцы стали жить между собой дружно ***.

17 декабря 1870 г.
Аул Овик.

*** Записывая эту сказку, я имел в виду пополнить характеристику Орхустойцев, о которых я говорил в заметке своей («Сборн. свед. о кавказ. горцах», вып. IV), как о героях, играющих главную роль почти во всех чеченских сказаниях. Но эта сказка интересна ещё тем, что она служит для ингуша материалом для умственного упражнения. Ингуш обыкновенно ничего не делает, ничем не занят и волею-неволею, в длинные зимние ночи, или предается молитве, или же любит слушать баснословные рассказы о жизни своих предков. Оттого, кажется, каждый горец имеет о происхождении своей фамилии историю, изукрашенную чудными рассказами. Часто же, от скуки, чтобы убить как-нибудь время, горцы предлагают друг другу загадки. Из этого случая, больше других, в ходу между ингушами, вышеприведённая сказка. Многие из них, подобно Горбож с сыновьями, расходятся при решении её (если можно назвать эту загадку задачей), спорят и нередко спор доходит до ссоры.

[abu_umar_as-sahabi]

Сборник сведений о кавказских горцах. 5. Раздел II. Народные сказания кавказских горцев. Чах Ахриев. "Из чеченских сказаний". Стр. 42-48


Шестьдесят Орхустойцев и Цазик*

*  Цазик — собственное имя; но, в обыкновенном разговоре, словом этим называют маленькую чашу, служащую для соли или рассола, которым приправляют баранину; для бедных же рассол этот служит единственной приправой сухого чурека (хлеба).

Это было давно, когда жили в одном ауле шестьдесят Орхустойцев. Все они происходили от шестидесяти матерей; каждый из них имел по одному быку. В соседстве с Орхустойцами жил один человек по имени Цазик, имевший также одного быка.

При наступлении весны Орхустойцы отправились в поле для пахоты и захватили с собой быка Цазика без его ведома. Когда они возвратились с поля, то вместо того чтобы поблагодарить Цазика, стали его бить, за то, что он не явился к ним в поле на помощь.

— «Меня сколько угодно бейте, — говорил Цазик Орхустойцам, — только ради бога не бейте моего быка!»

— «А! так для него тяжело перенести побои на быке, чья у нас обида: давайте же!» — вскричали они. — «На зло ему, убьём его быка!»

И Орхустойцы убили быка. Цазик, собрав кости его (быка) в мешок, отправился в тот аул, где люди гребли золото лопатами. Приходит он туда с мешком и подходит к одному дому. Так как был вечер, то хозяин пригласил его зайти к нему в дом и оставить ношу свою в передней.

— «Нет, — говорит Цазик, — благодарю тебя, я не могу оставить мешок свой с золотом в передней твоего дома, потому что судьба постоянно преследует меня, и я боюсь потерять его».

— «Если он пропадёт, то я дам тебе столько золота, сколько у тебя в этом мешке».

Тогда Цазик оставил ношу свою в передней и пошёл в комнату. На другой день, рано утром, вышел Цазик и посмотрел на свой мешок.

— «Какой я несчастный, как я глуп, зачем и оставил в передней свой мешок, зная, что судьба меня не оставляет!»

С такими словами он вбежал в комнату.

— «Что случилось с твоим мешком?» — спрашивает его хозяин.

— «Похищено золото, находившееся в моём мешке, и похититель, на смех, положил в мешок кости быка или коровы!»

Хозяин насыпал ему в мешок золота и отпустил его домой.

Орхустойцы, узнав, что Цазик возвратился домой с огромным богатством, пришли к нему узнать, как это он приобрёл столько золота.

— «Был я, — говорит Цазик, — в таком ауле, где кости, в особенности бычьи, ценятся дороже золота, и там я промыл кости быка своего, убитого вами, в чистое золото».

— «А что, дадут нам золота, если мы отвезём туда кости своих быков?» — спрашивают Орхустойцы.

— «Отчего не дадут! Дадут, отвезите только».

Орхустойцы порубили всех своих быков и отвезли кости их в тот аул. Стали они ходить по аулу с костями и кричать: «Кто хочет поменять золото на кости?»

Жители со смехом выгоняли их из аула.

— «А, так Цазик вздумал пошутить над нами», — сказали Орхустойцы с злобой, — «мы сотрём его с земли!»

Как только возвратились они домой, тотчас же напали на Цазика и стали колотить его.

— «Меня бейте сколько угодно, — говорит Цазик, — только мать мою не бейте».

На зло ему Орхустойцы тут же убили его мать.

Цазик, одевши покойницу как невесту и положив её себе на плечи, отправился в один аул. Подошедши к нему ночью, он остановился у речки, которая текла под аулом, и поставил мать свою на ночь, поддерживая её двумя палками, а сам пошёл в аул, во двор одной вдовы, которая имела трёх дочерей. Вдова попросила его зайти в её комнату.

— «Не могу, — говорит Цазик, — зайти к тебе, потому что около реки оставил и свою невесту, а я так несчастлив в жизни, что боюсь — как бы не лишиться её».

— «Я сейчас, — говорит вдова, — пошлю своих дочерей за нею».

— «Не могу послать твоих дочерей за невестой моей, потому что боюсь — как бы какое-нибудь несчастье не случилось с нею».

— «Если случится, — говорит вдова, — с твоей невестой что-нибудь, то я отдам тогда за тебя старшую свою дочь».

Цазик согласился и остался на ночь у вдовы. Вдова всё же послала своих дочерей за невестой Цазика. Девушки нашли около реки женщину, одетую как невеста, но едва дотронулись до неё руками, как она свалилась в реку и река понесла её.

Девушки возвратились домой и объявили матери и Цазику, какое несчастье случилось с ним. Нечего было делать — вдова отдала свою старшую дочь за Цазика. Таким образом Цазик возвратился домой с невестой.

Услышав об этом, Орхустойцы пришли спрашивать у него, как он приобрёл себе невесту.

— «Был я, — говорит он им, — в таком ауле, где за мёртвых, в особенности за мёртвых старух, охотно подают невестами».

Орхустойцы, хотя и имевшим уже жён, показались очень заманчивым таким способом приобретения невест, и они спрашивают у Цазика:

— «А что, нам могут поменять невест на тела наших старух?»

— «Могут, отчего нет», — отвечает им Цазик.

Орхустойцы убили своих матерей и понесли тела их в тот аул, который указал им Цазик. Пришедши туда, они стали кричать:

— «Кто обменяет невесту на мёртвые тела?!»

Жители со смехом прогнали их.

— «А, — говорят тогда Орхустойцы, — так опять Цазик вздумал над нами подшутить! Постой же, мы его сотрём с земли!»

Возвратившись домой, стали они его колотить.

— «Бейте меня сколько хотите, — говорит им Цазик, — только не бросайте, положив на доску, в реку».

Они положили Цазика на доску и кинули его в реку. Цазик поплыл по реке. Долго ли, коротко ли плыл он — не знаем, но стал он плыть мимо пастуха, стадо которого было расположено около берега. Пастух говорит ему:

— «Спасти ли тебя?»

— «Спасай, — отвечает Цазик, — если только тебе хочется отдать мне корову из своего стада».

— «Вот ещё что выдумал! Спасай тебя, да ещё отдай тебе корову? Утопай, если тебе хочется!»

Проплывает Цазик мимо табуна лошадей. Табунщик тоже предлагает ему свои услуги:

— «Спасти?» — говорит ему Цазик. — «Если тебе хочется отдать мне потом лошадь из своего табуна».

— «Вот ещё! Спасай тебя, да ещё отдай тебе лошадь? Погибай, если тебе хочется!»

Проплывает он мимо стада овец.

— «Вытащить тебя из реки?» — спрашивает его пастух.

— «Вынимай, если тебе хочется потом отдать мне барана из своего стада».

— «Отчего же нет? Можно отдать тебе: ведь не погибать же человеку из-за одного барана!»

И Цазик был вынут пастухом из реки. Когда же получил он барана, то стало было прощаться с пастухом, но тот упросил его остаться с ним на ночлег.

— «Нет, не могу остаться, — говорит он, — я так несчастлив, что боюсь, как бы ночью не случилось чего-нибудь с моим бараном».

Пастух обещал ему: если только случится какое-нибудь несчастье с бараном — он отдаст ему ещё 60 овец. Цазик согласился и остался ночевать.

В полночь, когда пастух заснул, он встал потихоньку, поймал своего барана, зарезал его, а потом стал мазать мясом его по губам всех овец, а кожу его разорвал на мелкие куски; затем опять лёг спать, как ни в чём не бывало.

На утро он пожелал увидеть своего барана и вместе с пастухом пошёл посмотреть стадо. Видят они, что у всех овец губы в крови, а барана Цазика и вовсе нет.

Тогда Цазик стал громко роптать на судьбу свою, жалуясь, что ему ни в чём нет удачи, и что он потому и не хотел оставаться на ночь у пастуха, что предчувствовал несчастье. Пастух дал ему 60 овец и отпустил его.

Узнали Орхустойцы, что Цазик возвратился домой с бараном, пошли к нему и начали спрашивать его, как он приобрёл барана.

— «Да вот как, — говорит Цазик: — когда вы бросили меня в реку и я доплыл уже до моря, тогда мать воды позвала меня на дно морское и дала мне 60 овец в благодарность за то, что я посетил её море».

— «А что, если мы посетим мать воды, то она и нам даст?»

— «Отчего же нет, — отвечает им Цазик, — только доплывите до моря каждый отдельно, а когда старший прибудет туда, то должен броситься с доски своей прямо в море, и если он попадёт на дно морское, значит — мать воды призывает его к себе; тогда и остальные тоже прыгайте в воду».

Орхустойцы сели на доски, каждый отдельно, и поплыли по реке к морю. Когда они доплыли до моря, то старший из них бросился в море и стал биться руками, как впавший в утопление; Орхустойцы же, думая, что старший их брат зовёт и зовёт за собой, бросились все в воду.

Таким образом все они и потонули.

Между тем Орхустойские жёны ждали возвращения своих мужей. Увидев наконец, что их ожидания напрасны, кинулись они к Цазику, как виновнику всех несчастий. Цазик стал бежать от них, а они за ним.

На дороге Цазику встретился еврей, который вёз на лошади товар.

— «Ты куда бежишь так?» — спросил его еврей.

— «Влюбились в меня, — говорит

Цазик:

— «Шестьдесят женщин, и каждая из них хочет, чтобы я жил с нею; но я ни с кем из них не желаю жить, так вот они гонятся за мной».

— «Дай, я займусь твоим положением», — говорит ему еврей.

— «С радостью, если ты хочешь этого».

Еврей передал свою лошадь с товарами Цазику и поменялся с ним одеждой. Когда жёны Орхустойцев встретились с Цазиком, то приняли его за торгующего еврея и пропустили мимо себя; догнавши же еврея, они убили его, сочтя его за Цазика.

Потом они разбрелись в разные стороны. Цазик же возвратился домой и стал жить с этого времени без всяких тревог.

Чах Ахриев
17 января 1871 г.
Аул Верхний Назрань.

[abu_umar_as-sahabi]

Чах Ахриев

ИНГУШСКИЕ ПРАЗДНИКИ*

* [Примечание редактора Н.И. Воронова]: Ингуши — народ чеченского племени, численностью более 31 тысячи душ, входят в состав населения Владикавказского округа, располагаясь в ущельях гор главного Кавказского хребта — Галаевском, Джераховском и др., и на плоскости, в окрестностях урочища Назрановского, между реками Сунжа и Камбилеевка, до хребта Кабардинских гор. Название своё ингуши получили от одного из аулов, находившегося в Тарской долине и называвшегося Ингуши, или Ангушт. В 1830 г. большая часть этого племени была выселена из гор на плоскость, преимущественно в окрестности урочища Назрановского, почему и получила название Назрановцы. Сами себя ингуши называют Ламур.

Об экономическом положении Ингушских обществ, живущих в ущельях гор главного хребта, см. статью Грабовского, помещённую в III выпуске «Сборника сведений о кавказских горцах». - Ред.



На пути от Джераховского до Аргунского ущелья нередко приходится встречать остатки развалившихся церквей и часовен, ясно свидетельствующих, что в этой местности некогда существовало христианство. Но из уст народа, из народных сказаний туземцев, не услышите об этих памятниках ничего определённого. Ингуш не вдаётся вглубь своего верования; он знает только то, что отец и дед его поклонялись какому-то святому, и убеждён, что если он отступит от примера предков, то будет преследуем свыше. А потому для исследования остаются одни только, так сказать, мертвые факты: обряды, праздники, развалившиеся церкви, греческая архитектура и священные книги, написанные на греческом языке.

Можно положительно сказать, что христианство существовало у ингушей не как догматическое учение, а только как новый обряд; оно действовало, как видно, только на воображение народа, пышностью богослужений, не касаясь нравственной стороны его жизни. Поэтому-то христианская вера не могла укорениться в среде ингушей, да и те обряды, которые они приняли от христиан, стали постепенно забываться: они мало-помалу видоизменялись под влиянием прежних обрядов, прежних суеверий и предрассудков — и таким образом составилась у ингушей смесь религиозных верований, проявляющаяся прежде всего в многобожии и в установлении множества постов и праздников в честь разных богов и святых.

Из сохранившихся христианских понятий у ингушей замечается, между прочим, понятие о Боге в трёх лицах; но это понятие является у них без всякого видимого сознания, и, хотя ингуш клянётся тремя великими лицами, он не может себе объяснить, что это за великие лица, которых он произносит на каждом шагу. Но всего сильнее христианские понятия и обряды вызываются в обрядах, исполняемых ингушами в некоторые праздники, устраиваемые в честь богов и различных святых. Время этих праздников соответствует по большей части времени какого-нибудь важного христианского праздника, причём вообще для определения времени ингушских праздников служит православный Великий пост, т.е. если Святая раньше, то и все праздники у ингушей будут раньше, чем в предшествовавшем году.

В горах, где живут ингуши, каждый аул имеет своего патрона, носящего бОльшею частью имя своего аула. В честь этого святого — ерда (по-чеченски), или, как называют его ингуши, «ццу» — празднуется ежегодно один день. Так как все подобные праздники носят один и тот же характер, то нет нужды описывать каждый праздник отдельно; достаточно будет представить характеристику увеселений вообще, устраиваемых аулами в честь своих святых покровителей.

В некоторых аулах, недалеко от жилых построек, устраивается нечто вроде часовни — эльгуц — похожей на катакомбу из тёсаного камня. Различие между эльгуцом и катакомбой состоит в том, что первая имеет двери, обращённые - одни к востоку, а другие к северу; катакомба же не имеет дверей, а есть в ней отверстие, вроде окна, через которое вносят покойников. Я упомянул о различии между эльгуцом и катакомбой в тех видах, что на случай, если придётся посещать ингушские аулы, вы могли отличить одни от других, так как эльгуц и катакомбы встречаются не в дальнем друг от друга расстоянии, и чтобы, приняв катакомбу за эльгуц, вы не оскорбили горца, уверенного, что его святое место известно всякому, и что никто не должен в нём ошибиться. Внутри эльгуца можно видеть только одни рога баранов и быков, принесённых в жертву святому, и белые значки, которые носят у ингушей особое название — «ныч». Иногда в эльгуце находятся также оленьи и турьи рога, принесённые охотниками в знак благодарности святому за успех в охоте. Встречается, что в некоторых аулах вовсе нет эльгуца, а построен только небольшой каменный столб с нишей, в которую ставят восковые свечи; есть наконец аулы, не имеющие ни того, ни другого.

Перед наступлением аульного праздника жители жители принимают праздничный вид; все спешат резать баранов или барашков в жертву своему патрону и готовят тегум (богоугодные кушанья). В день праздника, к полудню, каждое семейство приносит к эльгуцу, а если его нет, то в избранное место, на круглых деревянных блюдах, мясо и четыре лепешки, из которых одна должна быть непременно треугольная. Когда все жители принесут тегум, т. е. богоугодныя кушанья, то из среды всех пришедших выбирается четыре молодых человека, из которых один собирает в кучу всё, что принесено, и потом раскладывает это по порциям на блюда, а остальные три человека зажигают свечи в часовне и затем размещают прихожан. При этом соблюдается следующий порядок: раздаются на кружки так, чтобы в каждом кружке было непременно пять человек и старики сидел бы впереди всех. Разместив таким образом всех, избранные на услужение святому молодые люди разносят блюда, и самым лучшим из них достается на долю стариков. Когда расставят эти блюда по пяти кружкам, то один из стариков, занимающий первое место, предварительно скинув шапку, берёт с блюда в одну руку голову барашка и лепешку, а в другую стакан водки или пива и громко произносит импровизированную им самим же молитву. Молитва эта состоит в прошении у святого, чтобы он дал им возможность торжествовать ежегодно день его празднества; вообще молитва старика состоит в мольбах у патрона, чтобы он даровал, в случаях засухи, дождь и избавил бы от повальных болезней и других бедствий. По окончании молитвы, старик подзывает кого-нибудь из молодых людей и даёт ему попробовать голову барана, лепешку, а если есть — то и водку. Молодой человек, подойдя к молящемуся старику, без шапки, откусывает по куску от головы барана и лепешки и потом отходит на своё место. Затем начинается общий пир, в котором принимают участие одни лишь мужчины и дети; женщины же лишены этого удовольствия. Общее увеселение продолжается около 4-х часов, после чего расходятся по домам, поблагодарив святого. Тем и кончается аульный праздник, устроенный в честь аульного патрона, к которому прибегает каждый житель аула в случае какого-нибудь несчастья, с полной верой, что всё зависит от этого патрона, почему и следует строго исполнять принятые свои обязанности, заключающиеся в аккуратном жертвоприношении.

Несколько другой характер носит праздник, в котором принимают участие несколько аулов, а иногда и целое общество. В подобных праздниках ясно проглядываются христианские обряды. При жертвенниках общественных патронов или святых состоят жрецы. Жрец выбирается обществом пожизненно, а иногда и наследственно; от жреца не требуется особенных достоинств, лишь бы он мог толковать сны свои, как выражение непосредственной воли богов, и умел бы гадать. Ингуш чрезвычайно мнителен в своей обыденной жизни: каждое несчастье и всякую болезнь, в особенности внезапную, он приписывает непосредственному влиянию своих святых и богов. Поэтому, в случае болезни и вообще несчастий, он прибегает к жрецу, как к посреднику между людьми, святыми и богами, с целью узнать, не сделали ли они против святых какого-нибудь согрешения. Жрец бросает жребий — гадает.

Гадание это известно под названием кач-тох, т. е. бросание жребий святыми, и заключается в следующем: жрец берет палочку, разрывает её на три или четыре части и каждую часть наделяет особыми знаками, говорит, что часть с таким-то знаком, то пусть это будет жребий святого Мяцели, или правильнее — Мятцели, а с таким знаком — Херха-ерда; вообще каждый отрезок палочки носит имя какого-нибудь святого. Сделав это, жрец берёт деревянную ложку и кладёт в неё намеченные отрезки; затем качает ложку, и если три раза выпадет из неё жребий или метка Мятцели, то значит ингуш заболел по воле Мятцели, или больной согрешил, т. е. как у ингуше
говорят — «гам» против Мятцели. Согрешивший даёт обет, что он в день следующего праздника Мятцели принесёт ему, кроме обычного жертвоприношения, лишнего барана или барашка. После этого жрец вторично бросает жребий, и если опять из ложки выпадет метка Мятцели, то жрец объясняет, что святой недоволен обещанным и требует, чтобы согрешивший увеличил своё жертвоприношение, — «а иначе, — говорит жрец — ерда, — не смилостивится над тобой за твои грехи.

Что же жрец и вообще каждый ингуш считает грехом против святых? По понятию ингуша, величайшим согрешением считается, если в праздник кто-либо вздумает работать или даст что-либо из дома, а в особенности, если сосед попросит огня в день известного праздника, и дадут ему огня. Не знаю, почему ингуши считают согрешением давать из дома другому что-либо в день праздника, но они свято соблюдают это правило, в особенности когда держат какой-нибудь день.  Ингуши олицетворяют души, считают их как бы духовно-живыми племенами, смотрящими за человеческими ежедневными поступками. Всякое несчастье, как-то: болезнь, неудачу в предприятии, ингуш приписывает непосредственному влиянию какого-нибудь святого, или вернее, какому-нибудь дню, и чувствующий в себе согрешение против какого-нибудь дня обращается тоже к жрецу, или к старику, умеющему гадать, или к женщине, знахарке, гадающей посредством измерения платка локтём, или обматывания около ложки ваты. И гадальщицы объясняют нуждающемуся, что у него «гáж», то есть согрешение против такого-то святого, или против такого-то дня — положим, против среды. Провинившийся даёт обет, что в этот день не будет работать и давать что-нибудь из дома. Такие суеверия ингушей сильно влияют на их экономический быт. Часто, во время полевых работ, вы увидите несколько ингушей, стоящих недалеко от аула кучкой; спросите их: почему они не работают? — они ответят вам, что празднуют день, как они выражаются, держать этот день. Но они празднуют таким образом ещё три дня в неделю: первый — воскресенье, как божественный день, второй — понедельник, как день ветров (ингуши глубоко уверены, что если в этот день кто-нибудь решится косить сено, то ветер разнесёт по полю всё скошенное), и наконец пятницу — как день праздника всех мусульман. Дни эти ингуши держат только во время покоса и жатвы, а в остальное время каждое семейство соблюдает только свой какой-нибудь день. Понятно, далеко ли уйдёт хозяйственное развитие ингушей при таких суевериях.

Я сказал, что жрец, бросая жребий, узнает согрешение, сделанное против какого-нибудь святого или дня. Но кроме жрецов гадают еще старики и женщины, как бы из любви к искусству.

Узнавать гнев и неудовольствие богов и святых посредством измерения платка локтем и обматывания около ложки ваты исключительно принадлежит женщинам. Первое гаданье состоит в том, что гадальщица берет белое покрывало, в одном конце его завязывает уголек, и потом от этого угля начинает мерить локтем покрывало, обозначая границы каждого локтя иголкой или булавкой. Но прежде чем гадальщица приступит к делу, она старается расспросить у домашних и знакомых страдающего, не святотатствовал ли больной, не обещался ли он когда-нибудь принести жертву святому, не отлучался ли он во время праздника аульного святого из аула и тому подобное.

Конечно, найдется много поводов оказаться ингушу виноватым перед своими святыми, которых у него так много. Когда гадальщица разузнает все, что ей нужно, она приступает к гаданию и старается свалить всю вину на грех перед тем святым, который, по убеждению родственников больного, обижен больше всех.

Например, больной обещался когда-то зарезать лишнего барана святому Мятцели, если совершит благополучно известное предприятие, но не исполнил. Мятцели строг, он не простит подобного обмана, в этом убежден каждый ингуш.

Гадальщица, приступая к решению вопроса, начинает перебирать всех непричастных к делу святых, приговаривая при измерении покрывала следующее: если причиною болезни такого-то такой-то святой, то пусть покрывало увеличится или уменьшится. Когда же очередь доходит до Мятцели, то гадальщица натягивает покрывало или же весьма ловко перехватывает за границы, обозначенные иголкой, и кричит: «Видите, видите, как озлоблен Мятцели! Покрывало увеличилось (или уменьшилось) на целый локоть»... Конечно, никто из окружающих не замечает неправильности измерения, потому что, во-первых, все смотрят на гадальщицу с полным доверием, а во-вторых, все заняты молитвой о снисхождении к больному и к его семейству.

По окончании гадания, знахарка назначает прогневанному святому двойную жертву, уверяя, что больной поправится, потому что святой согласился снизойти к его ошибкам и простить их, открывшись, что он явился причиною болезни.

Гаданье посредством обворачивания ватой ложки тоже довольно оригинально: обворачивается ложка ватою, потом гадальщица кладет ее в чашку, наполненную водой. Если ложка перевернется в воде, то гадальщица объявляет своему пациенту, что у него гам.

Я распространился об этих способах гадания собственно потому, что они, по понятиям ингуша, служат разъяснением всякого явления природы и избавляют от могущих быть несчастий. Вот почему к ним так часто прибегают ингуши.

Заболеет ли член семейства или захворает скотина, ингуш сейчас же отправляется к гадальщику и, получивши какой бы то ни было ответ, вполне успокаивается.

Описывать каждый из ингушских праздников, как сказано выше, я нахожу излишним, ибо все они, за редкими исключениями, схожи между собой. Поэтому я остановлюсь на описании трех главных празднеств в ингушском обществе, именно: Мятцели, Амгама-Ерда и Тамаж-Ерда.

Народное предание гласит, что эти три святые были родные братья. Самый старший из них, Мятцели, представляемый в народном вображении почетным старцем, с длинной седой бородой, выбрал для своего местопребывания Столовую гору, известную у кистинцев под именем Мята, а остальные два младшие брата стали жить на горе Арцхой, занимающей среднюю часть Черных гор. Но вскоре два эти брата разделились. Тамаж-Ерда поселился на противоположной горе, носящей название Красных гор. Вот что говорит предание о переселении его на новое место.

Однажды житель аула Хули, некто Борц, при подошве Красных гор пас стадо. При закате солнца неожиданно подходит к нему длиннорогий козел и повелительно говорит:

— Иди за мной.

Борц, видя перед собой говорящего человеческим языком козла, остолбенел, но, опомнившись, сказал козлу:

— Как я могу следовать за тобою, когда я не могу поручить никому свое стадо, ведь оно разбежится...

— Не бойся этого, стадо до твоего возвращения будет цело и невредимо, — сказал ему козел.

Борц повиновался. Они стали подниматься на вершину Красной горы и когда дошли до половины горы, козел обращается к Борцу и говорит ему:

— Здесь, на этом месте, вы, хулухойцы, когда будете ходить ко мне на поклонение, должны ужинать и после ужина до утра соблюдать пост.

Не доходя до вершины горы, козел опять останавливается и говорит своему спутнику:

— Здесь вы, возвращаясь из моей пещеры, должны остановиться и проговорить нараспев: «ар бац, бер бац» (т. е. не буду говорить, не буду делать).

Дошедши до вершины горы, они направились к пещере.

— Вот здесь будет мое местопребывание — говорит козел. — Сюда вы должны приходить поклоняться мне и оставаться здесь до восхода солнца, чтобы лучи его не застали вас в этой пещере, иначе вы все падете без памяти на землю.

Сделав наставление Борцу, козел превратился в эфир, проговорив при этом, что он не козел, а Тамаж-Ерда. Борц возвратился к своему стаду и нашел его в том виде, в каком оставил. О чуде этом Борц рассказал односельцам своим. С этого времени жители аула Хули и других стали ходить на вершину Красных гор для поклонения святому Тамаж-Ерда, соблюдая в точности все приказания святого относительно исполнения обрядов поклонения ему.

Раньше всех из названных праздников празднуется Мятцели. Этот праздник бывает в конце июня или в начале июля, всегда в воскресный день. Те семейства, которые намерены отправиться на Столовую гору для поклонения Мятцели, приготовляются к торжеству заблаговременно, так что у них все уже готово к кануну праздника.

Приготовленное для жертвоприношения называется джару или тегум и состоит из круглых и треугольных лепешек, нескольких чашек дятах, т. е. каши, приготовленной на одном масле, двух десятков мойчаж, сделанных из теста, похожих на галушки, пива и араки. Одни семейства отправляются в субботу на ночь на Столовую гору, а другие — утром в воскресенье.

При выходе из дома, все женщины, в том числе и девушки, идущие тоже на поклонение Мятцели, начинают петь гелой, а остальные как бы вторят ей. При напеве гелой запевала также произносит молитву, импровизированную ею самой. Отойдя несколько саженей от аула, они перестают петь, а девушки, отделившись от женщин, присоединяются к молодежи, которая подгоняет как ишаков, навьюченных провизиею, назначенной для Мятцели, так и баранов. В числе этих последних должен быть непременно и очкар, или трехлетний бычок, на рога которого намотан кусок белой материи.

Все семейства, отправляющиеся на ночь на Столовую гору, собираются утром к часовне, устроенной святому Баин-Сели, недалеко от аула Баин, расположенного при подошве горы. Здесь закалывают баранов в жертву те семейства, у которых случилось в продолжение года счастье, т. е. было рождение мальчика, выздоровление безнадежно больного и т. п.

После молитвы и закуски жрец (костюмировка его состоит в следующем: белый бешмет, сверх него черная бурка, на голове белая шапка) входит в часовню Баин-Сели и выносит оттуда шест, на конце которого привешены несколько колокольчиков и кусок белой материи.

В этом шесте ингуши видят всю святыню, олицетворение Мятцели, и самый шест этот носит имя Мятцели. В прежнее время шест этот решал важные вопросы в общественных делах. Так, например, если два аула спорили между собой о меже, то одной из сторон предоставлялось, в доказательство справедливости ее заявлений, обнести шест Мятцели по той линии, за которую они спорили. Шест этот, во время засухи, носят по аулам, и народ твердо убежден, что непременно после этого будет дождь.

При шествии из часовни Баин-Сели, жрец кладет себе шест на плечо и поднимается на Столовую гору впереди всех, со звоном колокольчиков. За ним двигается народ. Если в это время жрец уронит один из колокольчиков и его найдет кто-нибудь, то жрец платит обществу три барана, если же совсем потеряет, то платит трехлетнего быка. Не доходя до вершины горы Мяты, жрец останавливается в одной из пещер и ставит шест так, чтобы никто не мог его уронить. Народ тоже останавливается в пещерах и целую ночь проводит в танцах. Чуть только рассвело, жрец берет свою святыню и направляется к вершине горы. Народ следует за ним.

На Столовой горе построены три часовни. Они расположены в следующем порядке: на восточной стороне эльгуц для Мятер-Дяла*, на южной — для Мятцели и на северной — для Сусол-Дяла. Все эти три часовни находятся между собой на полуверстном расстоянии. Прихожане останавливаются всегда около часовни Мятцели, но каждый аул отдельно, на известных местах.

Жрец, поставивши шест около часовни Мятцели, принимается за исполнение своей обязанности, которая состоит в произношении молитв перед приношением в жертву баранов, назначаемых для Мятцели. Те, которые поскорее желают принести жертвоприношение, ставят своих баранов около часовни Мятцели на южной стороне и обращают головы их к востоку. Затем приглашают жреца и дают ему в руки бокал пива или водки.

Жрец, прежде всего, приглашает несколько человек, чтобы они обратились лицом к востоку, и потом троих из них ставит на восток, троих на западе и троих на юг. Сделав такое распоряжение, жрец, с обнаженной головой, начинает произносить молитву. В то же время три человека, которые стоят на востоке, начинают петь отчай. Как только они оканчивают это слово, другая партия, стоящая на юге, подхватывает то же самое; затем три человека, стоящие на западе, начинают петь тоже отчай.

Затем, первые, т. е. стоящие на восток, опять начинают петь, и таким образом каждая партия поет отчай по очереди, пока жрец произносит молитву; по окончании ее он подает бокал кому-нибудь из присутствующих или сам выпивает.

Когда все уже принесли жертвы Мятцели, жрец объявляет жертвоприносителям, чтобы они внесли в часовню Мятцели свою джару. Каждый член семейства входит в храм с корзиной, наполненной провизией, и с восковой свечкой.

Жрец принимает свечку от каждого; помолившись, он зажигает ее и ставит в нишу или в полупрорубленное окно; если она горит прямо, то значит Мятцели благоволит к семейству того, кто поставил ее, и горцы верят, что семейство это на целый год отстранено от всякого несчастья. По сожжении свечей, жертвоприносители выходят из храма с корзинками, оставляя третью часть джары жрецу.

Покончивши церемонию в храме Мятцели, жрец отправляется в эльгуц Мятер-Дяла. Сюда член каждого семейства приходит тоже с корзиною, наполненною джарою, и жрец, посвятив его провизию, берет себе из нее тоже третью часть. Во время освящения джары соблюдается строгая тишина. Только изредка слышится «вотчай, ва Дяла». По выходе из часовни, каждый ставит свою корзину около эльгуца, и когда жрец окончит церемонию, все принимаются закусывать.

Закусив, все вместе направляются опять к часовне Мятцели, откуда навстречу им идут женщины, девушки и мальчики. Идущие от эльгуца Мятер-Дяла бросают встречающимся мойчаж (куски гусака). Каждый старается подхватить на лету что-нибудь, в особенности бездетные женщины, веря, что если им удастся поймать или поднять с земли мойчаж, то непременно забеременеют.

От часовни Мятер-Дяла жрец идет к эльгуцу Сусол-Дяла. Туда направляются одни женщины, тоже с корзинками, наполненными провизиею. Они идут с песнями, в которых слышится гелой. В часовню они входят босиком. В этой часовне свершаются такие же обряды, как в Мятцели и Мятер-Дяла, только разница в том, что женщины здесь не закусывают, а идут назад, неся с собою две трети того, что ими посвящено святому. Этим оканчиваются церемонии в праздник Мятцели. Солнце заходит за горы, становится вечер, и все собираются домой. Святыню — шест — тоже уносит жрец обратно и становит его в часовне Баин-Сели.

Само собою, в праздник Мятцели, не все и притом весь день, проводят в исполнении обрядов. Обыкновенно, при церемониях присутствуют только одни пожилые люди, а молодежь проводит время в плясках и пении около храма Мятцели.

Через две недели после праздника Мятцели бывает праздник в честь святого Амгама-Ерда. На этом празднике соблюдаются такие же обряды, как на Мятцели. Совершенно другую черту имеет праздник Тамаж-Ерда, который празднуется через день после него. Такие же сборы предшествуют этому празднику, как и к Мятцели. Но провизия каждым несется на своей спине; когда доберутся до места, которое указал Тамаж-Ерда Борцу, то останавливаются, чтобы поужинать, но прежде всего зажигают свечи и ставят их на сложенных камнях. Так как фамилия Борца считается главою праздника Тамаж-Ерда, то один из фамилии этой исполняет обязанности жреца. В празднике Тамаж-Ерда ингуши видят не только одно веселье, они убеждены, что святой этот, или, как называют его, высокий святой, явится к ним и объявит им судьбу целого народа и покарает тех, которые совершили преступления и т. д.

Если следить за выражением лиц некоторых жертвоприносителей, даже в то время, когда они закусывают на месте, указанном Тамаж-Ерда, то можно заметить, что каждый них озабочен чем-то и чего-то ожидает. Когда все вдоволь наедятся, напляшутся, то старший из фамилии Борца, смотрящий за порядком, объявляет громогласно народу, чтобы каждый вел себя чинно, никто не уклонялся бы от обычая, заведенного их прапрадедом. Так как тропинка, по которой должны взбираться в гору, где находится пещера Тамаж-Ерда, чрезвычайно узка, блюстители порядка заставляют молельщиков идти так: впереди мужчина, за ним девушка, за нею мужчина, за мужчиной опять девушка и т. д., так что составляется длинная вереница.

Пройдя около полуверсты, нужно подняться на гору по ступенькам. В пути от того места, где ужинают, до этих ступенек начинают с некоторыми делаться припадки. В то время, когда все идут один за другим, никто не должен разговаривать, и тут-то вдруг какая-нибудь женщина бросается в сторону с криком; ее подхватывают мужчины. Сначала с нею делаются страшные конвульсии, губы ее синеют, зубами она начинает скрежетать, руки сжимаются в кулак и все тело ее покрывается потом. Несколько минут она ничего не говорит; когда же окружающая ее толпа настойчиво допрашивает, что именно говорит ей Тамаж-Ерда, она начинает с воплем обращаться к высокому святому с мольбою, прося его пощадить и не бить ее. Для большей наглядности подобных сцен, я приведу здесь разговор, или лучше сказать, бред женщины, ставшей в припадке посредницей между святым Тамаж-Ерда и его поклонниками.

Разговор этот был записан мною в прошлом году, когда я был в горах, чтобы присутствовать на этом празднике. Вот он:

Женщину, лежащую в припадке, допытывает окружающая толпа, и она начинает кричать:

— Ой, ой, не бей меня, буду говорить!

Толпа. Что ж он (Тамаж-Ерда) тебе говорит?

Женщина. Говорит, что народ отстал от отцовских обычаев, не верит в Бога, святых... (Рассказ прерывается криком.) Ой, ой, передам, передам!

Толпа. Еще что он тебе велит говорить?

Женщина. Говорит, что зачем (такая-то) женщина дала (такому-то) отведать араки, приготовленной для него, прежде чем посвятила мне... Не бей, не бей! Передам, передам!

Толпа. Что он тебе еще велит говорить?

Женщина. Говорит, отчего (такое-то) семейство не пришло к нему с жертвоприношением: разве оно забыло, что я (Тамаж-Ерда) несколько раз избавлял его от неминуемых несчастий, — погоди, оно будет меня знать, я сотру его с лица земли!

Когда довольно таким образом она побредит, один из членов фамилии Борца бросает жребий, предварительно взяв обет с провинившейся женщины, что она не позволит себе на будущий год осквернить кушанья и напитки, приготовленные в жертву Тамаж-Ерда, и назначает за проступок ее лишний котел араки; семейству же, которое в припадке упоминала женщина, объявляет гнев Тамаж-Ерда.

Сама женщина, подвергшаяся припадку, обязана на будущий год принести в жертву лишнего барашка. После бросания жребия, ее оставляют одну, и она постепенно приходит в себя; потом она бывает целый день в печальном настроении.

Припадки эти бывают, мне кажется, вследствие серных паров, выходящих в том месте из гор, а некоторые личности просто притворствуют. Ингуши же твердо убеждены в том, что припадки эти происходят от прикосновения святого духа, они говорят, отчего человек, подвергшись подобному припадку, выздоравливает тотчас после бросания жребия, без всяких последствий. Хотя ему приходилось биться головою о камни.

Что еще больше удивляет горца — это корзинка, которая не скатывается по наклонности горы, а стоит на одном месте, когда падает с плеч человека, с которым сделался припадок. «Если бы не влияние святого духа, — говорят ингуши, — то она покатилась бы вниз, как скатываются все другие вещи».

Ингуши изображают Тамаж-Ерда святым существом, имеющим маленький рост и сидящим на маленьком коне, величиной с козленка. Если же он рассердился на кого-нибудь, рост его увеличивается в пятнадцать раз, а лошадь, на которой он сидит, делается выше башни. Горцы верят, что Тамаж-Ерда часто ездит в чужие края, в особенности в Турцию, и если не случится ни с кем никаких припадков во время хождения на гору, то объясняют это отсутствием высокого святого в чужие края.

Вообще же отсутствие его народ считает выражением гнева и неудовольствия его на своих поклонников. Поэтому в народе укоренилось верование, что чем больше внимателен высокий святой, и в этом народ уверен, что в будущем году будет урожай и меньше болезней и прочее.

Припадки, как уже я сказал, случаются между местом, где ужинают, и местом, откуда приходится влезать на вершину горы по ступенькам. Но, начиная со ступенек, уже не бывает никаких припадков, ибо, подвергаясь им, можно было бы упасть прямо в пропасть.

Уже к девяти часам жертвоприносители успевают взобраться на вершину горы, где находится пещера Тамаж-Ерда. Раньше других, обыкновенно, оказываются взошедшими туда те, кои ведут свое происхождение от Борца. Они с песнями встречают народ. Пение это весьма похоже на рев медведей и в нем слышится только «о — о — о»! Целую ночь народ проводит в пляске, но есть и пить ничего нельзя. Впрочем, последнее правило многие нарушают вследствие сильного холода, ощущаемого в ночную пору на вершине горы; без искусственного возбуждения в теле теплоты, легко можно отморозить себе какой-нибудь член. На другой день, рано утром, все жертвоприносители отправляются в пещеру, для освящения тегума. Эта церемония совершается так же, как и в другие праздники, описанные мною выше, и третья часть провизии, отбираемой от жертвоприносителей, делится между членами фамилии Борца.

В пещере находятся белые значки, принесенные теми, которые в первый раз приходит сюда на поклонение, также пули, пики, самострелы и оленьи рога. В ней же хранится стакан, по убеждению народа, вечно наполненный жидкостью. Один из членов фамилии Борца смотрит на стакан и объясняет народу, что если сосуд этот бывает полон жидкости, то это предвещает урожай, а если неполон, то наоборот. Предсказания эти не всегда, однако, сбываются. Так как в пещеру нужно влезать по ступенькам, а между ступеньками этими находится большой промежуток, то в нем вбиты два медных кольца, как говорит народное предание, основателями этого праздника. Эти кольца служат для народа предметом удивления и в их обделке народ видит участие высшей силы.

По существующему верованию, нельзя оставаться в пещере до проникновения туда солнечного луча. Поэтому жертвоприносители спешат исполнить все обряды, пока солнечные лучи еще не показались в священном месте.

Отошедши недалеко от пещеры, жертвоприносители останавливаются и поджидают, пока соберутся все. Тогда старики фамилии Борца отделяются от народа и становятся в круг. Пропев три раза свой священный гимн, они разбегаются, произнося слова: «ар бац, бер бац», т. е. не буду говорить, не буду делать. И в то же время они бросают мох на кого попало. Этим заканчиваются все церемонии праздника Тамаж-Ерда.

Кроме описанных трех праздников, в летнее время в Кистинском обществе бывает еще праздник Сели, т. е. громовержца. Известно, что гром и молния сильно действуют на народное воображение, почему и олицетворяют эти явления природы в каком-нибудь святом или в боге.

Верования в силу Сели простираются до того, что убитого молнией считают блаженным и погребают совершенно отлично от других покойников. Оплакивать убитого молнией строго воспрещается. Ингуши верят в то, что если плакать над покойником, убитым священной стрелой, то покойнику будет это до того неприятно, что цвет трупа его изменится: из белого сделается черным. Хоронят его в склепе, сделанном из тесаного камня. Внутри склепа ставят стол и стул. На стол ставят бутылку водки, стакан и целого сваренного барашка, а на стул сажают покойника, одетого наподобие жреца. Место, на котором убит человек или животное молнией, служит для ингуша священным местом, куда ежегодно отправляются с жертвоприношениями.

В заключение замечу, что описанные мною праздники чтутся ингушами, живущими в горах, и только у них праздники эти имеют всю силу святости. Но для тех ингушей, которые живут на плоскости, они потеряли всякое значение. Плоскостные жители вполне сделались магометанами. Магометанство укрепило в их верованиях понятия о едином Боге, о бессмертии души и будущей жизни. Оно поспособствовало также уменьшению тех предрассудков, которые так мешают благосостоянию ингушей-горцев. Теперь на плоскости не держит никто, во время разгара полевых работ, три дня в неделю, как это делают горские жители, во имя святых духов. Плоскостные ингуши празднуют только один день в неделю — пятницу, как и все мусульмане.

Однако ж горские ингуши не остались совсем чужды религии Мухаммеда: между ними привились многие понятия Ислама и даже некоторая часть горского населения во время распространения учения «Зикр» вздумала было отречься от прадедовских верований. К этим увлекшимся принадлежит Цоринское общество. Возбужденные «зикром», цоринцы разрушили храм своего святого патрона, Цори, и перестали приносить ему ежегодные жертвы. Случилось так, что после этого не было у цоринцев урожая. Три года они терпели это бедствие. На четвертый у них был хороший урожай, но во время самой уборки хлеба выпал сильный град и хлеб был побит. Такое бедствие цоринцы приписали гневу своего патрона, а потому, пришедши к убеждению, что борьба их с патроном неравносильна, решили вновь построить ему храм и с покаянием принести ему в жертву по быку от каждого семейства.

Можно с уверенностью сказать, что разные Ерды будут иметь силу и значение в понятиях ингушей-горцев, пока они будут оставаться детьми природы.

10 октября 1870 г.

Владикавказ

Сборник сведений о кавказских горцах. 5. Раздел III. "Этнографические очерки".