Гуниб

[Абд-ур-Рахман]

Шамиль. История одного обмана
Дата: Апрель 22, 2017в
...

«В зловещей тишине стоит Гуниб»…

Что и говорить, пленение Шамиля на Гунибе – тема, несказанно обросшая всевозможными мифами и кому-то даже порядком надоевшая. Одни любят Шамиля только за «сдачу в плен», другие за это же ненавидят. Одни вспоминают героический конец основательно позабытого имама Гази-Мухаммада, язвительно попрекая: «Как мог Шамиль после тридцати лет войны (1829 – 1859 гг.) сдаться в плен, предав идею имамата?» Другие при мысли о Гунибе растерянно краснеют, не зная, чем оправдать «поступок имама».

Но вызывает удивление, что сам «факт» «сдачи в плен» никем не оспаривается. И это в то время, когда сами устои исторической науки, включая российскую историю, потрясаются новыми подходами и даже всевозможными альтернативными концепциями – как научными, так и паранаучными. Причина же повышенной щекотливости пересмотра этих событий, разумеется, в излишней политизированности личности имама Шамиля. К сожалению, доставшейся нам в наследство от советской эпохи: когда он был «хорошим» (1917 – 1934 гг.); «ухудшился» (1934 – 1941 гг.); для поднятия патриотизма на время войны «улучшился» (1941 – 1947 гг.); стал «совсем плохим» (1950 – 1956 гг.); и вновь стал потихоньку «улучшаться» (с 1956 г.), хотя тем, кто благожелательно отзывался о Шамиле, так и не удалось победить вплоть до развала СССР.

Что касается дня сегодняшнего, то, несмотря на обилие разнообразной литературы о Шамиле и растущий интерес молодёжи к своей истории, наиболее важные вехи, и в том числе пленение Шамиля, в научном смысле, обходятся стороной, уступая место всевозможным малограмотным спекуляциям. Например, в двухтомном академическом издании «История Дагестана с древнейших времён до наших дней» вовсе отсутствуют сведения о событиях с 1851 по 1860 год, этого промежутка попросту нет. Таким образом, если перенестись в «мир науки», мы будем вынуждены декламировать:

«В зловещей тишине стоит Гуниб.
И в три кольца он намертво оцеплен».

Пожалуй, мало кто в Дагестане, особенно среди молодёжи, не слышал этих слов о Гунибе из одноимённой песни известного чеченского барда Тимура Муцураева, в своих песнях проповедующего идеи священной войны. Тема сдачи имама Шамиля на Гунибе звучит в целом ряде его песен («Гуниб», «Байсангур», «О Русь, забудь былую славу» и др.), которые доносятся до нас из окон проезжающих автомобилей, жилых домов, магазинов звукозаписи и т.д., играя значительную роль в формировании исторических представлений молодёжи Дагестана.


Конец имамата (боевые действия 1859года)

Поэтому, оперируя достоверными свидетельствами участников тех событий и фактами, не вызывающими сомнений, мы попытаемся восстановить картину произошедшего. И хотя мы опускаем подробное изложение трудных переговоров, предшествовавших штурму Гуниба, можно с полной уверенностью утверждать, что Шамиль был намерен биться до конца и уж точно «раньше времени» не сдавался.

Что касается часто звучащих упрёков, проводящих параллели с героической смертью первого имама Гази-Мухаммада, то они совершенно несерьёзны, потому что требовать от немолодого мужчины шестидесяти трёх лет, полжизни проведшего в перманентных боевых действиях, повторить собственный трюк, проделанный им в 35 лет и с меньшим успехом проделанный Гази-Мухаммадом в 37 лет, это слишком. Да и расположение сил на этот раз сложилось для Шамиля куда менее удачно: если тогда, в 1832 году, окруженные в укреплении под с. Гимры, они выпрыгивали на голову наступающих солдат, не знавших, с кем именно имеют дело, то теперь имам находился в полуземлянке, а русские войска сомкнутым строем стояли вкруг неё «на расстоянии пистолетного выстрела».

В этой связи сцена «прорыва» сквозь многотысячную стену осаждающих «тридцати мюридов-чеченцев во главе с одноглазым и одноруким» Беноевским, старшиной (в песне «наибом») Байсангуром, представляется и вовсе несерьёзной фантазией соответствующих поэтов и литераторов. И не только потому, что от многонационального контингента защитников Гуниба на момент пленения осталось в живых всего 40 человек вместе с Шамилем, а потому, что чеченцев на Гунибе не было вовсе.


Так, Мухаммад Тахир аль-Карахи в одном из пунктов последней (84) главы своего труда, озаглавленном «чеченец-единоверец», сообщает: «Из всех чеченцев только один не покинул имама и сопровождал его в Нагорный Дагестан». Это был Шаройский наиб. Позднее Шамиль отпустил его из Хунзаха домой для сохранения религии в долине Шаро-Аргуна.

Наконец, прорываться с Гуниба было попросту некуда, так как Чечня завоёвана ещё в 1858 году (и только последний оплот имама в Ичкерии – Ведено – пал в апреле 1859 года), да и незачем, поскольку после пленения имама Шамиля никто их уже не ловил, и оставшиеся мюриды спокойно, во всеоружии и с развевающимися знамёнами спустились и разошлись с Гуниб-горы, как это прекрасно видно на картине очевидца событий Теодора Горшельта «Спуск мюридов с Гуниба». Преследованиям подверглись только русские, перешедшие на сторону Шамиля: таких на Гунибе оказалось порядка 30 человек – почти все уже были мусульманами и погибли в бою, и только 8 из них попали в плен и были обезглавлены как «изменники» православия, самодержавия и народности.


Имам Шамиль

И всё равно, скажет неугомонный читатель, если не спастись, Шамиль мог хотя бы погибнуть, кинувшись на врага. С чем? – спросим мы в ответ. Как рассказывает наиб Инкачилав Дибир: «В окруженной мечети я застал до 40 мужчин и до 20 вооруженных женщин. Это был весь (оставшийся после сражения) боевой элемент аула. Шамиль стоял между ними с заткнутыми за пояс полами черкески». Имам, обратившись к сподвижникам, даже просит и даёт разрешение убить себя кинжалом.

В этой связи уместно вспомнить слова хрониста той эпохи Хайдарбека Геничутлинского: «В это время повелитель неверных отдал приказ подчиненным ему нечестивым главарям, чтобы они непрерывно и неотступно действовали против имама правоверных Шамиля: пока либо сами не захватят его в плен, либо не перемрут от его руки все до единого. Проклятый сардар, собрав свои войска, повел их вперёд. Они были столь многочисленны, что мусульманам перед ними было явно не устоять».

Выбежать с саблей и кинжалом? На многотысячный строй мечтающих разбогатеть солдат, которым князь Барятинский уже пообещал 10 000 рублей серебром за поимку живого имама, известного всем и по одежде, и в лицо? Даже если, размахивая саблей и кинжалом, имам убил бы первого и второго из приблизившихся русских солдат, третий и четвёртый просто подхватили бы старого имама под руки и вынесли с поля, разделив затем обещанное вознаграждение, превышавшее в пересчёте на современные деньги 1 миллион евро. В Гимры или Ахульго, имам понимал, что неведомые для врага горы ещё сильны и вся борьба впереди, а сейчас, в августе 1859 г., положение коренным образом отличалось от ситуации лета 1839 г. и, тем более, осени 1832 г. Все резервы иссякли в беспрецедентных по своей жестокости кампаниях 1857 – 58 гг. Надёжных людей почти не осталось. Его все покинули, точнее, предали, он остался почти один. Оставалось лишь умереть, на радость предателям, но Всевышний этого не допустил.

Умри Шамиль в тот день, и тогда бы уж точно его позабыли, а вернее – попросту замолчали, как замолчали и забыли всех других имамов и лидеров горского сопротивления, предыдущих и последующих (в Махачкале нет даже улицы, названной в их честь), и сегодня их вспоминают только в связи или в сравнении с Шамилем. Имам Шамиль обеспечил ту связь времен, без которой наша история и впрямь «начиналась» бы с 1920 г. или даже 1941 г.

Под пристальным вниманием международной общественности Шамиль посетил Харьков – Москву – Петербург – Калугу – Киев – Одессу – Стамбул – Каир – Суэц – Мекку – Медину, встречался с халифом правоверных и другими правителями, принял участие в дипломатических переговорах, в открытии Суэцкого канала и, наконец, совершил хадж со всей семьёй, где при стечении паломников со всего мира получил слово и был поднят на Каабу.

Ну, если и после этого у упёртого читателя остались вопросы, то хочется просто посоветовать таковому представить себя осаждённым большой армией в маленькой однокамерной постройке, но не с автоматом, а с ножом, причём каждый из штурмующих мечтает не уничтожить его вместе с постройкой, а взять живым. Пока «упёртый читатель» представляет себя в роли Рэмбо, остальным предлагаю рассмотреть более важную и запутанную проблему, доселе почему-то не привлекавшую внимание учёных-исследователей.


Наместник Кавказа и главнокомандующий кавказской армией генерал от инфантерии А.И. Барятинский

Был ли совершён А. И. Барятинским столь часто упоминаемый в местных хрониках обман, и если был, то с какой целью и последствиями для современности?
Например, Хайдарбек Геничутлинский пишет: «После того, как повелитель правоверных Шамиль оказался в руках у кафиров, их проклятый сардар (главнокомандующий А. И. Барятинский) допустил вероломный обман. Изменив уговору, он отправил Шамиля вместе с его семьей в ссылку в Россию».

Такое заявление сподвижника Шамиля обычно не принималось историками в расчет, дескать, «оно тенденциозно, продиктовано обидой и озлоблением на победившего врага и не имеет подтверждения в русских архивных документах».

Все знают, что после взятия Гуниба А. И. Барятинский проявлял подчёркнутое внимание к своему пленнику и его домочадцам, понимая, что в памяти потомков он останется не как генерал, не жалевший солдат, а прежде всего как человек, пленивший Шамиля, то есть он смотрел на себя из будущего. Резонно предположить, что этот взгляд на происходящее возник у главнокомандующего не в день штурма, а, по крайней мере, немного раньше.

Ещё в начале августа 1859 года больной, только что после приступа подагры, наместник Кавказа князь Барятинский садится в Тифлисе на коня и, едва держась в седле, срочно догоняет действующие внутри Дагестана войска. Взволнованный столь широко развернувшимся успехом операции, веря и не веря в скорый конец войны, и всё время боясь, чтобы она внезапно не закончилась без него. По трупам солдат и мюридов взбирается А. И. Барятинский на Гуниб и со словами «Кончайте скорее!», как на трон, садится на широкий камень в конце берёзовой рощи. Поэтому в поведении А. И. Барятинского, как после, так и до штурма Гуниба, не следует искать случайных поступков. Он старательно подражает Цезарю, пленившему в Алезии вождя галльского сопротивления, национального героя Франции Верцингеторига, а художник Теодор Горшельт должен лишь закрепить это сходство на холсте.

Именно исходя из этого, мы сегодня можем утверждать, что слова Хайдарбека Геничутлинского подтверждаются, и не только свидетельствами таких же «туземцев», а столь вожделенным для современных историков русским архивным документом, исходящим непосредственно от самого А. И. Барятинского накануне штурма Гуниб-дага.

Письмо наместника Кавказа и главнокомандующего кавказской армией генерала от инфантерии А. И. Барятинского жителям Дагестана 24 августа 1859 г.

Вся Чечня и Дагестан ныне покорились державе российского императора, и только один Шамиль лично упорствует в сопротивлении великому государю. …Я требую, чтобы Шамиль неотлагательно положил оружие. Если он исполнит мое требование, то я именем августейшего государя торжественно объявляю ему, со всеми находящимися при нем теперь в Гунибе, полное прощение и дозволение ему с семейством ехать в Мекку, с тем, чтобы он и сыновья его дали письменные обязательства жить там безвыездно, равно как и те из приближенных лиц, которых он пожелает взять с собой. Путевые издержки и доставление его на место будут вполне обеспечены русским правительством… Если же Шамиль до вечера завтрашнего дня не воспользуется (то есть до вечера 25 августа. – Выделено нами, З. Г.) великодушным решением императора всероссийского, то все бедственные последствия его личного упорства падут на его голову и лишат его навсегда объявленных ему мною милостей.

(Рук. фонд ИИАЭ ДНЦ РАН. Ф. 1. Оп. 1. Д. 362. Л. 41. Перевод с араб. яз., современный оригиналу).

Внимательный читатель уже понял хитроумный план А. И. Барятинского. Дело в том, что штурм Гуниб-горы (в ночь с 24 на 25 августа) был начат задолго до истечения срока ультиматума (до вечера 25 августа), то есть когда горцы этого не ожидали, и, что важнее, всё было рассчитано так, что уже во второй половине дня 25 августа Шамиль, после многочасовых боёв окруженный на краю аула, оказался в руках А. И. Барятинского. Однако когда он вышел на переговоры, о поездке в Мекку с ним никто уже не говорил.

Примечательна удивительная забывчивость всех присутствующих. Потом вообще никто не мог точно вспомнить (!), что именно при встрече сказал имам и что ответил ему наместник. Хотя это могло быть крайне важно. Во всяком случае, А. И. Барятинский тотчас уехал, а Шамиль сел на ещё тёплый камень и, закрыв лицо руками, молчал около часа, очевидно, ещё за 150 лет до нас поняв, как жестоко его обманули, выманив из аула на переговоры. «Довольно сильный офицерский конвой отгонял от имама приближающихся».


Спуск муридов с Гуниба. Рисунок Т.Горшельта

Таким образом, в глазах простого дагестанца, жившего в некотором удалении от театра боевых действий и не получавшего оперативной информации, всё выглядело так, словно Шамиль принял обнародованный днём ранее ультиматум, – на Кавказе дело неслыханное. Лицемерие главнокомандующего А. И. Барятинского становится окончательно видно из датируемой 27 августа реляции, направленной им военному министру Н. О. Сухозанету: «…Из предыдущего отзыва от 22 августа №379 Вашему высокопревосходительству известно, что я приказал прекратить бесплодные переговоры с Шамилем и 23 числа приступить к овладению Гунибом…» (АКАК. Т. XII. Док. 1056. С. 1178 – 1179).

Теперь нам становится очевидно, что предания «о сдавшемся без боя имаме» коренятся в хитроумной ловушке, расставленной главнокомандующим А. И. Барятинским, и конкретно в приведённом выше арабоязычном «Письме жителям Дагестана», содержащем ультиматум имаму.
«В результате затмилось на Кавказе солнце Ислама, – завершал свою хронику под впечатлением от случившегося дагестанский хронист Хаджи-Хайдарбек Геничутлинский, – народ объяла тьма. Мусульмане растерялись. Они уподобились людям, пришедшим в состояние опьянения при виде, что наступил день Страшного суда. Сабли борцов за веру скрылись в ножнах. Мунафики же подняли головы. Они повели себя так, словно овладели Вселенной. Удивительно, удивительно было всё это видеть, о, верующие братья! Произошли эти события в начале 1276 года хиджры Пророка ﷺ.

Однако Шамиля, попавшего в руки кафиров, Всевышний Аллах избавил от унижений и мести с их стороны. Они с почетом, выказывая большое уважение, доставили имама в свою столицу Петербург… Мало того, Всевышний принудил их безвозмездно действовать в пользу имама — в конце концов, они сами доставили Шамиля вместе с его семьёй в священный город Мекку, куда, как известно, обычно люди попадают лишь с величайшим трудом…

Похоронили имама Шамиля на мединском кладбище Джаннат ал-Баки, рядом с Аббасом – дядей Пророка Мухаммада, ﷺ! Да будет Всевышний Аллах доволен имамом Шамилем и всеми мусульманами».

«…А это пища для умеющих размышлять».

Зураб Гаджиев,
кандидат исторических наук


==================================


7 сентября (25 августа по старому стилю) в Гунибе завершилась Кавказская война.

2Мнения современников, историков, кавказоведов разделились. Одни считают, что Шамиль предал идею Имамата, сдавшись «в плен». Другие не знают, чем оправдать решение имама Шамиля.
Стереотип царской пропаганды о завершении Кавказской войны и сейчас господствует в умах и сознании современников, вызывает недоумение и вопрос у здравомыслящих: почему сам факт «пленения» Шамиля никем не оспаривается?
Истинные обстоятельства примирения горцев Кавказа и России замалчиваются, уступая место победным реляциям императорской России.
При всех вольных толкованиях исторических событий заключение мира между Шамилем и Россией невозможно показать как «пленение» Шамиля. Нельзя переписать и замолчать историю с признанием заслуг, деятельности, жизни, подвигов имама Шамиля, который, несмотря на двадцатипятилетнюю кровопролитную войну, не стал врагом народа русского.
«Пленение» Шамиля не имело места, так как объективно не соответствовало реальным событиям. Оно было изначально неприемлемо для Шамиля – с однозначным отрицательным ответом, Шамиль всегда с честью выходил из безвыходных ситуаций и продолжал борьбу.
Шамиль укрылся в Гунибе с 400 мюридами и четырьмя пушками.
С 10 по 19 августа царские войска безуспешно осаждали Гуниб. В операции участвовали до 40 000 хорошо вооруженных солдат. Штурмовать Гуниб – природную крепость – было невозможно даже при таком численном перевесе: в узких горных проходах один мюрид, с детства приученный к ведению боя в таких условиях, мог справиться с любым количеством противников.
Кавказская война – самая долгая война из всех, какую когда-либо вела Россия.
Боевые потери русских в Кавказской войне составили 96 тысяч 275 человек, в том числе 4 050 офицеров и 13 генералов. Небоевые – как минимум втрое больше. Война совершенно расстроила финансы империи, поставила Россию на грань банкротства.
На заключение мира было высочайшее распоряжение императора. В собственноручном письме от 28 июля государь писал: «Примирение с Шамилем было бы самым блестящим завершением оказанных уже князем Барятинским великих заслуг».
Александр II понимал, что жестокая расправа с Шамилем может привести к непримиримой вражде народов гор с Россией. Царю было выгоднее всяческими заботами и вниманием к Шамилю умерить неприязнь горцев к самодержавию.
Шамиль не разделил участи Пугачева, декабристов, Шевченко и других только потому, что он не был классовым противником внутри государства, а был именно военным противником. И в то же время духовным и политическим вождем народов, неподвластных царизму».
Барятинский, исполняя повеление императора, сам прекрасно осознавал: никакие штурмы, осады и даже убийство Шамиля не приведут к окончанию войны. Единственная возможность закончить, прекратить Кавказскую войну – заключить мирный договор с Шамилем.
Любой другой вариант был неприемлем для России: разгром горцев в Гунибе, пленение Шамиля, смерть Шамиля не означали окончание Кавказской войны, которая могла начаться и началась бы с еще большей ожесточенностью и сопротивлением в случае поражения или гибели Шамиля.
«Железный» канцлер А. М. Горчаков писал Барятинскому:
«Дорогой князь!
…Если бы Вы дали нам мир на Кавказе, Россия приобрела бы сразу одним этим обстоятельством в десять раз больше веса в совещаниях Европы, достигнув этого без жертв кровью и деньгами. Во всех отношениях момент этот чрезвычайно важен для нас, дорогой князь. Никто не призван оказать России большую услугу, как та, которая представляется теперь Вам. История открывает Вам одну из лучших страниц.
Да вдохновит Вас Бог.
26 июля 1859 г.».

Сам князь Барятинский находил желательным покончить с Шамилем мирным соглашением, хотя бы на самых льготных для него условиях .
Утром 19 августа командующий Кавказской армией Барятинский предпринял первую попытку к заключению мира с Шамилем.
«После того как мы водворились на Гунибе, сюда прибыли для переговоров о мире с Шамилем полк. Лазарев, Даниель-бек Елисуйский и несколько человек из бывших наибов имама».
«…парламентеры были встречены пушечными выстрелами, однако приняты Шамилем.
…Шамиль велел отвечать князю: «Гуниб-даг высок, Аллах еще выше, а ты внизу, сабля наострена и рука готова!».
«…ответ получен чрезвычайно дерзкий: «Мы не просим у вас мира и никогда с вами не помиримся; мы просили только свободного пропуска на заявленных нами условиях; если последует на это согласие, то хорошо; если ж нет, то возлагаем надежды на всемогущего Бога. Сабля заострена и рука готова!»
Таким образом, переговоры оказались бесплодными; надежды наши на мирную развязку исчезли».
Шамиль сдаваться не собирался и, несмотря на малое количество защитников Гуниба, был абсолютно уверен в своем превосходстве. Переговоры о мире продолжались с 19 по 22 августа. Шамиль отказался вести переговоры о мире с Лазаревым и Даниял-беком, подозревая их в обмане. Гуниб был хорошо укреплен, и Шамиль мог успешно удерживать его, несмотря на численное превосходство русских войск.
Это явилось полной неожиданностью для Барятинского, который уже праздновал заключение мира, окончание Кавказской войны, сочинял победные реляции императору Александру II ко дню коронации (26 августа 1856 г.), предвкушал славу, почести и награды. Русские войска готовились к продолжительной осаде.
Генерал Барятинский поднялся на Гуниб 25 августа 1859 года. Было около 5 часов пополудни. Не доезжая с версту до селения, сошел с коня и сел на лежавший близ дороги камень, приказал своим генералам прекратить наступление и вторично приступить к переговорам.
«…со стороны имама к русским послали Юнуса Чиркеевского и Хаджи-Али Чохского… Они оба удалились… Затем Юнус вернулся к нам, а Хаджи-Али остался у русских. Юнус принес известие о том, что русские хотят, чтобы имам прибыл к сардару для устных переговоров с ним и чтобы он сообщил ему о своем положении и пожеланиях и, в свою очередь, узнал о положении дел у русских».

Переговоры продолжались более двух часов. 25 августа 1859 года на закате солнца в восьмом часу вечера Шамиль во главе конного отряда в 40–50 вооруженных мюридов выехал из Гуниба и направился к березовой роще, где его ожидал Барятинский.
«…между домами показалась густая вереница людей. Это был Шамиль, окруженный сорока мюридами, вооруженными с ног до головы, дикими, готовыми на все молодцами» .
«[Шамиль]…вооружен шашкой, кинжалом, один пистолет за поясом сзади, другой в чехле спереди».
А. Зиссерман, газета «Кавказ» от 17 сент. 1859 г.

Если объективно оценивать происходящие события, нужно с уверенностью констатировать, что Шамиль, вооруженный кинжалом, шашкой, пистолетами, гордо шествовал на переговоры с Барятинским о заключении мира как полноправный, наделенный полномочиями предводитель горцев, а не сдаваться в плен. Вынужденный отказ Шамиля от сражения, продолжения войны, заключение мира на почетных взаимовыгодных условиях не может расцениваться как сдача в плен и арест.
«Первый встретил Шамиля барон Врангель. Он, протянув ему руку, сказал: «До сих пор мы были врагами, теперь же будем друзьями».
«Князь Барятинский предстал перед Шамилем не как грозный и тщеславный победитель горцев, а как равный ему воин, наделенный властью императора».
Во время предварительных переговоров и в присутствии Шамиля Барятинский, генералы и приближенные оказывали ему почести и уважение во всем. «Дипломатический протокол» соответствовал отношениям между сторонами при заключении мира, а не захвате, сдаче в плен. Шамиль был спокоен и держался с достоинством.
Миф о пленении Шамиля – политический трюк царской военной пропаганды.
Заданный первыми газетными публикациями уничижительный для Шамиля и горцев дискурс – «плен» – без малейших попыток подкрепить измышления реальными документами, свидетельствами горцев и самого Шамиля, под недремлющим оком цензуры, обильно тиражировался и цитировался в трудах «мародеров»-историков второй половины XIX – начала XX века, выполнявших этот «социальный заказ», – В. Потто, М. Чичаговой, А. Калинина, Н. Кровякова, П. Алферьева, Н. Дубровина, А. Берже, С. Эсадзе, А. Зиссермана.
Но невозможно согрешить против правды и истины. У всех непроизвольно присутствуют фразы «мир», «мирные переговоры».
«Всего за месяц до падения Гуниба, получив сведения о возможности заключения мира с Шамилем, военный министр и сам Александр II с радостью ухватились за эту надежду.
…военный министр писал Барятинскому, что заключение мира с Шамилем весьма желательно и с удовлетворением будет встречено в Петербурге» .
Что действительно происходило в течение нескольких минут переговоров Шамиля с Барятинским, что сказал наместник и что ответил ему Шамиль – пока загадка истории.
«Объяснение было очень непродолжительно: минуты две, много три. Начальник объявил Шамилю, что он должен ехать в Петербург и там ожидать Высочайшего решения» .
Правда истории заключается в том, что никакие мифические, надуманные, пространные, высокопарные монологи и ультиматумы Барятинского, с пафосом предоставляемые царской пропагандой, и якобы «невразумительные» ответы Шамиля не могли происходить как реальное событие из-за ограниченности времени (наступала ночь).
Шамиль не говорил по-русски, Барятинский – по-аварски. Переводчик – полковник Алибек Пензулаев – был родом из кумыкского селения Аксай. Обстоятельства переговоров, диалоги и даже слова остались тайной.
28Сам факт выхода Шамиля из укрепления Гуниб является однозначным ответом и согласием на заключение мира. К моменту прибытия Шамиля к князю Барятинскому вопрос о заключении мира главнокомандующим был решен, а условия Шамиля и Барятинского были известны по ряду предшествующих переговоров. Оставалось только при встрече зафиксировать взаимное согласие сторон.
Не было пленения и мюридов Шамиля.
«…полковник Лазарев, как начальник вновь покоренного края, в продолжение получаса роздал всем мюридам билеты (на билетах означались только имя и фамилия отпускаемого, прикладывалась очень уважаемая горцами печать начальника) на свободное жительство, приказав немедленно разойтись с семействами в свои аулы».
В. Филиппов. «Несколько слов о взятии Гуниба и пленении Шамиля (Темир-Хан-Шура, 29-го ноября 1865 года). После мюриды спокойно, во всеоружии, с развевающимися знаменами спустились с Гуниба, разошлись и дальнейшим преследованиям не подверглись.
Мирные переговоры предполагают доверие между сторонами, но не предполагают вероломства, насилия, разоружения, помещения в тюрьму, заключения под стражу. Шамиль выступал равной стороной в переговорах, и его слово было решающим в условиях заключения мира, свободным волеизъявлением по условиям мирного договора. Шамиль никогда не согласился бы на плен, каким бы он ни был – позорным или почетным.
У Шамиля был только один выбор и три возможности. Для Шамиля, духовного властелина мусульман, смерть в бою – избавление от земных страданий и тягот, а учитывая его освещенную Пророком героическую и праведную жизнь истинного мусульманина, – бессмертие и прямой путь в рай. Смерть в бою – Слава, Величие, Высшая Честь и Доблесть. Шамиль имел 19 ран холодным оружием и три раны пулевых; одна русская пуля так и осталась в нем навсегда и похоронена вместе с ним.
Можно было попытаться уйти из окружения, как не раз удавалось, скрыться для продолжения борьбы и вновь поднять знамя Ислама на священную борьбу. Но Шамиль понимал, что горцы Дагестана и Чечни обескровлены войной и дальнейшее сопротивление могло привести к физическому уничтожению населения.
Заключение мира с Россией. Это был самый трудный и ответственный выбор Шамиля – его не однажды обманывали при подписании мирных договоренностей, но в данном случае слишком много было поставлено на карту. Шамиль не мог не понимать всей ответственности перед историей, перед собственным народом и перед Всевышним. Шамиль долго думал, чтобы принять правильное решение, в молитвах обращался к Всевышнему. И ему было ниспослано откровение: его жизненный путь не окончен, он – избранник, ему дарована Всевышним власть – заключить мир с Россией.
Благодаря полководческой деятельности и цивилизаторской миссии Шамиля царская Россия убедилась: горцы – не дикари и «туземцы», а гордый, свободолюбивый народ, который нужно уважать и с которым нужно считаться. Именно на таком взаимоприемлемом фундаменте Шамиль заключил мир с Барятинским и закончил войну.
Это решение Шамиля позволило спасти народы Дагестана и Чечни от полного истребления, переселения в Турцию, как это произошло с черкесами, сохранить генофонд Чечни и Дагестана.
Всевышний вознаградил имама Шамиля – он похоронен на священном кладбище Бакия в Медине рядом с дядей Пророка (мир ему и благословение) Абасом.
После присоединения Кавказа тысячи представителей русской элиты, научной и творческой интеллигенции – учителя, врачи, геологи, профессионалы-специалисты – были направлены в гущу местного населения – горцев – для создания и строительства школ, учебных заведений, больниц, общественных, культурных, гуманитарных учреждений, развития промышленности, сельского хозяйства.
Эта политика царского правительства стала мощным интегратором горцев в единую государственную и со-циокультурную общность России. Большую роль в просвещении и образовании горцев сыграли светские школы, классические и реальные гимназии, которые сближали горских и русских детей.
Мы до сих пор пожинаем плоды этого подвижничества, братства, самопожертвования, любви к ближнему и благодарной памяти горцев Кавказа к русским. В 2006 г. в столице Дагестана Махачкале установлен памятник русской учительнице. Дети местной знати и простые горцы принимались в самые престижные университеты и высшие учебные заведения России, Москвы, Санкт-Петербурга, интегрировались, достигали успехов, почестей и уважения.
Это «способствовало осознанию ими себя подданными России, формированию чувства причастности к жизни Империи, признанию России своей Родиной».


=========================================

В пятом номере «Русского Архива» за 1889 год было помещено объяснение картины Горшельта, изображающей представление плененного Шамиля князю А. И. Барятинскому 25 августа 1859 года под Ведено. Картина была создана по описаниям участников этого события, в том числе и Д. А. Милютина.



Слева направо:

1. Милиционер из племени Кевсури, с закинутым назад щитом и пикою наперевес в правой руке, Гиго, или Георгий, Гватуа, ныне полковник.

2. Казак в черной папахе.

3. Тушинец в шапке.

4. Заридзе, казацкий офицер, в черной папахе, с опущенными вниз усами.

5. Лейтенант Перфильев, в фуражке, ныне член окружного суда в Москве.

6. Мюрид Янус (Юнус), с засученными рукавами, правая рука Шамиля.

7. Граф Алексей Васильевич Олсуфьев, ныне генерал-лейтенант, почетный опекун в Москве.

8. Генерал барон Александр Евстафьевич Врангель t.

9. 10. Два брата Граббе, Николай и Александр Павловичи.

11. Шамиль.

12. Над Шамилем, в фуражке, с густыми усами, полковник Лазарев. (Впоследствии герой, взявший Карс.)

13. Князь Аркадий Александрович Суворов.
   14. С Георгиевским крестом граф Евдокимов.

15. Выше графа Евдокимова генерал Кесслер, начальник инженеров Кавказской армии.

16. Переводчик.

17. Выше Кесслера полковник Роберт Христианович Тромповский (родом из латышей).

18. Д. А. (ныне граф) Милютин.

19. Князь А. И. Барятинский.

20. и 21. Выше князя Барятинского, в белых папахах, держащие знамена, унтер-офицеры Казн-бей и Хаджеев.

22. Рядом с князем Барятинским князь Д. И. Мирский.

23. Выше его генерал князь Тархан-Моуравов.

24. С Георгиевским крестом генерал барон Леонтий Павлович Николаи, ныне католический монах.

25. Рядом с ним врач Зенон Иванович Пилецкий.

26. Выше их (худощавое лицо) Фокион Естафьевич Булатов, чиновник особых поручений, впоследствии Елисаветпольский губернатор.

 
   27. В черной шапке лезгинец Кибит-Магома, один из главных мюридов.

28. Прислонившийся к дереву капитан Авинов, ныне генерал-майор, начальник дворцового управления в Московском Кремле.

30. Еще левее граф Владимир Владимирович Орлов-Давыдов, бывший Симбирский губернатор t.

31. Оборотившийся лицом совсем вправо художник Горшельт.

32. Перед ним влево граф Анатолий Владимирович Давыдов, ныне генерал-лейтенант, заведующий Московским дворцовым управлением в Кремле.

33. Левее его полковник Владимир Алексеевич Лимановский t.

34. Князь Николай Дмитриевич Гагарин (с непокрытою головою), бывший адъютант графа Д. А. Милютина.

35. Правее его лейтенант Кирила Львович Нарышкин.

36. Еще правее, между двумя деревьями, секретарь князя Барятинского Рис.

37. Мальчик Захар, брат Георгия Гватуа.


===========================================


При овладении Гунибом взято четыре орудия, одно крепостное ружье и шамилевская секира; в плен захвачено около ста мюридов и такое же число убито. Потеря с нашей стороны заключалась: в 19 нижних чинах и двух милиционерах убитых, семи офицерах, 114 нижних чинах и 7-ми милиционерах раненых; контужено 2 офицера и 29 нижних чинов [примечание 23]

[примечание 23] Ашперонцев убито 2 и ранено 12 нижних чинов. Отношение князя Барятинского к Военному Министру за № 463.

Богуславский Л. А. "История Апшеронского полка 1700-1892" Т. 2. Стр. 313-314 (1892 год)

[abu_umar_as-sahabi]

Сдавался ли в плен имам Шамиль?
Событие, случившееся на Гунибе в последние дни августа 1859 года, историки и писатели дружно называют «пленением» Шамиля, его добровольной сдачей в «плен». Однако, читая некоторые неопубликованные, либо малоизвестные документы, не востребованные по сей день, задаешься вопросом: а было ли это пленением?  Как известно, имам никогда не уклонялся от переговоров с царским командованием во имя мира на Кавказе. Соглашение о временных перемириях Шамиль всегда неукоснительно соблюдал, тогда как российская сторона неоднократно его нарушала.  Начало этому было положено еще в 1839 году, когда, после битвы при Ахульго русский генерал Пулло предложил имаму перемирие, и в качестве залога потребовал его старшего сына Джамалудина. Джамалудин долгие годы жил в Петербурге, окончил Пажеский корпус, его воспитанием занимался лично император Николай I. Между тем война на Кавказе продолжалась еще много-много лет, а окончательное «мирное соглашение», названное впоследствии царскими историками «пленением Шамиля», «покорением Кавказа», было достигнуто только тогда, когда мир на Кавказе стал крайне необходимым прежде всего для самой России. Однако, условия и этого перемирия так же, как и все предыдущие, были впоследствии нарушены, и сопротивление горцев Кавказа уже под руководством двух других имамов продолжалось вплоть до двадцатого столетия. 

ПИСЬМО КАНЦЛЕРА ГОРЧАКОВА ГЕН.-АДЪЮТ. БАРЯТИНСКОМУ О ЗНАЧЕНИИ МИРА НА КАВКАЗЕ

 

26 июля 1859 года.

 

Дорогой князь!

Шамиль имеет своего агента в Константинополе. Агент этот явился к кн.Лобанову, выразил ему желание своего доверителя вступить в переговоры и спросил, входит ли в виды императорского правительства соглашение с Шамилем и на каких условиях.

Е.и.в. приказал мне телеграфировать Лобанову, что он может выдать агенту Шамиля пропуск в Тифлис, и что Вы имеете столь широкие полномочия от нашего августейшего монарха, что можете сами войти с агентом в соглашение. Лобанов уведомит, конечно, Вас непосредственно о последствиях этого обстоятельства.

Политический горизонт, дорогой князь, далеко не ясен. Свидание в Виллафранке может привести к новым комбинациям, исход которых пока никому предвидеть нельзя. Весьма возможно, что цюрихские переговоры будут иметь последствием конгресс, или Европейскую конференцию, которая займется разрешением весьма важных вопросов, касающихся всеобщего равновесия и взаимных отношений великих держав.

Если бы Вы дали нам мир на Кавказе, Россия приобрела бы сразу одним этим обстоятельством в десять раз больше веса в совещаниях Европы, достигнув этого без жертв кровию и деньгами. Во всех отношениях момент этот чрезвычайно важен для нас, дорогой князь. Никто не призван оказать России большую услугу, как та, которая представляется теперь Вам. История открывает Вам одну из лучших страниц.

Да вдохновит Вас бог!

(Рукописный Фонд Института Истории Языка и литературы Дагестанского научного Центра РАН, д. 1250, лл. 14-15. Копия).

Такое перемирие, или «пленение» Шамиля могло состояться еще в 1837 году, когда в окрестностях аула Гимры имам встретился с австрийским дворянином на русской службе генералом Клюки фон Клюгенау. Генерал уговаривал имама воспользоваться приездом в Закавказье Николая I и отправиться в Тифлис для встречи с императором. В официальной инструкции Клюки фон Клюгенау излагал следующие гарантии: «Император возвеличит его (Шамиля), окажет ему почет, сделает управляющим делами всех дагестанских мусульман».  То есть, Шамилю не предлагалось добровольно сдаться в плен, либо капитулировать. Эти обещания зафиксировал в своей «Хронике» биограф Шамиля Мухаммад-Тахир аль-Карахи.   

Во время той встречи Шамиль попросил дать ему время для обсуждения этого вопроса со своими советниками. Генерал согласился, но когда они протянули друг другу руки, исход этих переговоров решило вмешательство наиба Ахвердил Магомы, который схватил Шамиля за руку и со словами: «Не подобает имаму правоверных подавать руку кяфиру» встрял между главными переговорщиками. Разгневанный Клюки фон Клюгенау замахнулся было костылем на Ахвердил Магому, тот, в свою очередь выхватил кинжал. В это время Шамиль, высвободив свою руку, сам схватил своего наиба за запястье, а другой рукой поймал генеральский костыль, и потребовал: «Уведите от нас этого проклятого человека».  Адъютант Клюки фон Клюгенау штабс-капитан Евдокимов оттащил его за полу сюртука. После этого инцидента Шамиль не пожелал «сдаться в плен»: через пару дней Клюки фон Клюгенау получил окончательный отказ Шамиля поехать в Тифлис на встречу с императором. Основной его довод: неверие в русские гарантии.

Оснований для недоверия у Шамиля было предостаточно. Не раз и не два вероломно нарушались все предыдущие соглашения. Часто эти нарушения провоцировались владетельными князьями и ханами, находившимися под протекторатом России. К примеру, за год до этой встречи Шамиль писал генералу Клюки фон Клюгенау:

«Вашему превосходительству известно о мире, заключенном мною в прошлых годах. Желая упрочить оный сколько возможно более, я тогда выдал в аманаты ближайшего моего родственника  – двоюродного брата; потом по искреннему желанию спокойствия укротил грабежи и разбои, производимые горцами в покорных российскому правительству владениях, и немало возвратил русским находившихся в горах пленных солдат.

Сим надеялся я приобресть для меня прочное спокойствие, но вскоре за сим злонамеренные люди беспрестанно говорили бывшему шамхалу, будто бы намерения мои неискренни, противу правительства, и что совершенного спокойствия в горах не будет прежде, как по совершении истребления меня. Беззаконники просили шамхала дозволить им поднять противу меня оружие. Шахал позволял и я пять раз подвергался их нападению.

(…)Теперь я вновь заключил мир, уже лучше прежнего. Я отдал в залог прочности оного сына моей родной сестры в аманаты Мирзе Мамед-хану Казикумухскому. Ныне противу условий мира сего вновь рождается вероломство: таким же образом как и прежде опять хотят моего уничтожения. Русские с места заключения мира вновь пришли в подвластные мне деревни, уже, конечно не для спокойствия горцев. (Датировано по дате получения, не позднее 23 июля 1836 года ЦГВИА, ф.205, оп.1, д.87, лл. 1-2. Перевод с арабского.).       

Подвластными себе Шамиль называет деревни, население которых приняло шариат и присягнуло ему. Шамиль не раз заявлял, что его деятельность, его борьба  направлена, прежде всего, на установление законов Ислама, на защиту интересов мусульман и устранение всего, что воспрепятствует этому. В том числе и – рабства, которое составляло основу шамхальств, княжеств и ханств. Писем, в которых Шамиль ищет приемлемого для обеих сторон мира, много, но почти всегда царское командование, выражавшее поначалу внешнюю готовность, отвечало имаму действиями, идущими вразрез с оговоренными предварительно условиями. Царскую администрацию и местных владетельных  князей не устраивал не только мир с Шамилем, к которому тысячами стекались и горцы, и русские солдаты, и сосланные за участие в восстании против России поляки, их не устраивал растущий авторитет имама, не устраивали провозглашенные им ценности.

Впрочем, были представители русского командования, искренне желавшие мира. 

В 1854 году тогдашний Наместник Кавказа и главнокомандующий Отдельным кавказским корпусом Николай Николаевич недоумевал, почему нельзя покончить с Кавказской войной или, по крайней мере, приостановить ее, начав переговоры с Шамилем и предложив ему условия, не ущемляющие его достоинства? - пишет в своей книге «Шамиль. Мусульманское сопротивление царизму. Завоевание Чечни и Дагестана» профессор Тель-Авивского Университета Моше Гаммер, - «действовать тут следует со всей осторожностью: для этого сначала надо бы наладить с Шамилем добрые отношения, которые в подходящий момент станут трамплином для более серьезного разговора».

Необходимость такого «серьезного разговора» возникла пять лет спустя, когда перед Россией неожиданно раскрылась перспектива «получить в десять раз больше веса в совещаниях Европы», если бы на Кавказе был установлен мир, о чем и просит канцлер Горчаков Барятинского. Вот как описывает это событие его очевидец Абдурахман Казикумухский:

«…Шамиль получил известие, что полковник Лазарев, нынешний правитель Центрального Дагестана и Даниял-бек Елисуйский прибыли к имаму вместе с другими почетными лицами, ожидая под стеной представителя, который стал бы говорить с ними относительно ПЕРЕМИРИЯ и СОЮЗА с русскими (выделено мною – М.Д.), с тем, чтобы оно было наиболее выгодным в том, что касалось прошлого и будущего. Шамиль послал к ним своего сына Гази-Мухаммеда вместе с несколькими мюридами (…) Я был тогда вместе с ними, Гази-Мухаммед и полковник Лазарев встретились под стеной укрепления и переговаривались относительно упомянутого дела. После этой затянувшейся беседы, во время которой мы стояли около них, они разошлись по своим местам и сообщили имаму об итогах перемирия. Шамиль ответил им, что перемирие между ними состоится, при условии, что ему будет предоставлена возможность совершить хадж вместе с семьей и соратниками-асхабами. А если им будет отказано в этом намерении, то между ними не может быть ничего иного, кроме войны». (Абдурахман Казикумухский. «Взятие Гуниба». Впервые опубликовано в журнале «Наш Дагестан», №194-195, 2000 г. Перевод с арабского Н.А.Шихсаидовой).   

Далее Абдурахман Казикумухский  вспоминает, что дерзкий ответ имама рассердил Барятинского. Однако, России важно было показать другим державам, что мир на Кавказе достигнут, а царю польстить тем, что имам пленен и Кавказ покорен, и недоумение было быстро утрясено. Шамилю обещали не только возможность совершить хадж, но и аудиенцию Императора. «Имам, подлинно, ты не раскаешься в том, что прибыл к наместнику, а затем – к императору», - заявил Шамилю некий Мирза Худат, которого полковник Лазарев представил в качестве секретаря барона генерала Врангеля.

«Когда мы попали к месту пребывания наместника, нас отстранили от имама всех, кроме Юнуса. Затем мы вернулись в село, оставив там имама, вошли в сельскую мечеть, где нашли Гази-Мухаммеда. Он спросил нас: «Где вы его оставили?» Мы ответили ему: «Мы были отстранены от него, и нас не пустили к нему. Мы не знаем, что с ним».  Гази-Мухаммед собрался было нарушить перемирие. Он думал, что потерял имама навсегда, и уже больше не увидит его. Ибрагим, сын его дяди Батырхана ал-Гимрави, успокоил Гази-Мухаммеда: «Не разжигай огня раздора, который был погашен полностью с большим трудом. Не навлекай неприятностей на своего отца и на оставшихся из своей семьи». (Там же). 

Гази-Мухаммед тогда внял совету. Но 18 лет спустя он снова разжег «огонь раздора», подготавливая в Стамбуле всеобщее восстание горцев Чечни и Дагестана, хотя на стене церкви «Спаса на крови» в Санкт-Петербурге царская администрация уже поспешила вывесить мемориальную запись:

 

«1859 и 1864

ПОКОРЕНИЕ КАВКАЗА

 

ВЗЯТИЕ ГУНИБА И ПЛЕНЕНИЕ ШАМИЛЯ

25 АВГУСТА 1859 ГОДА

 

ОКОНЧАНИЕ КАВКАЗСКОЙ ВОЙНЫ

25 МАЯ 1864 ГОДА

 

А пока… Пока Шамиль сидит в карете и тайком сверяет по компасу направление, все еще не веря, что путь лежит в Петербург - на встречу с императором, полагая, что его везут в Сибирь, либо - на Соловецкие острова, как везли закованным несгибаемого и непримиримого шейха Мансура.   

https://ru-history.livejournal.com/1186828.html

[abu_umar_as-sahabi]

Письмо шейха Саййида Джамалуддина ал-Хусайни ал-Газикумуки ад-Дагистани имаму Шамилю: неизвестная страница переговоров о мире на Гунибе в августе 1859 года

П. И. Тахнаева
Институт востоковедения РАН, г. Москва, Российская Федерация

Благодарности: автор признателен Владимиру Бобровникову, кандидату исторических наук, старшему научному сотруднику Центра изучения Центральной Азии, Кавказа и Урало-Поволжья Института востоковедения РАН, за оказанную помощь в переводе с арабского языка письма шейха Саййида Джамалуддин ал-Хусайни ал-Газикумуки ад-Дагистани.

Для цитирования: Тахнаева П. И. Письмо шейха Саййида Джамалуддина ал-Хусайни ал-Газикумуки ад-Дагистани имаму Шамилю: неизвестная страница переговоров о мире на Гунибе в августе 1859 года. Minbar. Islamic Studies. 2018;11(3):469–499. DOI:
10.31162/2618-9569-2018-11-3-469-499.

Наступление на Дагестан, июль 1859 г.
План предстоящей в 1859 г. летней наступательной операции в Дагестане, «большой экспедиции под личным предводительством главнокомандующего», был окончательно утвержден Главным штабом армии 6 мая 1859 г. «Согласно этому плану, наступление на Дагестан предполагалось вести одновременно тремя отрядами: главным Чеченским (под командованием гр. Н. И. Евдокимова – из Ичкерии, через Андийский перевал на Анди и Технуцал), Дагестанским (под командованием ген.-ад. барона А. Е. Врангеля – из Салатавии на Гумбет) и Лезгинским (под командованием ген.-м. кн. Л. И. Меликова – через Богосский хребет в Верхний Дагестан). В общей сложности силы всех трех отрядов оставляли 40 батальонов, 7 эскадрон драгун, 39 сотен милиции при 44 орудиях» [1, с. 324–325]. Главнокомандующий Кавказской армией ген.-адъют. кн. А. И. Барятинский присоединился к Чеченскому отряду с 14 июля * [1, с. 324–325; 2, с. 442]. Наступление началось 17 июля 1859 г.

* АКАК. Т. 12. С. 1150; Кавказ и Кавказская война. Публичные лекции полк. Ген. штаба Романовского. СПб.; 1860. С. 442; ОРРГБ. Ф. 169. Карт. 13. Ед. хр. 3. Л. 91 об – 106 об.

Первым вступил во Внутренний Дагестан, в Аварию, Дагестанский отряд под командованием ген.-адъютанта бар. Врангеля. Отряд по приказу выступил из Салатавии в первых числах июля, перешел Гумбетовский перевал (Мичикал) и, 18 июля, неожиданно для обеих сторон захватив стратегический мост Сагри («Сагъри кьо»), вышел на правый берег Андийского Койсу. Таким образом, была прервана линия обороны имама Шамиля по левому берегу Андийского Койсу. О необратимых последствиях потери переправы у Сагри известные современники и участники описываемых событий, Гаджи-Али и Абдурахман из Газикумуха писали: «Все окрестные общества после переправы пришли с покорностью к барону Врангелю» [3, с. 61], «барон Врангель со своим войском переправился через реку Игали (Андийское Койсу) по мосту Сагри
и направился в сторону Аварии. Ему навстречу вышло население Унцукуля, Игали и других селений с изъявлением покорности» [4, с. 161]. Гаджи-Али находил сложившееся положение катастрофическим и сравнивал его со смертельной раной: «В это время Дагестан сделался, как вдоль разрезанное брюхо, в котором показались все кишки и внутренности» [3, с. 61]. Имам Шамиль был вынужден покинуть свое укрепление Ичичали на левом берегу Андийского
Койсу. Тогда же, после взятия стратегической переправы, в очередном отношении военному министру от 27 июля главнокомандующий кн. Барятинский с удовлетворением констатировал: «Маневр этот послужил общим сигналом покорности всей страны. Один за другими Авария, Койсубу, Анди и самые дальние общества, наконец, Чирката и укрепленный Уллу-кале на перерыв спешили высылать своих депутатов»2.

2 Отношение ген.-адъют. кн. Барятинского военному министру ген.-адъют. Сухозанету от 27 июля 1859 г. В: АКАК. 1904. Т. 12. С. 1161

В то же время, к 27 июля, как писал начальник Главного штаба Кавказских войск ген.-адъют. граф Д. А. Милютин, главнокомандующий еще не знал «сведений о самом Шамиле, где он и что предпримет» [1, с. 355]. Лишь к 3 августа 1859 г. главнокомандующий располагал точной информацией о местонахождении имама Шамиля – имам на Гунибе [1, с. 358]. По местным источникам, имам Шамиль поднялся на Гуниб в ночь с 29 на 30 июля, на пятый день после выхода из укрепления Ичичали, по маршруту Килатль – Конхидатль – Карата – Ассаб – Гидатль – Борешт-тляр (возле Телетля) – Бук-Мухамадиль Кула (Бецц-ор, Карах) – Ругуджа – Гуниб. Начальник Главного штаба Кавказских войск ген.-адъют. граф Д. А. Милютин писал, что «только по получении этих важных сведений… решен был план дальнейшего движения», в частности, Дагестанскому отряду под командованием ген.-адъют. барона А. Е. Врангеля было приказано «быстро двинуться в Андалял и обложить Гуниб, что бы не выпустить Шамиля из последнего его убежища» [1, с. 360]. Сам главнокомандующий решил присоединиться к Дагестанскому отряду, чтобы лично завершить кампанию. Чеченский отряд был оставлен у Ботлиха (частью – у с. Конхидатль) для возведения укрепления «Преображенское» и моста через Андийское Койсу. Командующему Чеченским отрядом, ген. гр. Евдокимову, главнокомандующий предложил сопровождать его в предстоящем пути, по праву считая последнего автором победы при взятии столицы имамата Ведено (апрель, 1859 г.)


Блокада Гуниба, 10 августа 1859 г.
Дагестанский отряд вышел к Гунибу 6 августа и, по мере поступления остальных войск, завершил его окончательную блокаду, сомкнув кольцо к 10 августа. Общее число блокирующих войск достигало до 16 000 человек [5, с. 1055]. Главнокомандующий Кавказской армией ген.-адъют. кн. А. И. Барятинский писал военному министру ген.-адъют. Н. О. Сухозанету: «10 числа 10 батальонов пехоты и 7 сотен туземной конницы учредили по всей окружности Гуниба до 50 верст, по возможности, строгую блокаду, а 6 батальонов, Северский драгунский полк, 6 сотен туземной конницы, при 14 орудиях расположены в Кегере у Гуниба и составили общий резерв»3.

3 Всеподданнейшие донесения Главнокомандующего Кавказскою армией о военных действиях в Нагорном Дагестане в 1859 г. и пленении Шамиля. В: РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 6696.
Л. 27 (об).

Сам главнокомандующий прибыл на Кегерское плато, главную квартиру Дагестанского отряда, 18 августа. Здесь, на возвышенности, противоположной Гунибу, была разбита ставка главнокомандующего.

Еще до прибытия главнокомандующего в лагерь барон Врангель безуспешно пытался вызвать имама Шамиля на переговоры о мире. Участник событий, помощник начальника штаба, Н. А. Волконский с нескрываемой досадой писал: «Неоднократно мы посылали к нему парламентеров, но старый, упрямый имам и слышать не хотел ни о каких переговорах» [6, с. 399–400]. На все предложения о переговорах имам Шамиль отвечал отказом. Мухаммад Тахир аль-Карахи передавал об одной из таких попыток: «Начальник русских барон призвал к себе слепого Мухаммеда Эфенди ал-Хуми… Мухаммеда Тахира ал-Карахи его ученика Хаджиява ал-Карахи и послал их к имаму для переговоров о мире. Когда они достигли крепости Гуниб, то имам не разрешил войти во внутрь крепости никому, кроме тех, кто останется жить у него» [7, с. 248]. Мухаммад Тахир аль-Карахи писал о себе в третьем лице: «Эфенди и Мухаммед Тахир вернулись обратно, а Хаджияв вошел в крепость и остался у Шамиля» [7, с. 248].


Начало переговоров, 15 августа 1859 г.

По Д. А. Милютину, очередная попытка завязать переговоры, предпринятая бароном Врангелем, увенчалась успехом лишь 14 августа: «Первые сношения начались 15-го августа чрез полковника милиции Али-хана» [1, с. 381]. Н. А. Волконский подтверждал: «Наконец… 14 августа он изъявил желание начать с нами переговоры», которые начались «при посредничестве полковника нашей службы Алихана» [6, с. 399–400]. По воспоминаниям Дибира
Инквачилава, в тот день «имаму дали знать, что со стороны Хоточа подъехал полковник Алихан и вызывает меня для переговоров», «имам велел отправиться» [8, с. 315]. По всей видимости, в тот же день состоялась первая встреча переговорщиков, которую со стороны имама представлял сам Инквачилав и доверенное лицо имама, его двоюродный брат Ибрагим. Полковник Алихан объявил, что «прислан главнокомандующим князем Барятинским» с целью
объявить имаму Шамилю: «Гуниб окружен теперь большими силами русских, борьба с которыми может повести только к напрасной гибели горсти людей, укрывшихся на этой горе» [8, с. 315]. Алихан также сообщил, что в случае разрешения вопроса «без кровопролития» главнокомандующий обещает «не только полную неприкосновенность всех, начиная с Шамиля и его семьи, но даже средства и содействие, если бы они пожелали отправиться в Турцию» [8, с. 315].

Прощаясь, стороны были предельно корректны. Алихан: «Несколько сот людей не в силах изменить судьбу Дагестана, а потому благоразумие требует подчиниться предлагаемым условиям, пока есть время». ГазиМухаммад: «Слышанное мы передадим имаму, который и пришлет ответ, если найдет это нужным». Этим закончился весь разговор, и Али-Хан уехал [8, с. 315].

Если доверять этому рассказу, прошедшие 15 августа переговоры примечательны тем, что имаму впервые от имени главнокомандующего были объявлены условия в случае заключения мирного соглашения [8, с. 315]. Все же, если допустить, что содержание этих переговоров действительно соответствовало рассказу Инквачилава, надо заметить, что условия, якобы предложенные главнокомандующим, отчасти отвечали надеждам имама. По воспоминаниям ГаджиАли, в первый день прибытия на Гуниб имам сказал ему: «Если бы я доверял русским, то непременно теперь помирился бы с ними, чтобы они дозволили мне уехать в Мекку» [3, с. 65]. Правда, другие авторы, ни Абдурахман, ни Инквачилав об этих настроениях имама не пишут. Но тот же Гаджи-Али вспоминал, что подобная ситуация «предложение о мире» – «встречное требование выпустить в Мекку» уже случалась, с имамом Газимухамадом. Гаджи-Али писал: «В 1249 г.х. (1832 г.) барон Розен предпринял экспедицию в Гимры и послал к Кази-Мухаммеду через Казикумухского Аслан-хана послов: тифлисского Сосия-бека, нухинского Али-Джан-бека и отца моего – чохского Абдул-Малека со словесными предложениями и письмами о мире» [3, с. 12]. Имам ГазиМухаммад, ознакомившись с их содержанием, «после двухдневных совещаний с находившимся в то время в Гимрах Гамзат-беком, написал в ответ следующее: ”Что  касается до того, чтобы прекратить неприязненные действия и заключить мир, то это дело далекое. Мы только просим у вас пропустить одну тысячу конницы в Мекку. Это будет мир”. Барон Розен, прочитавши ответ Кази-Мухаммеда и увидевши его уклончивость, двинулся против него из Чечни и осадил его в Гимрах» [3, с. 12].

По русским источникам, эта история действительно имела место, только двумя годами ранее, чем указал Гаджи-Али. В «Отношении главнокомандующего Отдельным кавказским корпусом гр. И. Ф. Паскевича управляющему Главным штабом гр. А. И. Чернышеву от 7 мая 1830 г.» излагалась неожиданная (для командования) просьба ГазиМухаммада о хадже: «Сам Кози-мулла… просил об исходатайствовании ему у меня свободного проезда в турецкие пределы, для следования оттуда в Мекку, на что майор Корганов с разрешения моего объявил ему согласие… Майор Корганов отправил к Кази-мулле несколько преданных нам лиц с предложением прибыть к нему для свидания и переговора. Посланные возвратились с ответом, что он соглашается на свидание с тем, чтобы для безопасности его выданы были аманаты, равно как и на то, чтобы потом отправиться в Мекку, коль скоро ему дадут знать, с каким числом людей он может пуститься в путь»4

4 Отношение главнокомандующего Отдельным кавказским корпусом гр. И. Ф. Паскевича управляющему Главным штабом гр. А. И. Чернышеву от 7 мая 1830 г. В: РГВИА. № 6241. Л. 18–19 (об).

Однако переговоры о предстоящем хадже, несмотря на безусловную готовность командования идти навстречу намерениям ГазиМухаммада, закончились ничем, оставив у первых впечатление, что это обращение было не чем иным, как частью его маневров.

Возможно, имам Шамиль знал и помнил об этом случае? По Абдурахману, имам на Гунибе вспоминал неудачные переговоры на Ахульго, в 1839-м, когда на предложение ген. Граббе о перемирии он выдвигал встречное условие, чтобы русские войска ушли, «предоставив [нам] возможность отправиться в хадж…» [9, с. 74]. Замечу, по известным официальным русским источникам, этот эпизод на Ахульго не прослеживается.

Гаджи-Али оставил свой рассказ о том, как было положено начало переговорам «кн. арятинский – имам Шамиль». Примечательна фраза, с которой он начинает его: «Главнокомандующий приказал барону Врангелю послать к Шамилю благонадежного человека для мирных переговоров». Переговоры с имамом были начаты по приказу главнокомандующего. «Благонадежным человеком» оказался полк. Алихан Аварский, который «приблизился со стороны Хоточа к Гунибу и закричал: «Эй! Подойдите для мирных переговоров! Главнокомандующий очень милостив и сожалеет о ваших женах и детях, боясь, чтобы они не попали под ноги солдат. Вы будете после раскаиваться, но это не принесет вам пользы!» Шамиль приказал ответить, что он завтра вышлет своего сына Кази-Мухаммада, и «чтобы Алихан завтра приехал с Лазаревым и Даниельсултаном к большому завалу, что у входа на Гуниб» [3, с. 66]. Даниял-султан  прибыл к Гунибу вместе с кн. Барятинским 18 августа. Главнокомандующий к тому времени уже был подробно информирован о текущем положении дел, и Даниял-султан находился в его отряде не случайно. Он примкнул к нему «вследствие требования барона Врангеля, 17 августа» [6, с. 402].

Кн. Барятинский прибудет в лагерь на Кегерских высотах 18 августа. К тому времени он уже определился по вопросу о предстоящих переговорах, находя, по Милютину, «желательным покончить с Шамилем мирным соглашением, хотя бы на самых льготных для него условиях» [1, с. 381].

Начало переговоров, 19 августа 1859 г.
За три дня до переговоров полковник Алихан получил записку от имама следующего содержания: «К Алихану. Мир с вами. После того, уведомляю тебя, что в этих переговорах необходимо должен участвовать Даниель-султан; поэтому нужно вытребовать его сюда.  Предводитель богомольцев Шамиль» [6, с. 400–402]. Д. А. Милютин подтверждает, что «16 числа Шамиль дал знать, что согласен вести переговоры при посредстве Даниель-бека» [1, с. 381].

Главнокомандующий кн. А. И. Барятинский, «облеченный достаточными полномочиями, чтобы прямо вступить в переговоры с Шамилем» [1, с. 381], открыл переговоры с имамом на следующий день по прибытии на Кегерские высоты, 19 августа 1859 г. Ему хорошо было известно о том, что император Александр II и официальный Петербург давно заинтересованы в скорейшем окончании войны путем заключения мирного соглашения с имамом. Одна из первых попыток установления мирных соглашений с имамом Шамилем была предпринята Петербургом четыре года назад, еще в 1855 г. Она была вызвана Восточной (Крымской) войной, которая к тому времени находилась в полном разгаре и поглощала большую часть военных сил русской армии. Вместе с тем борьба с имамом Шамилем и необходимость охранять военные линии, охватывавшие территории Чечни и Дагестана, отвлекали силы Кавказской армии, которые могли быть противопоставлены турецкой армии в Малой Азии. Безрезультатное обсуждение вопроса о возможном завершении войны в Чечне и Дагестане мирным соглашением с имамом продолжалось в Петербурге до середины в 1856 г. К тому времени, в марте 1856 г., Восточная война (1853–1856) завершилась подписанием Парижского трактата. И когда военные силы, сосредоточенные на турецко-азиатской границе, освободились, возникла закономерная мысль об использовании их для «нанесения решительного удара по Шамилю».

Тогда же, в августе 1856 г., кн. А. И. Барятинский был назначен командующим Кавказской армией и исправляющим должность наместника Кавказа. С его приездом на Кавказ приступили к реализации составленного им плана военных действий, согласно которому решено было нанести «решительный удар владычеству Шамиля в горах». Таким образом, начатые мирные переговоры, точнее, попытки переговоров с имамом – осторожно предпринятые через сына имама, Джамалуддина, отступили на задний план [10, с. 275]. По всей видимости, они изначально были обречены на неуспех. В сентябре 1856 г. Джамалуддин писал бар. Л. П. Николаи, командиру Кабардинского полка и начальнику Кумыкской плоскости: «Дело вот в чем: отец никаким образом не склоняется к миру»; он говорит: «Что несколько раз его обманули русские и теперь сделают то же. Но если султан Абдул-Меджид заключил мир и предложит нам сделать то же, тогда я не вправе буду отказаться от этого; ибо турецкий султан есть глава магометан и желание его есть свято для каждого бусурманина» [10, с. 275].

С начала 1859 г. в Петербурге вновь стали обсуждать вопрос о завершении войны мирным соглашением с имамом Шамилем. На скорое окончание войны «силой оружия» Петербург не надеялся, и дальнейшее финансирование Кавказской войны находил крайне разорительным для государственной казны.

Даже после того, как была взята столица имамата, Ведено (1 апреля 1859 г.), в Петербурге не «услышали» кн. Барятинского, который в письме от 7 апреля уже уверенно писал императору о предстоящем и скором оенном успехе [10, с. 206]. Взятие Ведено произвело в Петербурге впечатление, однако вместе с тем привело императора Александра II к неожиданному заключению. В письме от 20 апреля 1859 г. он писал кн. Барятинскому: «Может быть, имеет начать секретные переговоры с Шамилем, чтобы выяснить, расположен ли он к полному подчинению, обещая ему прощение за все прошлые преступления и гарантируя ему независимое обеспеченное существование, но, естественно, вдали от Кавказа» [11, с. 207]. Последствия подобного «замирения Кавказа» император находил «колоссальными» и пояснял: «Сокращая число Ваших войск, мы сможем держать их на наших западных границах, где они нужны более чем когда-нибудь, учитывая состояние политических дел по всей Европе» [11, с. 207]. На это письмо кн. Барятинский отвечал, что подобные предположения «об окончании дела на Кавказе посредством амнистий и миролюбивых соглашений» несбыточны: «Даже золотой мост, если бы Шамиль решился чрез него перейти, открыл бы нам путь лишь к весьма сомнительному примирению: потребовалось бы в течение трех-четырех лет еще много войск, денег и трудов, потому что без стычек с вооруженным населением при проведении дорог, учреждений администраций и порядка, не обойдется» [11, с. 207]. Кн. Барятинский настаивал: «Нужно сломить силою оружия сопротивление; нужно, чтобы предводители горцев не подкупом, а невозможностью дальнейшей борьбы вынуждены были  росить пощады, изъявить покорность, сдаться на волю победителя» [11, с. 207]. В письме кн. Барятинского от 4 мая 1859 г. к министру иностранных дел кн. Горчакову звучит протест главнокомандующего против активно навязываемых ему дипломатических методов разрешения Кавказской войны: «Простое дружеское соглашение с Шамилем, даже если бы и состоялось, хотя и могло бы продвинуть многие наши дела, но было бы далеко еще не окончательным разрешением» [11, с. 270]. Тем не менее в Петербурге были склонны решить окончание войны «дипломатическим путем» и считали «чрезвычайным событием» начать с имамом Шамилем переговоры о мире. На эту тему определенно высказывались император Александр II, министр иностранных дел канцлер кн. А. М. Горчаков, военный министр ген.-ад. Н. О. Сухозанет.

«Миролюбивость» официального Петербурга была вызвана «осложнением политического небосклона» на Западе и предполагаемым в 1859 г. началом «общей Европейской войны, с неизбежным участием России» [11, с. 209]. Д. А. Милютин пояснял: «Наше правительство вошло тогда в соглашение с Наполеоном III по поводу его вмешательства в дела Италии, обязавшись выставить на границе с Австрией четыре корпуса. В Петербурге были очень озабочены опасением, что мы могли быть втянуты в войну» [1, с. 330]. Усиление российских войск на западной границе предполагало единственное решение – вывод войск с Кавказа числом до 300 тыс. человек [1, с. 331].

Еще в начале марта, как писал Д. А. Милютин, в военном министерстве было «много противников Кавказа» (противников продолжения войны на Кавказе. – Прим. П. Т.), которые «всякое действие князя Барятинского или осмеивали» или «вызывали упреки, что Кавказ разоряет Россию» [1, с. 327]. С целью убедить Петербург в необходимости продолжить военную кампанию в начале июня 1859 г. кн. Барятинский, с разрешения императора, выехал в столицу, где он был им очень тепло принят [11, с. 208]. На состоявшихся четырех «положительных» докладах, 4, 5 июня и 15, 16 июня, главнокомандующему удалось убедить императора в необходимости продолжить в 1859 г. военную кампанию, столь успешно им начатую, но, по мнению скептически настроенного военного министерства, «не имеющую перспективы» [11, с. 209]. В письме от 16 июня кн. А. И. Барятинский писал Д. А. Милютину: «Успех полный.

Поездка оказалась совершенно необходимою» [1, с. 331]. Успех заключался в «несравненных войсках и средствах, которые Государь император предоставил в мое распоряжение до исхода 1861 года» [6, с. 387].

Казалось, отныне каким-либо дипломатическим попыткам разрешения войны «миролюбивыми соглашениями» уже не могло быть места. Тем не менее вопрос о мирных переговорах с имамом Шамилем в Петербурге неожиданно был поднят в конце июля 1859 г. Российский посол в Константинополе кн. А. Б. Лобанов-Ростовский 23 июля 1859 г. телеграфировал министру иностранных дел кн. А. М. Горчакову о том, что некий «поверенный Шамиля, присланный просить помощи у султана, обратился к послу с вопросом: не будет ли согласно наше правительство на примирение с имамом и на каких условиях?.. Означенный горец желает получить пропускной вид через Тифлис, для доставления Шамилю ответа» [1, с. 381]. О «поверенном Шамиля», отправленном имамом Шамилем к турецкому султану весной 1859 г., с архивной ссылкой на сообщения  британского атташе из Константинополя современный кавказовед М. Гаммер писал: «После падения Дарго Шамиль послал в Стамбул агента и просил сообщить ему, предвидит ли Блистательная Порта войну с Россией в обозримом будущем, скажем, через несколько лет, которая позволит облегчить его положение и даст надежду на получение и оказание помощи, ибо в противном случае он вынужден положить конец кровопролитной войне» [12, с. 380–381]. Любопытно, что письмо имама к султану с предупреждением «положить конец кровопролитной войне», отправленное им в апреле 1859 г. (после падения Дарго), по времени совпадало с письмом императора от 20 апреля 1859 г. к кн. Барятинскому, в котором он предполагал «начать секретные переговоры с Шамилем, чтобы выяснить, расположен ли он к полному подчинению» [11, с. 207].

По всей видимости, предполагаемая встреча агента имама Шамиля с властью Порты не состоялась, либо, что вероятнее всего, ему порекомендовали обратиться к российским властям. В апреле 1859 г. из Петербурга кн. ЛобановуРостовскому был дан ответ, что «по высочайшему повелению», он может выдать «Шамилеву агенту» пропуск в Тифлис, но об «условиях примирения» предложено обратиться непосредственно к кн. Барятинскому, поскольку «наместник Кавказский облечен достаточными полномочиями, чтобы прямо вступить в переговоры с Шамилем» [11, с. 381]. Кн. Барятинского информировали об этом министр иностранных дел кн. А. М. Горчаков, военный министр Н. О. Сухозанет (в письмах от 26 и 29 июля) и сам император. Александр II в письме от 28 июля 1859 г. сообщал князю об «очень важной новости, пришедшей из Константинополя»: «Агент Шамиля явился в наше посольство, наделенный, как он утверждает, всеми полномочиями, чтобы начать с нами переговоры. Я приказал отправить его к Вам прямо в Тифлис. Полностью полагаюсь на Вас и надеюсь, что Вы сумеете выяснить, можем ли мы действительно договориться с этим агентом» [13, с. 266]. По Д. А. Милютину, в письме «государя высказывалось, что примирение с Шамилем было бы самым блестящим завершением оказанных уже кн. Барятинским великих заслуг» [1, с. 382].

Военный министр в своем письме настойчиво предлагал кн. Барятинскому решить вопрос мирными переговорами – «благодетельными плодами примирения» вместо «славных военных подвигов» [11, с. 269]. В свою очередь, министр иностранных дел кн. Горчаков обращался к главнокомандующему серьезно подойти к вопросу о переговорах с «шамилевым агентом», полагая, что заключение мира с Шамилем очень важно не только для стабилизации ситуации в стране, но и для укрепления положения России в европейской политике. Канцлер подчеркивал в письме политическую значимость ситуации и историческую роль князя: «Если бы вы дали мир на Кавказе, Россия приобрела бы сразу одним этим обстоятельством в десять раз больше веса в совещаниях Европы, достигнув этого без жертв кровью и деньгами. Во всех отношениях этот момент чрезвычайно важен для нас, дорогой князь. Никто не призван оказать России большую услугу, как та, которая представляется теперь вам…» [11, с. 268]. Таким образом, в конце июля 1859 г. на варианте мирного разрешения настаивали император Александр II, канцлер и военный министр.

Письма из Петербурга несколько озадачили кн. Барятинского, если не раздосадовали: «То, что посол в Константинополе принял серьезно… заявление Шамилева посланца, это еще извинительно; но непонятно, как министры и сам государь могли придать значение примирению с имамом в то время, когда он, покинутый почти всеми своими приверженцами, укрылся в последнем своем притоне...» [1, с. 382]. К тому времени, началу августа, когда кн. Барятинский получил эти письма, он был уверен в том, что «роль имама была уже сыграна, оставалось ему одно из двух: или положить оружие добровольно, или предоставить решение своей участи  последнему, кровавому бою. Единственным предметом переговоров могли быть теперь условия сдачи Гуниба» [1, с. 382].

Письмо с извещением об «агенте имама», который последовал из Константинополя обратно, в Дагестан, было отправлено императором кн. Барятинскому из Петергофа и датировано 28 июля – тем днем, когда тступающий имам Шамиль совершил свой последний бросок и поднялся на Гуниб. Кн. Барятинский получил от императора еще одно письмо, датированное 10 августа, в котором тот, уже по получении известия о переходе Андийского Койсу и вступления в Аварию, писал: «Что до Шамиля, то я с нетерпением ожидаю от Вас новостей о нем… Персонаж, выдававший себя за агента Шамиля в Константинополе, должен вскоре прибыть к Вам, и Вы сможете проверить на месте правдивость его утверждений. Впрочем, все это дело во многом теряет свою значимость в свете последних событий» [13, с. 267]. Император уже не скрывал, что «в свете последних событий» он потерял интерес к мирным переговорам с имамом. Тем не менее кн. Барятинский, прибыв 18 августа на Кегерское плато, приступает к ним, которые позже кн. Волконский в своих воспоминаниях назовет «проволочкой», поясняя: «К некоторой проволочке побуждало князя еще и то обстоятельство, что наше посольство в Константинополе отправило к нему какого то горца, посланного туда Шамилем для переговоров с Портою. Горец этот ожидался со дня на день. Вероятно, и Шамиль тянул время, рассчитывая на заступничество или содействие Порты, предполагая, что посланный им горец привезет ему что либо решительное» [6, с. 401]. Однако кн. И. А. Барятинский, в отличие от имама, горца не ждал. По Д. А. Милютину, для него было совершенно очевидным, что «роль имама уже была сыграна, оставалось ему одно из двух: или положить оружие добровольно, или предоставить решение своей участи последнему, кровавому бою» [1, с. 382]. Главнокомандующий надеялся разрешить эту дилемму без кровопролития.

По приказанию главнокомандующего, на другой же день по его прибытии на Кегерские высоты, 19 августа, Даниял-султан отправился вместе с полковником Лазаревым на передовой пост, откуда была отправлена в Гуниб записка с предложением выслать его сына ГазиМухаммада для ведения переговоров [1, с. 382]. В тот же день, 19 августа, ГазиМухаммад выехал на встречу к гунибским садам в сопровождении небольшой свиты и «толпы отборных мюридов с четырьмя значками» [1, с. 382]. 19 августа, по местным источникам, ГаджиАли, Абдурахман, Инквачил Дибир (все трое позже напишут воспоминания об этих событиях) и несколько мюридов сопровождали ГазиМухаммада на встречу к прибывшим парламентерам – полковнику Лазареву и Даниял-султану. Напомню, это первая встреча, на которой представители сторон впервые говорили от имени имама и главнокомандующего.

Абдурахман, участник той встречи, написал о прошедших переговорах очень коротко: «Имам отправил к ним своего сына ГазиМухаммада и наиба Дибира Аварского с мюридами. Через них было передано, что имам пойдет на перемирие с русскими, если они отпустят его в Мекку (букв.: освободят дорогу) вместе с семьей и некоторыми мюридами. В противном случае между ними ничего нет, кроме войны» [4, с. 167]. Таким образом, по Абдурахману, основное условие для заключения перемирия впервые было предложено имамом. В другом своем сочинении Абдурахман также подчеркивал, какие условия выдвигал имам Шамиль: «Шамиль ответил им, что перемирие между ними состоится при условии, что ему будет предоставлена возможность совершить хадж вместе с семьей и соратниками (асхабами)». А если им будет отказано в этом намерении, то «между ними не может быть ничего иного, кроме войны» [9, с. 73–74].

Другой участник переговоров, Инквачил Дибир, вспоминая об этой встрече, утверждал, что на ней были озвучены условия перемирия, высказанные ему на предыдущих переговорах: «Лазарев и его спутник… развили нам те же доводы, которые ранее были высказаны Али Ханом относительно необходимости мирного соглашения… Они так же подтвердили, что всем желающим будет разрешено поехать в Мекку или переселиться в Турцию. Гази Магома ответил на все это, что его дело – только передать услышанное имаму. Затем мы расстались» [8, с. 318].

Воспоминания Гаджи-Али, третьего участника этой встречи, дают противоречивую картину. Не совсем понятно, полковник Лазарев то ли соглашается с теми условиями, которые только что услышал от сына имама, или передает их, но уже от имени главнокомандующего? Гаджи-Али писал: «Полковник Лазарев сказал: ”Мы собрались сюда для того, чтобы… оставить вражду и заключить мир; успокоить Шамиля, его семейство и приближенных, где захотят; а если Шамиль пожелает отправиться в Мекку, то он будет отпущен с большими подарками от Императора”. Долго продолжались переговоры» [3, с. 67]. Далее Гаджи-Али пишет: «После этих слов Лазарев возвратился, передав нам сказать Шамилю следующие условия мира: если угодно будет Шамилю отправиться в Мекку, то он может взять с собою кого пожелает; его проводят до границы Турции, дадут конвой и лошадей под съезд, и наконец, дадут ему какие-нибудь подарки. Если же он не захочет ехать в Мекку, то может выбрать место в Дагестане, где пожелает, только не на Гунибе, и там поселиться; остальных же его спутников поселят и успокоят там, где последние пожелают» [3, с. 67].

Так что же произошло на переговорах 19 августа? Имам Шамиль через своего сына ГазиМухаммада передал парламентерам главнокомандующего, на каких условиях он готов пойти на перемирие с русскими – если его с единомышленниками беспрепятственно выпустят с горы, «в хадж». По местным источникам, вернувшись на Гуниб, участники переговоров передали имаму Шамилю основное содержание встречи: по Гаджи-Али, русские призывали «оставить вражду и заключить мир», по Абдурахману, велись «переговоры относительно перемирия», по Инквачилаву, – «о необходимости мирного соглашения». Самое важное, на этой встрече впервые были обозначены требования, выдвинутые имамом, которые на следующий день, 20 августа, будут включены в условия ультиматума главнокомандующего – «возможность совершить хаджж вместе с семьей и  соратниками». Абдурахман писал: «Шамиль ответил… что перемирие между ними состоится при условии, что ему будет предоставлена возможность совершить хаджж вместе с семьей и соратниками (асхабами). А если им будет отказано в этом намерении, то между ними не может быть ничего иного, кроме войны» [9, с. 73].

Воспоминания Инквачилава прежде всего интересны тем, что он передал те настроения, противоречивые, полные сомнений, – как имама, так и его окружения, которые воцарились на Гунибе после переговоров 19 августа: «На следующий день, созвав к себе на совет около 10 человек, наиболее известных и почитаемых, Шамиль обрисовал нам в нескольких словах наше положение и предложил затем вопрос, что предпринять, на что решиться?». Мнения разделились. Одна группа, «выставляя на вид нашу малочисленность и переход на
сторону русских почти всех, на ком держался шариат… начала намекать на то, что мирный выход из настоящего затруднения едва ли не будет отвечать настроению большинства». Другая группа, «и таких было больше», отмечает автор, настаивала на том, «что нельзя положиться на русские обещания». Имам Шамиль «только слушал и не сказал ни слова о своем намерении» [8, с. 318]. Но совершенно очевидно, что на Гунибе воцарилось тревожное ожидание.

Любопытна запись, которую внес в свой дневник от 19 августа корнет гр. А. В. Орлов-Давыдов, состоящий при главнокомандующем для особых поручений: «19-го. Переговоры с Шамилем начались, посредством ДаниельСултана и полковника Л-ва. В нашем лагере идут большие толки и пари: сдастся ли Шамиль, или будет штурм» [5, с. 1056]. Любопытно и другое. Даниялсултан, без которого имам Шамиль отказывался приступать к переговорам, не упоминается ни у одного из авторов воспоминаний, участников той встречи. Сам Даниял-султан в 1861 г. напишет о своем участии на тех переговорах коротко и несколько отстраненно: «Шамиль, укрепившись в Гунибе со своими сыновьями и приверженцами, кажется, твердо было решился не сдаваться живым в руки русских; не смотря однако же на это, великодушный князь Барятинский предложил ему сдаться, спасти тем себя, свое семейство, своих приверженцев. С предложением этим, в числе прочих, я был послан Главнокомандующим к Шамилю в Гуниб. Шамиль, не поверив обещанию Главнокомандующего… решился было защищаться до последней крайности; но через десять дней Гуниб пал… И Шамиль был взят военнопленным» [14].

По русским источникам о прошедших переговорах в целом складывалась оптимистичная картина, казалось, предварительная некая договоренность между сторонами была достигнута. И хотя «Шамиль не торопился давать ответы», на переговорах имам Шамиль через уполномоченных сообщил, что 1) «готов пойти на перемирие», 2) «при условии, что ему будет предоставлена возможность совершить хаджж вместе с семьей и соратниками», 3) «если им будет отказано в этом намерении, то между ними не может быть ничего иного, кроме войны». Главнокомандующий готов рассмотреть предложения имама.

Но, по Лазареву, якобы существовало еще одно важное условие имама, которое было озвучено на встрече сторон 19 августа: имам не желает отправляться Турцию «без ведома султана», он просит главнокомандующего дать ему «возможность отправить гонца в Константинополь за разрешением турецкого султана, и чтобы до получения ответа русские ничего не предпринимали против Гуниба» [15, с. 126]. Но начальник штаба главнокомандующего Д. А. Милютин о новом условии не знает. О результатах прошедших переговоров он писал: «Уполномоченный имама выказывал сговорчивость; шла речь только о безопасном выпуске из Гуниба всех засевших в этом притоне; но Шамиль не торопился давать ответы» [1, с. 382]. Н. А. Волконский также был краток и также ни слова о новом условии имама: «Во время переговоров сын Шамиля склонился к тому, чтобы их всех живыми и здоровыми выпустили с Гуниба. Согласно этому, князь Барятинский, 19-го же числа подписал ему ультиматум и приказал Даниельбеку отправить по назначению» [6, с. 402]. По всей видимости, на переговорах об этом условии действительно не было сказано, о нем на Кегерских высотах станет известно чуть позже. На другой день Даниял-султан в своем сопроводительном письме, которое он приложил к ультиматуму главнокомандующего, писал: «Он исполнит то, что вам написал в бумаге о спокойствии вашем, дорожных издержках и отправлении в Мекку. Вы направили нас сюда с тем, чтобы прислать известие о вашем проезде». «Известие о проезде» было заключено в ультиматуме главнокомандующего,
отправленном на Гуниб 20 августа.

Ультиматум, 20 августа 1859 г.
На следующий день после переговоров, 20 августа, по Д. А. Милютину, имаму Шамилю было отправлено «решительное объявление от имени самого главнокомандующего». Текст послания начинался словами: «Вся Чечня и Дагестан ныне покорились Державе Российского Императора, и только один Шамиль лично упорствует в сопротивлении великому Государю. Чтобы избежать нового пролития крови, для окончательного водворения в целом крае спокойствия и благоденствия, я требую, чтобы Шамиль неотлагательно положил оружие...» [1, с. 382–383]. Далее, «именем государя, обещалось полное прощение всем находившимся в Гунибе, дозволение самому Шамилю с его семьей ехать в Мекку, обеспечение ему средств, как на путешествие, так и на содержание. Срок для решительного ответа назначен до вечера того же дня; если ж Шамиль до того времени «не воспользуется великодушным решением Императора Всероссийского, то все бедственные последствия его личного упорства падут на его голову и лишат его навсегда объявленных ему милостей» [1, с. 383]. По Н. А. Волконскому, письмо-ультиматум было отправлено на Гуниб на другой день утром, 20 августа: «В 9 часов утра, несколько доверенных лиц… взялись доставить приказания князя… по назначению» [6, с. 404]. Абдурахман подтверждает, что «на следующий день от кн. Барятинского было получено письмо с текстом на арабском и русском языках» [4, с. 167].

Ультиматум на Гуниб доставили кади Мухаммад из Верхнего Дженгутая и бывший араканский наиб имама Доного Мухаммед из Гоцо Аварский (26 июля 1859 г. вместе с другими наибами вышел к барону Врангелю в лагерь Дагестанского отряда). Имам оставил у себя письмо кн. Барятинского, «вернул их обоих к князю, заявив, что подумает об этом» [4, с. 167].

Ультиматум состоял из двух основных требований: 1) «неотлагательно сложить оружие», «сдача Шамиля»; 2) «чтобы он и сыновья его дали письменное обязательство – жить там безвыездно».

Предложен ряд условий: 1) «полное прощение», 2) «дозволение с семейством ехать в Мекку», 3) «путевые издержки и доставление его на место будут полностью обеспечены», 4) «определить размер денежного содержания ему с семейством» [6, с. 402; 11, с. 285].

Был определен срок действия ультиматума: «До вечера завтрашнего дня», то есть 21 августа. Предупреждение о последствиях в случае невыполнения требований в срок: «Лишат его навсегда объявленных ему мною милостей».

Местные источники сдержанно отразили этот важный документ на своих страницах. Абдурахман, не беспокоясь о точности его передачи, в образной форме передал содержание ультиматума: «Поступило письмо от главнокомандующего (сардар) князя Барятинского, содержание которого сводилось к следующему: “Ты обратился с просьбой, успокой свое сердце”» [9, с. 74]. Гаджи-Али более корректен и писал: «На другой день после переговоров, получено было письмо главнокомандующего… в котором подтверждались условия мира, предложенные Лазаревым» [3, с. 68]. Автор, видимо, имеет в виду условия перемирия, впервые услышанные осажденными 19 августа от полк. Лазарева, который, в свою очередь, говорил от имени главнокомандующего. Как передает Гаджи-Али, ультиматум был зачитан перед всеми защитниками Гуниба: «Мюриды были собраны и прочитано письмо. Произошло много толков» [3, с. 68]. Имам Шамиль при всех высказал свое отрицательное отношение к ультиматуму. Он ему не верит: «Это русские хитрят, чтобы только выманить нас из Гуниба» [3, с. 68]. Абдурахман передает сомнения имама: «Русские уже несколько раз обманывали меня, какое может быть доверие к ним [теперь]? Однажды я уже отдал им в Ахульго своего сына Джамалуддина заложником с условием, что русские войска уйдут, предоставив [нам] возможность отправиться в хаджж, а они не сдержали слова. Затем, во второй раз, я отдал сына дочери моей сестры – Гамзата – во время сражения в Телетле, русские обманули и на этот раз. Так было уже неоднократно» [9, с. 74]. По Гаджи-Али, нашлись и другие сомневающиеся, которые «говорили, что такие люди, как сардар не должны обманывать» [3, с. 69]. Последних, по Инквачилаву, было больше: «Настроение Шамиля, видимо, колебалось… он призвал меня и сказал следующее: “Я начинаю убеждаться, что все желают мира”» [8, с. 319].

Помощник начальника штаба Н. А. Волконский в силу своих должностных обязанностей находился в курсе содержимого всей переписки, которая исходила с Кегерского плато на Гуниб и обратно. Он писал, что «вся переписка происходила с обеих сторон в течение всего времени на арабском языке, и нам приходилось буквально и без изменений цитировать русские переводы наших переводчиков, которые состояли при главнокомандующем; отступление не только от смысла, но даже от слога переводов мы не допустили» [6, с. 404]. В своих воспоминаниях он привел полностью текст ультиматума кн. А. И. Барятинского и содержание письма Даниял-султана.

Последний извещал имама, что после того, как он с полк. Лазаревым
«имели с вашим сыном совещание», они «возвратились к главнокомандующему» и «приняли от него верное условие и запечатанные бумаги» [6, с. 404]. Даниял-султан уверял: «Верьте мне, без всякого сомнения, что он исполнит то, что вам написал в бумаге о спокойствии вашем, дорожных издержках и отправлении в Мекку. Вы направили нас сюда с тем, чтобы прислать известие о вашем проезде. Я желаю и прошу вас о мире, и послушайте этих посланных, тем более, что они последние и после сегодня не будет уже никаких переговоров» [6, с. 404]. В своем сопроводительном письме Даниял-султан писал о «запечатанных бумагах», отправленных на Гуниб вместе с ультиматумом. Возможно, его письмо, которое сопровождало ультиматум главнокомандующего, находилось в их числе и носило личный характер, поэтому оно не стало известным окружению имама. О нем не упоминают ни Абдурахман, ни Гаджи-Али.

Письмо шейха
Как неожиданно выяснилось, в переговорах принимал участие шейх Саййид Джамалуддин ал-Хусайни ал-Газикумуки ад-Дагистани, мюршид имама Шамиля и его тесть, который находился в лагере лавнокомандующего
на Кегерском плато.

Саййид Джамалуддин ал-Хусайни ал-Газикумуки ад-Дагистани (1792 (88?) – 1866) – ученый-богослов, шейх накшбандийского тариката (получил инвеститутру на наставничество (иджаза) от шейха накшбандийского тариката Мухаммад ал-Яраги (1771–1839), духовный наставник и сподвижник имама Шамиля, являлся  известным в Дагестане духовным и общественным деятелем. Некоторое время служил письмоводителем у казикумухского хана, затем отказался от службы; был связан с имамом Шамилем родственными отношениями – дочь вышла замуж за имама, два его сына, Абдуразман и Абдурахим, были женаты на дочерях имама; известен как автор нескольких сочинений, одно из самых популярных – о сущности суфизма, морально-этических нормах суфия, взаимоотношениях шейха (муршида) и мюрида «Ал-Адаб ал-мардийа фи-т-тарикат ан-накшбандийа» («Удовлетворительные правила в накшбандийском тарикате»); после падения Имамата переселился в Стамбул; там же похоронен.

В конце июля 1859 г. шейх был удержан в Телетле изменившим имаму Шамилю наибом КебедМухаммадом Телетлинским. В донесении от 7 августа кн. А. И. Барятинский писал: «Известный старейший из наибов
Кибит Магома покорился со своим обществом Тилитль и в знак искренности задержал у себя тестя и наставника Шамиля Джемаль Эддина»5.

5 Всеподданнейшие донесения Главнокомандующего Кавказскою армией о военных действиях в Нагорном Дагестане в 1859 г. и пленении Шамиля. Донесение кн. Барятинского от 7 августа 1859 г. В: РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 6696. Л. 14.

Мухаммад Тахир аль-Карахи писал, что «русский генерал… возвеличил и оказал уважение… шейху устазу Джемаль ад-Дину ал-Гумуки», который в это время «находился со своей семьей в Тилике» [7, с. 80]. Между тем все остальные местные авторы в своих «гунибских» воспоминаниях умалчивают об этом важном факте. Позже, в 1864 г., Абдурахман сделает деликатное упоминание о былом неприятном эпизоде в биографии их известного отца-шейха. Повествуя о первой встрече отца, шейха Джамалуддина, с кн. Барятинским, Абдурахман дипломатично писал: «Когда он (т.е. кн. Барятинский. – Прим. П. Т.) приблизился к Телетлю, к селению, расположенному близ Гуниба… он пригласил его (Джамалуддина) к себе. А Джамалуддин жил тогда в Телетле…» [9, с. 136]. 

По всей видимости, шейх Джамалуддин вместе с КебедМухаммадом Телетлинским сопровождал кн. Барятинского и с 18 августа находился в лагере главнокомандующего на Кегерских высотах. Находит логическое объяснение попытка привлечь мюршида имама и шейха в мирных переговорах, когда
и было написано имаму Шамилю письмо6  «с убеждением к принесению покорности без кровопролития».

6 В настоящее время оригинал письма находится в личном фонде гр. Евдокимова. В: РГВИА.
ВУА 6696 Ч. 16 (2), Л. 98–98 (об). Архив Евдокимова.

Но было ли оно отправлено на Гуниб в числе других «запечатанных бумаг»? В самом письме автор указывает, что отправляет его на Гуниб вместе с письмом-ультиматумом главнокомандующего. Оригинал письма шейха Джамалуддина с приложением перевода на русский язык, выполненного в августе 1859 г., хранится в РГВИА, по необъяснимым причинам в россыпи личного фонда гр. Евдокимова. Между тем оригиналы остальной переписки гунибской эпопеи (ультиматум, письма) по настоящее время не выявлены ни в личных фондах кн. А. И. Барятинского, гр. Д. А. Милютина, ни в особом архивном деле «Всеподданнейшие донесения
Главнокомандующего Кавказскою армией о военных действиях в Нагорном Дагестане в 1859 г. и пленении Шамиля»7.

7 Всеподданнейшие донесения Главнокомандующего Кавказскою армией о военных действиях
в Нагорном Дагестане в 1859 г. и пленении Шамиля. В: РГВИА. Ф. 846. Оп. 16. Д. 6696. Л. 27 (об).

Письмо шейха Саййида Джамалуддина ал-Хусайни ал-Газикумуки ад-Дагистани имаму Шамилю8

8 РГВИА. ВУА 6696 Ч. 16 (2). Л. 98–98 (об). Архив Евдокимова. Русский перевод, 19 августа 1859 г.

«От Джамалудина к Шамилю.
Г. Главнокомандующий требовал меня к себе, много говорил относительно тебя, открывал мне самые сокровеннейшие мысли и уверял в их искренности. Я поверил ему и убежден, что он исполнит все, что он говорил, потому что имеет власть и средства к исполнению своих желаний, не спрашивая на то предварительного разрешения. Я вполне поверил всем обещаниям Г. Главнокомандующего, потому что не в обычаях великих обманывать слабых, как это делают низкие души.

Сколько раз, Родитель мой, я обращался к тебе с советами и просьбами покориться великому Государю, но ты не послушал меня, не принял моих советов: а что из того вышло?

Теперь все твои владения и крепости во власти русских и ты остался с несколькими из своих людей на самой вершине горы. Если ты будешь еще упорствовать и драться с русскими, они разобьют твои партии и возьмут в плен всех женщин и детей и всех тех, которые с тобой. Неужели ты не сжалишься над ними? Не должны же пасть на тебя их несчастия?

Подумай о последствиях твоих поступков, пожалей твоих людей и покорись. Г. Главнокомандующий очень милостив и сделает все, чтобы тебя успокоить. Впрочем, ты волен в своих поступках, делай что хочешь».

Письмо шейха Саййида Джамалуддина ал-Хусайни ал-Газикумуки ад-Дагистани имаму Шамилю9

9 Письмо на современной арабской графике.

/1 ... ّ /شمويل السالم عليكم ورحمة الله تعالى وبركاته أما بعد فان السردار االعظم
ْ ْ ه وعلمت انه ال يكذبنى واليخون
ّ ِ منى بما فى ضم ّ يره ووثقنى فوثقت علي
/2 /دعانى عنده وشاورنى فى حقك وكل
النه ليس كسائر السردارات
َ ّ ادشاه الن ّ فى يده اختيار جميع الخزائن والعساكر ليفعل كيف شاء بال استئذان وان سائر
/3 /بل هو مثل الپ
السردارات
ًا ال ّ ّ باستئزان فيه )منه؟( فاذا كان امر هذا السردار هكذا وثقت عليه ثقة عظيمة
/4 ْ /ال يقدرون ان يفعلوا شيئ
بأنه ال يخون
ّى كنت نصحتك قبل هذا بنصائح
/5 ّ /الن ُ عادة االعاظم ان ال يكذبوا وال يخونوا مثل االصاغر واعلم يا ولدى ان
/6 ّ /كثيرة وامرتك بالصلح مع هؤالء فلم تستمع قولى ولم تقبل نصيحتى فلو قبلتها يكون لك خيرا فاآلن خرج
/7 َ /من يدك جميع مملكتك والقالعات والتوفات وسائر العَد ُ د والع َ دد وبقيت على رأس جبل
ْ َ ف تقاتل مع الپادشاه وعساکره باولئك الرجال القليل فان قاتلت معهم
/8 /مع رجال قليل فكي
ُ ُ وا عليك يأسرون جميع النساء والصبيان واوالدك واوالدى وسائر الرجال الذين كانوا
/9 /وغلب
ّها الولد فى عاقبة امرك وصالح معهم
ْ ُ هم وافال يكون اثمهم عليك فتفكر اي
/10 /هناك افال ترحم علي
ٰاحم وانه ال يفعل اال ما هو
/11 ّ /وارحم على الرجال الذين كانوا معك فان هذا السردار رجل كثير المر
/12 /االصلح لك واقبل نصيحتى وافعل الصلح مع هذا السردار فانه يفعل لك خيرا كثيرا ويرضيك رضاء
/13 َ /شديدا هذه النصيحة آخر نصيحتى لك فان قبلتها فذاك مقصودى واال فافعل ما شئت
ّ َ ت الندامة فانى ال أقدر
َدك فمن لم يقبل النصيحة حل
/14 /فالعقل عقلك واالختيار فى ي
/15 /على جبر عليك بعد ما لم تقبل نصيحتى هذا اصلح الله اموركم فانى ارسلت ]فراغ في األصل[ والسالم )؟( هذا
/16 /اليك هذا محمود برسالة السردار وبرسالتى هذه فاستمع مقاالتي
/17 /وال تهلك نفسك وانفس اتباعك واوالدك وعيالك آه

Письмо шейха Саййида Джамалуддин ал-Хусайни ал-Газикумуки ад-Дагистани имаму Шамилю10

10 Перевод с арабского языка при содействии В. О. Бобровникова

«[От Джамалуддина к] Шамилю, мир Вам, милость и благословение Всевышнего Аллаха! Поистине, главный сардар /2/ пригласил меня к себе, советовался со мной о тебе, высказал свои помыслы и уверял в их искренности. Я поверил ему и понял, что он мне не лжет и не обманет, ибо он не как другие сардары,
/3/ а подобен падишаху, поскольку в его руках вся казна и войско, которыми он распоряжается, как захочет, не спрашивая чьего-либо дозволения. Остальные же сардары
/4/ не вольны совершать что-либо без его дозволения. Если этот сардар таков, то у меня к нему большое доверие, что он не обманет,
/5/ поскольку не в нравах великих лгать и обманывать, подобно ничтожным. Знай, сын мой, ведь прежде я обращался к тебе с советами
/6/ много [раз], повелевая тебе [заключить] перемирие с этими [русскими], но ты не прислушался к моему слову и не принял моего совета. Если бы ты принял его, тебе было бы лучше. Сейчас же ушли
/7/ из твоих рук все твои владения, крепости, войска, вооружения и прочее, и ты остался на вершине горы
/8/ с малочисленными людьми. Как же ты будешь сражаться с падишахом и его войском с этими малочисленными людьми? Если же ты вступишь в сражение против них [русских],
/9/ и они одержат победу над тобой, то возьмут в плен всех женщин и детей, твоих и моих детей, и всех прочих мужчин, которые были
/10/ там. Неужели ты не пожалеешь их, разве не на тебя падет грех за них. Подумай же, [мой] сын, об исходе твоего дела, примирись с ними,
/11/ пожалей людей, которые остаются с тобой. Ибо этот сардар многомилостив, он сделает только наилучшее для тебя,
/12/ только лучшее для тебя. Так прими мой совет, устрой перемирие с этим Сардаром. Он же сделает для тебя много хорошего и ублаготворит тебя /13/ сильно. Этот совет – последний мой совет тебе. Если ты примешь его, то таково мое желание. Иначе поступай, как хочешь,
/14/ размышлять тебе и выбор в твоих руках. Тот, кто не прислушивается к совету, будет сожалеть. А я не могу
/15/ принудить тебя [сделать это], если ты не примешь мой совет. Да будет в твоих делах удача от Аллаха. Я посылаю 11 … и привет (?)
/16/ тебе Махмуда с письмом Сардара и этим моим письмом. Прислушайся к моим словам,
/17/ не губи себя, твоих людей, детей и семью».

По Абдурахману из Газикумуха, после получения ультиматума главнокомандующего на Гунибе и его чтения перед всеми осажденными, решение о том, как поступить дальше, было принято на небольшом совете, который «имам держал со своими товарищами-приверженцами (асхабами): серьезным ученым хаджи Ибрагимом – мухаджиром из Абадзеха, любимцем имама в Дарго; ученым мухаджиром хаджи Насруллахом Кюринским из Кепира; мухаджиром хаджи Хайруллахом из Герата, ученым Хаджиали, сыном Малика из Чоха, старым наибом мухаджиром Микик Муртазаали из Чиркея, наибом Дибиром Аварским (Инквачилав), и другом имама с малых лет мухаджиром Юнусом из Чиркея» [4, с. 167]. По всей видимости, совет не был ознакомлен с письмом шейха Джамалуддина. Можно только предположить, что оно либо не было отправлено на Гуниб (что маловероятно), – оно уже было переведено штабными переводчиками на русский язык; либо имам решил, что оно носит личный характер и не нуждается в огласке.

[abu_umar_as-sahabi]

Совет имама, 20 августа 1859 г.
Между тем осажденные, по всей видимости, не хотели упускать шанс уйти с Гуниба по взаимному соглашению с русскими. На совете пришли к мнению «отправить наибов Дибира Аварского и Юнуса Чиркеевского к кн. Барятинскому» [4, с. 167]. Абдурахман писал: «И сказали [имаму] члены его совета: “Будет хорошо, если ты пошлешь к главнокомандующему уважаемых людей из нас, чтобы узнать о его намерениях”. Все сошлись на том, чтобы послать двух избранных асхабов имама, [а именно] Юнуса ал-Чиркави… и наиба Дибира, сына Инкачи ал-Авари» [9, с. 74]. По Абдурахману, доверенным лицам имам дает личное поручение: «Разузнайте положение дел и можно ли нам верить тому, что написано князем Барятинским в письме или нет.

Подлинно нет сомнения, что язык обстоятельств красноречивее языка разговора. Я вам верю» [9, с. 74].

Вызывает удивление, что Абдурахман важную миссию послов имама к главнокомандующему сводит к своего рода личной перепроверке содержания ультиматума не совсем понятным «языком обстоятельств» – «убедиться в истинности содержания полученного письма», не упоминая об их основной цели. И если у Абдурахмана задачи доверенных лиц приведены неопределенно, то у Гаджи-Али, напротив, все отчетливо сформулировано – к главнокомандующему были отправлены послы «хунзахский наиб Дебир и Чиркеевский Юнус» с устным и письменным сообщением. Гаджи-Али приводит текст этого письменного сообщения полностью: «От раба божия Шамиля, великому сардару, главному вождю, генерал-адъютанту князю Барятинскому! Мир вам, похвала и приветствие! К нам прибыли почтенные послы со священным письмом вашим. Мы прочитали его и поняли содержание. Посылаем к вам от нас двух послов для лучшего объяснения условий мира и обеспечения пути нашего в Мекку. Мы надеемся, что вы выслушаете их и дадите ответ» 12.

12 «Письмо это было написано мною», – примечает на полях Гаджи-Али [3, с. 68]

В чем именно заключалось «лучшее объяснение условий мира», ГаджиАли объяснял: «Послы словесно должны были передать от Шамиля главнокомандующему следующие условия мира: чтобы дать Шамилю около месяца сроку, пока он приготовится к дороге в Мекку; послать для сопровождения его какого-нибудь благонадежного человека, чтобы на пути до границы Турции никто его не обидел; а тех мюридов, которые останутся в Дагестане, успокоить там, где они пожелают» [3, с. 68]. Таким образом, впервые 20 августа в переговорном процессе «кн. Барятинский – имам Шамиль» появляется то самое неожиданное «новое условие имама», которое полк. Лазарев приписал в своих воспоминаниях предварительным переговорам от 19 августа.

Совершенно очевидно, выговаривая себе еще один месяц на Гунибе, имам пытался выгадать время. И не только имаму, всем было очевидно, что этот месяц не носил военно-стратегического характера, поскольку будущего имамата уже никто не видел. В частности, в 1861 г. Даниял-султан, поясняя, почему он был вынужден в конце июля 1859-го сдать русским крепость Ириб без боя, писал: «Я готов торжественно признать себя изменником Шамилю… если мне докажут, что Дагестан, после принятых князем-наместником к покорению его мер, мог еще держаться хоть один год» [14]. Но зачем тогда имаму был нужен это месяц?

Между тем, как передает Д. А. Милютин, по получении ультиматума имам Шамиль попросил разрешения отправить к кн. Барятинскому доверенных лиц для «дополнительных переговоров относительно обеспечения обещанного пропуска в Мекку» [1, с. 384]. Доверенные лица имама прибыли на Кегерское плато в тот же день, 20 августа. По Н. А. Волконскому, в тот же день, в ответ на полученный ультиматум, имам Шамиль прислал кн. Барятинскому письмо: «“Я узнал, как из письма вашего, так и через посланного, согласие ваше насчет пропуска нам дороги, для проживания нашего там, где я давно желал быть… Я с сим посылаю к вашему сиятельству моих посланников, и если разрешите нам безопасность, то тогда они должны объяснить вам о кондициях и обо всех, к тому касающихся, безопасности нашей, и чтобы из нас никто не сомневался бы в своей участи”. Главнокомандующий допустил к себе посланных Шамиля, велев вступить с ними в соглашение – без отступления от тех коренных предложений, которые он предпослал Шамилю» [6, с. 404].

Таким образом, ознакомившись с ультиматумом, имам Шамиль желает удостовериться в «подлинности намерений» кн. Барятинского. С этой целью по решению совета он отправляет к главнокомандующему своих доверенных лиц с поручением «для лучшего объяснения условий мира», «условий обеспечения пути в Мекку», определения «о его намерениях». Главнокомандующий согласился принять доверенных лиц имама, решив еще раз «вступить с ними в соглашение», но «без отступления от тех коренных предложений, которые он предпослал Шамилю» [6, с. 404]. Собственно, «коренное предложение» в ультиматуме было только одно: «Чтобы Шамиль неотлагательно сложил оружие». Но по прибытии уполномоченных имама на Кегерские высоты неожиданно выяснится, что «лучшее объяснение условий мира» заключалось в объявлении главнокомандующему нового условия имама – предоставить ему «около месяца сроку, пока он приготовится к дороге в Мекку».

Послы имама у главнокомандующего, 20 августа 1859 г. 20 августа в ставку главнокомандующего в лагерь на Кегерское плато прибыли «горские дипломаты», уполномоченные имама мюрид Юнус Чиркеевский и наиб Дибир Инквачилав. Милютин писал: «Кн. Барятинский, лично приняв этих горских дипломатов, подтвердил им свое прежнее обещание» [1, с. 384].

Дальше происходит необъяснимое. Милютин пишет, что «горские дипломаты», получив «подтверждение обещаний» от самого главнокомандующего, «возвратились на Гуниб, но затем прошел весь день без ответа» [1, с. 384]. Ни слова о письме имама с предложением предоставить ему еще «около месяца сроку». Молчит об этом письме и новом условии имама Н. А. Волконский [6, с. 405]. По А. Л. Зиссерману, визит «горских дипломатов» также не принес ничего нового: «Приходивший от Шамиля для переговоров… Юнус Чиркеевский не доставил положительного ответа, а вел уклончивые туманные речи» [11, с. 285].

Дибир Инквачилав, второй участник этой встречи, оставил подробнейший рассказ о том, что происходило на переговорах в палатке кн. Барятинского. По Инквачилаву, именно он озвучил перед главнокомандующим новое условие имама: «Имам поручил передать, что он готов прекратить вражду на таких условиях: прежде всего, он хочет, чтобы ему с семейством и некоторыми из приближенных разрешено было выехать в Турцию и до границы чтобы провожали нас Лазарев, Али Хан и Рашид Хан. Затем, он просит, чтобы его не требовали сюда, а дали возможность выехать в дорогу прямо с Гуниба. Предварительно
имаму необходимо отправить одного из людей в Стамбул, к своему поверенному, с поручением приготовить там помещение. Имам желает поэтому, чтобы до возвращения этого гонца ему позволено было остаться на Гунибе. Таковы наши условия и, если сардар изъявит на это согласие, война в Дагестане прекратится сегодня же». По его словам, главнокомандующий ему отвечал: «Хорошо, я позволю Шамилю и его приближенным отправиться в Турцию. Дайте мне знать, сколько их. Я прикажу дать все перевозочные средства и деньги и разрешу ехать с ними до границы трем названным лицам. Но Шамиль должен прибыть сюда». Инквачилав говорит, что это невозможно. Главнокомандующий категоричен: «Наш противник – Шамиль. Когда противники примиряются, они должны встретиться. Что касается до Гуниба, он… не может быть во власти Шамиля до возвращения из Стамбула его посланного». Инквачилав обещает все передать имаму и, «если он согласится, дам знать». По его словам, последние слова главнокомандующего, перед тем как покинуть палатку, были: «А если не согласится, то извести нас об этом выстрелом» [8, с. 322]. Переночевав в лагере на Кегерском плато, на следующий день, 21 августа, мюриды с рассветом покинули его и поднялись на Гуниб.

Таким образом, по Инквачилаву, главнокомандующий был поставлен «горскими дипломатами» перед тремя фактами: 1) имам требовал оставить его на Гунибе до возвращения его гонца, отправленного в Стамбул; 2) имам отказывался подниматься на Кегерское плато к кн. Барятинскому для заключения мирного договора; 3) имам не доверяет русским, поэтому о заключении мирного соглашения на Кегерском плато, в ставке главнокомандующего, не может идти речи.

Как показала эта встреча, по рассказам Инквачилава и полк. Лазарева, выявился камень преткновения мирных переговоров, точнее, два основных и невыполнимых требования, которые в конечном итоге завели весь переговорный процесс в тупик: 1) требование главнокомандующего явиться имаму Шамилю на Кегерское плато, в главный штаб, для заключения и подписания мирных соглашений; 2) встречное требование имама Шамиля предоставить ему месячный срок для контакта с турецким султаном через личного курьера.

Возвращение послов, 21 августа 1859 г.
Абдурахман из Газикумуха, повествуя о переговорах послов на Кегерских высотах, от результатов которых зависело будущее осажденных, на удивление лаконичен. Об этом важном событии он практически ничего не пишет, ограничившись коротким: «Оба они отправились к князю и вернулись на следующий день. На расспросы имама они ответили: “Из разговора с князем Барятинским мы поняли, что все это – обман”» [4, с. 168]. Абдурахман не присутствовал на переговорах, и об «обмане» главнокомандующего мог знать только со слов основного участника переговоров, Юнуса Чиркеевского. Но на каком основании  Юнус вынес свое столь категорическое заключение, неизвестно. Но, надо заметить, оно немало удивило другого участника переговоров, Инквачилава Дибира: «Шамиль ожидал нас с нетерпением и как только завидел наше приближение, крикнул еще издали: “Ну, что случилось?!”. “Случилось то же, что и под Ахульго! Такой же обман!” – ответил мой спутник, прежде чем я успел вымолвить хоть слово. Подъехав затем к имаму, мы слезли с коней, и Юнус повторил весь разговор наш с Барятинским. Взбешенный выходкой Юнуса, которая опрокинула сразу все мои намерения и надежды, я не проронил при этом ни слова, хотя сардар произвел на меня совершенно иное впечатление, и я был убежден, что он исполнит все свои обещания» [8, с. 322]. «Тем не менее, – продолжает Инквачилав, – говорить об этом крайне подозрительному имаму уже не приходилось после того, как Юнус заронил в его душу сомнение» [8, с. 322].

Инквачилав не скрывал, что был немало удивлен заключением Юнуса и не разделял его. Но поскольку он промолчал («не проронил при этом ни слова»), Абдурахман приписал этот отрицательный отзыв им обоим: «На следующий день вернулись, как ослы с отрезанными ушами, с опущенными головами. Они известили нас, что напрасны ожидания, и сообщили имаму, что они не нашли в делах главнокомандующего ничего иного, кроме хитрости – как говорят, обстоятельства красноречивее слов. После этих слов изменилось намерение имама, особенно когда он увидел отрицательное отношение Юнуса к миру с главнокомандующим» [9, с. 74]. К сожалению, ни один из местных авторов не попытался комментировать категоричное заключение Юнуса или объяснить, какие именно «обстоятельства» оказались «красноречивее слов»? Изначально процесс мирных переговоров был довольно прозрачным, и ничто не могло повлиять на его исход и разрешение, кроме воли двух людей – имама Шамиля и князя Барятинского. Несомненно, определенную роль здесь сыграло «отрицательное отношение Юнуса к миру с главнокомандующим», которому имам Шамиль безоговорочно доверял. Каким образом Юнус Чиркеевский разуверился в «справедливости хороших условий», предложенных сардаром, и почему все их слова оказались «ложью», история умалчивает. Как ни странно, мнением Инквачилава, который, по его же словам, вел переговоры с главнокомандующим, имам Шамиль не поинтересовался, ограничившись расспросами разведывательного характера: «Я поручал тебе, – обратился ко мне Шамиль после рассказа Юнуса — присмотреться к войскам. Много ли у них пушек?» [8, с. 326].

О том, что происходило на Гунибе по возвращении доверенных лиц с Кегерского плато, Гаджи-Али коротко резюмировал: «Когда послы возвратились, то Шамиль сказал народу: “Я хотел заключить мир для вас. Сардар предлагал хорошие условия, и чтобы убедиться в справедливости оных, я посылал к нему двух послов. Теперь послушайте, что они скажут”. Послы сказали: “Все что русские говорят – это ложь; потому что у них на языке одно, а на сердце другое. Мы от них не получим никакой пользы!”» [3, с. 69].

Выслушав послов, имама Шамиля, осажденные на Гунибе, по Гаджи-Али, выразили единодушное: «Благодарим тебя, имам, что ты желал для нас примирения; но если русские хитрят, то мы лучше будем сражаться, пока умрем; и ты сражайся, имам!» [3, с. 69].

Но на Кегерском плато об этом еще не знали.


Письмо Милютина на Гуниб, 22 августа 1859 г.

Доверенные лица имама прибыли в лагерь главнокомандующего 20 августа, кн. Барятинский принял их и в тот же день. На другой день, 21-го, рано утром горцы возвратились на Гуниб. Милютин писал: «Но затем прошел весь день без всякого ответа от Шамиля» [1, с. 384]. Молчание с Гуниба вынудило главнокомандующего еще раз обратиться к осажденным. О том, что ожидание ответа затянулось, было отмечено в последнем письме к имаму от 22 августа. По приказу главнокомандующего оно было написано от имени начальника штаба Кавказской армии кн. Д. А. Милютина и отправлено с полковником Алиханом Аварским на Гуниб, с основным содержанием – требованием «сардара» немедленного ответа и с «назначением крайнего срока» [1, с. 384]. Письмо, по Д. А. Милютину, было написано на арабском языке [6, с. 404; 11, с. 285]. Из письма начальника штаба Д. А. Милютина имаму Шамилю, 22 августа: «Посланный вами Юнус прибыл сюда к г. наместнику, который имел разговор насчет мира с г. наместником, и получил от него наставление и объяснение, для передачи оных вам; он возвратился назад, и доныне не получая от вас ответа, г. наместник приказал мне послать к вам нарочного, для передачи вам в последний раз: хотите ли мира, как указано г. наместником, или же нет? Вы на это имеете время до первого часа, в противном случае между нами будет враждебность. Я посылаю к вам служащего у нас Алихана и Мухамеда-Ферхтена, и если вы хотите говорить с нами насчет мира, то пришлите к нам от вас кого либо, или же напишите письмо с объяснением ваших желаний» [6, с. 405].

Вопрос в письме начальника штаба был сформулирован предельно четко: «Хотите ли мира, как указано г. наместником, или же нет?». Ясно указаны сроки действия ультиматума: «Имеете время до первого часа». Определены последствия в случае отказа от мирного соглашения: «В противном случае между нами будет враждебность». Несмотря на то что письмо носило ультимативный характер, оно все еще оставляло место для дальнейших переговоров: «Если вы хотите говорить с нами на счет мира, то пришлите к нам от вас кого
либо, или же напишите письмо с объяснением ваших желаний» [6, с. 405].

Абдурахман об этом письме умалчивает. По Гаджи-Али, в письме Милютина, «написанном по доверенности главнокомандующего… кратко было спрошено, согласен ли Шамиль на упомянутые предложения, или нет» [3, с. 69]. И хотя это письмо, от 22 августа, вновь подавало осажденным еще одну надежду избежать кровопролития, о продолжении переговоров уже не могло идти речи.

Ответ имама, 22 августа 1859 г.
Гаджи-Али писал, что по поручению Шамиля «Абдурахман, зять его, написал ответ главнокомандующему, что с мечом в руках они дожидаются русских» [3, с. 69]. Методичный Гаджи-Али добавляяет: «К этому ответному письму не была приложена печать Шамиля» [3, с. 69], поскольку она осталась у Амирахана Чиркеевского, секретаря, письмоводителя и хранителя печати имама Шамиля. Его не оказалось в числе тех, кто поднялся с имамом на Гуниб. Сам Абдурахман писал, что имам Шамиль приказал ему написать письмо следующего содержания: «Если вы отпустите меня с семьей, детьми и с некоторыми из моих асхабов в хаджж, то между нами – мир и согласие, в противном случае – меч обнажен и рука тверда» [9, с. 75]. В другом сочинении Абдурахман передавал содержание письма несколько иначе: «Если освободите дорогу в Мекку мне и тем, кого я желаю, то быть миру между нами, а если нет – то нет» [4, с. 166]. Абдурахман добавлял: «Когда письмо было готово, мухаджир хаджи Ибрахим из Абадзеха13 предложил: “О имам! Было бы хорошо, если бы добавить к написанному: Шашка обнажена и рука не дрогнет”. Я, по распоряжению имама, добавил эти слова в письмо» [4, с. 166].

13 Ибрахим-хаджи (ал-Черкеси), мухаджир из Абадзеха, черкесский ученый-богослов, «любимец имама в Дарго» [4, с. 167]. По М.-Т ал-Карахи, «знающий ученый мухаджир Ибрахим ал-Черкеси».

Странно, что ни Гаджи-Али, ни Абдурахман, передавая информацию о содержании письма имама, не упоминали об основном условии, которое стало камнем преткновения на переговорах – о предоставлении имаму еще одного месяца пребывания на Гунибе. По содержанию письма, с их слов, складывается странная картина: горцы настаивают на том, чтобы им «освободили дорогу в Мекку», а главнокомандующий, как известно, изначально был готов ее предоставить. И при соблюдении этого условия – «быть миру» между ними. Но в таком случае, в чем заключалась проблема? Что задержало имама на Гунибе, ни Абдурахман, ни Гаджи-Али не пишут. Разгадка кроется в содержании того же письма, переданного по русским источникам.

Ответ с Гуниба был написан на обороте того же письма, отправленного утром [15, с. 129]. Д. А. Милютин писал: «Сверх всякого ожидания, ответ получен чрезвычайно дерзкий, в таком смысле: “Мы не просим у вас мира и никогда с вами не помиримся; мы просили только свободного пропуска на заявленных нами условиях; если последует на это согласие, то хорошо; если ж нет, то возлагаем надежды на всемогущего Бога. Меч отточен и рука готова!”» [1, с. 384]. По А. Л. Зиссерману, ответ имама Шамиля выглядел так: «Мы не
требуем от вас мира и никогда не помиримся с вами; мы от вас просим только свободного пропуска по известному уже условию. Если на это будет согласие, то хорошо, если же нет, то надеемся на Бога, который выше и сильнее всего. На этом основании – сабля настроена, и рука готова» [11, с. 285]. По полк. Лазареву, эта фраза передана несколько выспренно: «В тот же день посланный вернулся с написанным на обороте того же письма ответом, что Шамиль не согласен на сделанные ему предложения, что наверху Бог, а на Гунибе правоверные мусульмане, и в руках их мечи для священного газавата» [15, с. 129].

По С. Эсадзе, «посланные Алихан и Мугамед-Ферхтен, к общему удивлению, привезли следующий ответ: “Мы не требуем от вас мира и никогда не помиримся с вами, и от вас мы просили только свободного пропуска дороги по известному уже условию; если на это будут согласие, то хорошо; если же нет, то надеемся на Бога, который выше и сильнее всего; на этом основании сабля наострена и рука готова”» [16, с. 195].

«После такого ответа, – заключал Н. А. Волконский, – больше ничего не оставалось, как “представить окончание дела штыку”» [11, с. 285].

Ключевая фраза ответа имама Шамиля, по Гаджи-Али, «с мечом в руках они дожидаются русских», по Абдурахману, «сабля настроена, и рука готова», «шашка обнажена и рука не дрогнет»; по Милютину, «меч отточен и рука готова», по Волконскому, «сабля настроена, и рука готова», по Лазареву, «в руках их мечи для священного газавата», по Эсадзе, «сабля наострена и рука готова». Тем не менее большую известность получила громкая фраза, которой в письме не было (ни по русским, ни по местным источникам). Ее авторство принадлежит участнику осады Гуниба и военному историку Фадееву Р. А., который в своей
работе «Шестьдесят лет Кавказской войны», опубликованной в 1860 г., писал: «Последние слова, заключившие переговоры, были: “Гуниб высокая гора; я сижу на ней. Надо мной, еще выше, Бог. Русские стоят внизу. Пусть штурмуют”» [17, с. 129].

Подобного ответа на Кегерском плато не ожидали. Таким образом, переговоры «кн. Барятинский – имам Шамиль», открытые 19 августа, закончились 22 августа тем, что имам игнорировал условия ультиматума главнокомандующего, дополнительные переговоры выявили, что имам не намерен встречаться с главнокомандующим и, более того, он выдвигал свое, встречное условие, заведомо невыполнимое – предоставить ему еще один месяц пребывания на Гунибе. Имам настаивал: «Мы просили только свободного пропуска на заявленных нами условиях; если последует на это согласие, то хорошо; если ж нет…» [1, с. 384].

Последние надежды на мирную развязку исчезли. В тот же день, 22 августа, князь отправил военному министру ген.-адъют. Сухозанету отношение, в котором писал о результатах переговоров: «Несколько дней, проведенных на Гунибе, окруженном нашими войсками и восставшим против Шамиля населением, дали ему время обдумать свое положение… Он вступил в переговоры, избрав посредниками Даниэль-бека и полк. Алихана. Но после 4-х дневных бесплодных переговоров, я приказал прекратить их и приступить к предварительным работам для овладения Гунибом»14.

Спустя три дня, 25 августа 1859 г., Гуниб был взят штурмом.

Источники
АКАК Т. 12. Тифлис, 1904. Сборник документов.
Личный архив Д. А. Милютина. ОРРГБ. Ф. 169. Карт. 13. Ед. хр. 3.
Всеподданнейшие донесения Главнокомандующего Кавказскою армией о военных действиях в Нагорном Дагестане в 1859 г. и пленении Шамиля. РГВИА Ф. 846.
Оп. 16. Д. 6696.
Отношение главнокомандующего Отдельным кавказским корпусом гр. И. Ф. Паскевича. РГВИА ВУА. № 6241.
Архив Евдокимова. РГВИА. ВУА 6696 Ч. 16 (2). Л. 98–98 (об).
 
Литература
1. Захарова Л. Г. (ред.). Воспоминания генерал-фельдмаршала графа Дмитрия
Алексеевича Милютина (1856–1860). М.: Росспэн; 2004. 558 с.
2. Романовский Д. И. Кавказ и Кавказская война. СПб.: Общественная польза;
1860. 460 с.
3. Гаджи-Али. Сказание очевидца о Шамиле. Махачкала: Дагкнигоиздат; 1990. 80 с.
4. Абдурахман ал Газикумуха. Книга воспоминаний саййида Абдурахмана.
Махачкала; 1997.
5. Орлов-Давыдов А. Частное письмо о взятии Шамиля. В: Русский архив. М.:
Тип. В. Грачева и Ко; 1869;(6):1045–1063.
6. Волконский Н. А. Окончательное покорение Кавказа (1859 год). Кавказский сборник. 1879;4:399–402.
7. Крачковский И. Ю. (ред.), Барабанов А. М. (пер.) Хроника Мухаммеда Тахира ал-Карахи о дагестанских войнах в период Шамиля. М.; Л.: Изд-во Академии наук СССР; 1941. 336 с.
8. Алиханов М. В горах Дагестана: путевые впечатления и рассказы горцев. Махачкала: Эпоха; 2005. 413 с.
9. Абдурахман ал Газикумуки. Краткое изложение подробного описания дел имама Шамиля (Калуга, 1281 г.х.). М.: Восточная литература; 2002. 316 с.
10. Николаи А. И. Эпизод из истории Кавказской войны (1855–1859). В: Русская старина. СПб.: Типография В. С. Балашева; 1882;36:253–282.
11. Зиссерман А. Л. Фельдмаршал князь Александр Иванович Барятинский. 1815–1879. М.: Университетская типография; 1890:2. 458 с.
12. Гаммер М. Шамиль. Мусульманское сопротивление царизму и завоевание Чечни и Дагестана. М.: Крон-Пресс; 1998. 512 с.
13. Муханов В. М. Покоритель Кавказа князь А. И. Барятинский. М.: Центрполиграф; 2007. 428 с.
14. Даниель-бек. Об отношениях Даниель-бека к Шамилю (Письмо в редакцию газеты). Кавказ. 1861;8:45–46.
15. Филиппов В. Несколько слов о взятии Гуниба и пленении Шамиля (составлено по запискам и со слов генерала Лазарева). Военный сборник. 1866;49(5):126–129.
16. Эсадзе С. С. Штурм Гуниба и пленение Шамиля: Исторический очерк
Кавказско-горской войны в Чечне и Дагестане. Тифлис: Военно-исторический отдел;
1909. 208 с.
17. Фадеев Р. А. Шестьдесят лет Кавказской войны. Тифлис: Военно-Походная
Тип. Главного Штаба Кавказской Армии; 1860. 159 с.

[abu_umar_as-sahabi]

Эсадзе С. С. (1868-1927), военный историк и кавказовед. "Штурм Гуниба и пленение Шамиля: Исторический очерк Кавказско-горской войны в Чечне и Дагестане". - Тифлис, 1909.

Был дружен с Львом Толстым, которого консультировал во время работы того над «Хаджи Муратом», за что получил сборник автобиографических сочинений автора.

ИСТОЧНИКИ ТРУДА



ЧЕЧЕНЦЫ ОСТАВЛЯЮТ ШАМИЛЯ И ВОЮЮТ ПРОТИВ НЕГО


ДАГЕСТАНЦЫ ОСТАВЛЯЮТ ШАМИЛЯ


ШАХИДЫ ГУНИБА



ПРИКАЗ ВЗЯТЬ ЖИВЫМ



===========================================

СДАЧА ШАМИЛЯ

[abu_umar_as-sahabi]

ОЧЕРЕДНЫЕ СКАЗКИ ОБ ИМАМЕ ШАМИЛЕ

«После почетного пленения имама Чечни и Дагестана Шамиля к нему зашел вестовой офицер из личной гвардии государя и сказал, что у русского императора родился наследник, на что имам ничего не ответил, но, отложив Коран, снял с себя пояс с кинжалом и положил рядом. Офицер не преминул передать царю, что Шамиль никак не отреагировал на такое важное известие. Возмущенный царь велел вызвать к себе имама и задал последнему вопрос: «Ты не рад моему наследнику? Почему не выражено тобой никакой радости по поводу его рождения?». Шамиль ответил: «Я в течение 25 лет войны с Россией не распоясывался ни разу, но в честь рождения вашего сына я это сделал немедленно». С этого дня, говорят, Шамиль никогда не носил оружие».
© «Холодное и огнестрельное оружие и его место в Кодексе чести чеченцев»

ГАРСАЕВ Лейчий Магамедович, ДОКТОР исторических наук, ПРОФЕССОР, заведующий отделом археологии, этнографии, этнопедагогики и чеченской энциклопедии Института гуманитарных исследований Академии наук Чеченской Республики, главный научный сотрудник Комплексного научно-исследовательского института имени Х. И. Ибрагимова Российской академии наук

==================

ВОТ ЧТО ЗАСТАВЛЯЕТ ЛЮДЕЙ СОЧИНЯТЬ И РАСПРОСТРАНЯТЬ ЭТОТ БРЕД?

https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=2602674009962835&id=100006607831755

[abu_umar_as-sahabi]

МАРКОВ Е.

ОЧЕРКИ КАВКАЗА

КАРТИНЫ КАВКАЗСКОЙ ЖИЗНИ, ПРИРОДЫ И ИСТОРИИ

VIII.

Поход на Гуниб.

Утром действительно лошади были приведены, и новые нукеры ожидали нас внизу. Еще раньше, часа в 3 утра, прошел мимо с удалыми песнями отряд конных милиционеров,— «полк», как его здесь называют. В каждом значительном селении есть такой «полк» хорошо вооруженных всадников, обязанный нести в мирное время службу почетных конвоев.

Здешние военные песни, как в Бедже, и у дидойцев,— все те же самые, возобновляющиеся резкие взывания, оканчивающиеся странным мелким речитативом. Это лихой вызов кому-то, без всякой мелодии и темпа...

Только в 5 часов утра, уже в сильный жар, удалось нам выбраться из Холотля; мы переправились через отличный широкий мост, украшенный по углам высокими раскрашенными столбиками с магометанской луною,— может выть, еще остаток Шамилева величия.

Тут нет еще никаких эмблем России, никакого признака русской власти: ни звука русского, ни русского лица. Новые нукеры объяснили нам и тайну вчерашнего невнимания к нам наиба. Мы не взяли к нему записочки на татарском языке от прежнего наиба, а русского открытого листа не мог никто прочитать, пока не пришел какой-то писарь... Здесь всюду приходится иметь двойных и тройных переводчиков. Знающий грузинский язык переводит по-лезгински приказания Максиме, которому мы поручаем то или другое. Часто лезгин не говорит наречием переводчика, и приходится отыскивать еще одного посредника.

Сделав 15 верст бойкою рысью, мы приехали [599] в Карадагское укрепление. Это — важный стратегический пункт среднего Дагестана; ущелье Каракойсу поворачивает здесь к Гунибу, и широкий удобный мост через реку оберегается нашею крепостцею. Она построена в форме блокгауза с узкими бойницами, вся из камня и железа, и довольно сильна. Полторы роты пехоты составляют ее обычный гарнизон. В стороне от крепости разбит лагерь линейного батальона, стоят на зеленых лафетах сверкающие медные пушки. Признаюсь, несмотря на всю грозную живописность и поразительную оригинальность пустынных дагестанских ущелий, мы с чувством самой искренней радости увидали наконец, после стольких дней скитанья среди чуждых нам одежд и лиц, среди непонятных нам языков, родные белые рубахи наших молодцов-солдатиков русских, услышали знакомую российскую ругань, ощутили знакомый запах махорки и кислой капусты...

Солдатики лежали и сидели вдоль берега реки, покуривая коротенькие трубочки, и очевидно наслаждались коротким кейфом после ученья...

Однако, не меньше родных солдатиков обрадовались мы и духану, на который вдруг наехали около крепости, первому духану, встреченному нами в Дагестане. Содержит его, конечно, никто иной, как армянин. Духан полон всяких товаров и закусок, вин и водок. Мы довольно жадно набросились на астраханский балык и на свежее карадагское вино, после скромной трапезы Холотля. С лошадьми опять вышла путаница. Отсутствие охраняющей нас десницы сказывалось на каждом шагу. Наиб не предупредил нас, что в Карадаге кончается его округ и что нам следовало заранее предупредить соседнего наиба. Посылать к нему было далеко, да и когда бы собрал он нам лошадей, угоняемых обыкновенно в горы на целый день! [600]

Пробовали достать у военных властей, найти у них какое-нибудь содействие; но поездка к ним в крепость Илико не имела успеха. В этом критическом положении мы решились прибегнуть к некоторому насилию. Угрозами и обещаниями удалось убедить холотльцев проводить нас на тех же лошадях через чужое наибство до самого Гуниба. Иначе пришлось бы заночевать около карадагского духана.

* * *

Мы нарочно сделали крюк, чтобы проехать знаменитою в Дагестане «карадагскою щелью».

Светло-желтые известковые скалы, в несколько сот футов, прорезаны насквозь, сверху-донизу, будто лезвием ножа, узкою трещиной, не более полутора аршина ширины и около полуверсты длиною... Одна лошадь только что умещается между тесно сближенных, совершенно отвесных и гладких стен, разделенных узеньким руслом пересохшего ручья. В большие дожди это сухое русло обращается в глубокий сокрушительный поток и трещина делается непроходимою...

Узкая полоска жаркого синего неба чуть виднеет над этой колоссальной естественной галереей, в которой стоит какой-то странный желтоватый полусвет и отрадная прохлада. Огромные камни, оборвавшиеся с карниза стен, застряли высоко наверху, между стен, и висят там, над головами проезжающих, с самой недвусмысленной угрозою...

Другие проскочили, не защемившись, на дно ущелья и загораживают там путь...

Жутко было проезжать под этими каменными ядрами, ежеминутно готовыми сорваться и раздавить неосторожного любопытного.

Эта оригинальная трещина напомнила мне [601] известные Gorges du Trident в рионской долине швейцарского Валисса...

Карадагская щель еще уже валисской, но не имеет тех эффектов бурного ручья и тех трясущихся над водопадами живописных балкончиков и мостиков, которыми привлекают к себе туристов Gorges du Trident. Оригинальный хозяин живет в этом оригинальном жилище...

На страшной высоте, среди отвесной стены, какой-то безумный смельчак устроил себе воздушную пасеку...

Черные пчелы привыкли наносить мед в частые норы скалы, и предприимчивый лезгинский хозяин, их выследивший, устроил около их природных ульев утлую площадочку из прутиков, где едва могут поместиться две человеческие ноги...

Чтобы подняться к этой даровой пасеке своей, отчаянный смельчак натыкал кое-где в скалу чуть заметные глазу прутики, за которые он хватается, карабкаясь, как паук, по отвесной стене, вися над бездною...

Давно уже существует эта бесхитростная первобытная пасека дагестанца. Рассказывают, при взятии Гуниба, наивный пасечник умолял наших солдат не разорять его пчел и не трогать меду его. Ему казалось так просто и соблазнительно для каждого сломать себе шею на этой чертовой стене из-за горсти его меда.

Покойный Государь Александр Николаевич, бывши в Гунибе, посетил карадагскую щель, где ему был устроен завтрак на открытом воздухе; паук-пасечник приветствовал Белого Царя громким «ура» с высоты своего пчелиного гнезда, за что удостоился получить в награду десять рублей и царское спасибо... [602]

* * *

Хотя Гуниб виден нам уже 2-й день, но подниматься на него приходится что-то очень долго...

Все кружишься вокруг него, опоясывая улиткою постепенные подъемы горы, будто обманывая высоту...

Тупая пирамида Гуниба имеет в нижнем обхвате своем не менее 30 верст. Горы и утесы самого разнообразного вида со всех сторон заслоняют и защищают подступы к ней... Подумаешь, гунибская гора — чистый вулкан. Она вся кругом обсыпана низвергающимися сверху камнями и облаками скал, будто грозный редут ядрами... Целый хаос разрушения у подножий ее... .Древние сказали бы, что с Гуниба титаны бомбардировали небо кусками скал, а боги Олимпа отвечали им сверху таким же градом камней.

Не выберешься из этого хаоса!

Лошади, застигнутые жаром полудня, утомленные двойным походом, еле двигаются по нескончаемо-длинному подъему, который с каждым шагом делается круче... Однако, среди этих сплошных обвалов скал то и дело попадаются аулы, сады, поля, мучительным трудом освобожденные от груд каменного мусора и постоянно опять засыпаемые им...

Тут пшеница и наша родная рожь-кормилица, но больше всего кукурузы.

Несмотря на царство камней, прекрасная, обильнейшая вода льется на каждом шагу, питая роскошные сады...

* * *

Среди этого неоглядного хаоса скал и обломков, кое-где зеленеющего садами, высится до самых облаков тяжкая пирамида Гуниба... Верхняя площадь ее поднята почти на 8000 футов над морем, совершенно отвесным столом. Площадь эта — целый маленький округ верст 30 в окружности. Там на ней [603] свои горы и равнины, утесы и ущелья, леса и реки, поля и сады...

Там можно жить годы, не нуждаясь ни в чем существенном, имея все у себя дома, на этом поднятом в небо, неприступном острове.

Обилие вод на верхней площади Гуниба такое, что со всех краев столовой горы она сочится, стекает ручьями по крутым скатам пирамиды. Дров, хлеба, плодов — всего там довольно, если всем заняться хорошенько. Оттого-то Шамиль и выбрал себе последним убежищем эту природную крепость, где он был независим от всех и всего.

* * *

Наконец сквозь утесы, окаймляющие, будто зубцы крепостной стены, край верхней площади, забелелись башни нашей цитадели, закраснелись ее железные крыши...

Русская цитадель залезла как раз на то место, откуда вошли 25 августа 1859 года войска, взявшие Гуниб. Она представляет собою ничтожную каплю, висящую на углу скалы громадного обхвата всей заоблачной равнины Гуниба. Гуниб взят был чудом.

Его защищало всего 327 храбрецов. Сторожевые посты лезгин, не более 6, 7 человек в каждом, прятались с своими кремневыми винтовками в наименее приступных местах верхнего карниза, и этой защиты было вполне достаточно, чтобы уничтожить всякий отряд, который бы осмелился взобраться на голые отвесные стены... Не было бы даже и надобности прибегать к пулям, столь дорогим для лезгина. Стоило бы только слегка двинуть растреснувшие зубья крайних утесов — и осаждающие были бы погребены под обломками скал... Только в том месте, где теперь наша крепость, т. е. с южной стороны, скаты столовой горы несколько покаты, и потому тут [604] были устроены завалы, насыпи и стояли пушки Шамиля...

Князь Барятинский с резервами стоял на противоположной Кегерской горе, за рекою, почти на одной высоте с Гунибом, который был весь виден ему.

Значительный отряд в 9 батальонов пехоты был назначен на приступ Гуниба, защищаемого ничтожною дружиною Шамилевых мюридов. Против каждого сторожевого поста лезгин приходилось почти по батальону русских войск.

Счастливый случай помог нашим удалым солдатикам одолеть неодолимую твердыню.

* * *

Первыми взяли Гуниб храбрецы апшеронцы, бывшие тогда под начальством прославленного потом кавказского героя Тергукасова. Темною ночью, перед самым рассветом, мальчишка-пастушок провел сто человек апшеронцев по непроходимым крутизнам, ползком, на четвереньках, к подножьям отвесной стены скал в том месте, где не было караула Шамиля... Никто не дохнул, не говорил ни слова... Тихонько втянули к этому месту осадные лестницы; оне, конечно, оказались коротки, но русский солдат не привык останавливаться перед такими пустяками. Передовой солдатик вскарабкался немножко на утес, юнкер, взбиравшийся за ним, подставил ему плечо... снизу подставили плечи другие... И таким образом помаленьку, как пауки, чуть держась над бездною на коготочках собственных рук, хватаясь за ничтожные неровности голой скалы, на головах и плечах друг друга,— трое отчаянных смельчаков успели вскарабкаться на крайний утес и, обвязав его веревкою, спустили ее к товарищам...

Но в это мгновенье шум падавших камней разбудил лезгинский караул, стоявший на углу скалы... [605]

Уже стало светать, и проснувшийся караул вдруг увидал под собой лезущих прямо к ним на приступ остальных апшеронцев батальона...

Это была ловкая диверсия, которая отвлекла внимание сторожевого поста от взбиравшейся с боку его отчаянной сотни... Как только вся сотня была на верху, расчет с сторожевым постом был короток. Только трое уцелевших храбрецов успели вскочить в караульную башенку на скале: они дорого продали свою жизнь. Расстреляв все свои заряды, с кинжалами в руках, как бешеные звери, вырвались они из бойницы и бросились прямо на штыки русских, разя направо и налево...

Это был мулла и с ним два мальчика, 17 и 13 лет... Проколотые насквозь, вертясь, как на вертеле на трехгранном острие штыков, они все еще продолжали колоть и убивать, и много русских голов положили кругом, пока не испустили свой отчаянный дух. Сторожевой пост, взятый апшеронским батальоном, был самый дальний от гунибского аула, и никто не мог подать ему помощи...

* * *

Другие батальоны в это время тоже лезли со всех сторон на приступ...

Услышав наверху горы победоносное русское «ура», увидав русское знамя, развевающееся на гунибской бойнице, все горцы в паническом ужасе оставили свои сторожевые посты и бросились в аул, где сбились беспомощным стадом вокруг своего сурового вождя..

А русские батальоны, с барабанным боем, с радостными криками «ура», между тем со всех сторон вливались все больше на верхнюю площадь Гуниба, разрушая завалы, захватывая пушки, одолевая обрывы и пропасти... Аул был обложен, но еще не [606] сдавался... Наконец, прибыл князь Барятинский, и Шамиль через своих наибов вступил в переговоры.

Ему обещали жизнь, но не хотели обязываться никакими другими условиями и требовали безусловной сдачи.

Долго колебался суровый имам, не доверяя своим вековым врагам. Он судил русских по самому себе и потому страшился самой жестокой участи. Наконец, видя, что все погибло, что никакого исхода нет, решился сдаться со всем семейством на милость Белого Царя... В нем недостало мужества погибнуть во главе своих последних мюридов, с священной песнью на устах, с оружием в руках, к чему он столько лет фанатически призывал и вдохновлял своих верных последователей...

* * *

Он не сумел довершить во всей полноте строгого образа имама Магометова, презирающего блага жизни, смело предающегося воле Аллаха, с радостью ведущего правоверных на смерть в поле брани, откуда смелые гурии переносят горцев прямо в сады рая... Он нарушил закон Магомета и свою собственную проповедь мюридизма, смиренно покорившись гяурам и вступив в соглашение с ними, ради спасения своих жен и детей...

Этого до сих пор не могут забыть ему дагестанские фанатики мюридизма, десятки лет страдавшие за него сами и заставлявшие страдать за него всю родную страну.

В тенистой роще, на верхней равнине Гуниба, в которой мы с братом мирно гуляли на другой день нашего гунибского пребывания, совершилась торжественная сдача Шамиля русскому главнокомандующему. До сих пор уцелел камень с надписью, на котором сидел окруженный блестящею боевою [607] свитою своей князь Барятинский, принимавший побежденную наконец грозную саблю имама дагестанского...

Мрачно и уныло смотрели на униженного вождя своего и на торжествующего победителя столпившиеся вокруг Шамиля смущенные наибы и мюриды его, эти могучие и неукротимые львы пустыни, надевавшие тут в первый раз цепи неволи...

С поразительной психической правдой и удивительным художественным мастерством изобразил этот трагический момент кавказской истории художник-воин Горшельт в великолепном альбоме, поднесенном жителями Тифлиса счастливому победителю Шамиля…

* * *

Так завершилась долгая кровавая драма, начавшаяся в Чечне и закончившаяся в Дагестане, по рассказам людей, не только видевших развязку ее, но принимавших самое деятельное участие в приступе и падении Гуниба.
........


IX.

Гнездо Шамиля

В 4 часа утра нас разбудили колокольчики почтовой тройки, на которой мы должны были подняться на верхний Гуниб. Здешним лошадям этот подъем по крутизне — дело привычное. Переехав через блиндированный мост над пропастью, мы стали карабкаться по очень каменистой и бойкой дороге, делающей постоянные зигзаги вокруг выступов скалы...

Солдаты уже были все за делом. Кто хлопотал около палаток и казарм, кто упражнялся в стрельбе [613] перед огромною мишенью, простреленною как решето...

Стены цитадели не высоки и не крепки; даже не технику видно, что сунь хорошенько бревном в эту мнимую твердыню — и она вся полетит к черту. Крупные неотесанные камни сложены кое-как и связаны, по-видимому, глиной, а не известью, или по крайней мере с большой примесью глины. Да и высота стен невнушительна: один станет на плечо другому — и спокойно перелезут внутрь крепости. Конечно, крепость эта предназначена не для борьбы с английскими им прусскими пушками, а для обуздания горцев с их кремневыми винтовками. Но ведь опыт Шамиля и даже недавнего дагестанского восстания показал, что горцы умеют доставать и оружия... А самая ничтожная пушченка с одного выстрела разнесет эту жалкую ограду, годную для ограждения скотного двора или виноградника, но уже никак не для защиты главного боевого центра Дагестана...

Солдатики, с которыми мы разговорились в цитадели, со смехом рассказывали нам, как в последнее восстание, когда горцы 72 дня держали в блокаде Гуниб, при каждом выстреле вылетала вся амбразура, из которой высовывалась пушка, и дождем сыпались камни стены... А между тем, по рассказам, постройка крошечного гунибского укрепления стоила до полутора миллиона рублей!

Инженер, строивший Гуниб, как уверяли меня офицеры цитадели, строил и Карадагское укрепление, и Ходжамукал, и Хунзах, и много других. Он же взял подряд на устройство морской пристани в Петровске. Море, незримо поглощающее камни и деньги, как известно, самый лучший союзник техников из школы подобных господ.

Не знаю, он ли также строил пресловутый [614] туннель, пробуравивший насквозь пирамиду Гуниба, в котором провалилось очень много казенных денег, но который до сих пор оказался годным только на то, чтобы возмутившиеся лезгины проникли через него на верхнюю площадь Гуниба и таким образом окончательно блокировали крепостцу...

Передавали мне при этом, что на одной из лучших улиц Тифлиса возвышается образцово-построенный огромный и роскошный дом того же строителя, который с такою первобытною бесхитростностью соорудил Гунибскую крепость. Не знаю, насколько во всем этом правды, и продаю, за что купил; но с своей стороны думаю, что этот искушенный опытом строитель поступил вполне благоразумно, приспособившись так хорошо к местным условиям. Если в блестящей столице Кавказа у места прочные и хорошие постройки, то пустынные скалы Гуниба могут легко обойтись лыком шитыми: кому там любоваться на них и кому расследовать!

Однако, если подумать повнимательнее, принцип лыкового шитья на казенные денежки, столь излюбленный некоторыми нашими казенными деятелями, может легко повлечь за собою печальные последствия для государства, потому и не дурно было бы в этом отношении припомнить этим деятелям, как можно понятнее, такую же патриархальную, такую же глубоко-народную практику петровской дубинки. В самом деле, будь только в 78-м году у восставших лезгин хоть какая-нибудь выдающаяся из ряду голова кроме глупых фанатических пророков их — и Гуниба нам бы не видать, как своих ушей!

10,000 лезгин, обложивших эту жалкую крепостцу, если бы у них хватило решимости, без труда могли бы взобраться в нее. А выбить их отсюда, при настоящем вооружении крепости, было бы [615] немного потруднее, чем взять приступом с помощью целой армии три сотни мюридов, забившихся в камни.

А главное — взятие Гуниба, центра русской силы и власти в горном Дагестане и, кроме того, важнейшего стратегического пункта страны, произвело бы на горцев потрясающее нравственное впечатление. К счастью нашему, влиятельнейшие и умнейшие лезгины были на нашей стороне, и возмутившаяся толпа действовала без способных предводителей.

Впрочем, самое восстание это во многих случаях зависело от невнимания и малодушия наших властей. Турецкие эмиссары свободно бродили и проповедывали по аулам; фанатические муллы и дервиши собирали вокруг себя сходки и открыто звали народ на газават, священнейшую войну с неверными.

По непостижимому ослеплению властей, не смотря на настояния и предупреждения тогдашнего начальника Дагестана кн. Меликова, страна горцев была оставлена почти совсем без войск.

Если бы первые слабые скопища горцев были рассеяны силою, восстание потухло бы скоро.

Перед Гунибом мятежники тоже собрались сначала небольшими шайками внизу за рекой Каракойсу. Один храбрый подполковник, из бывших наибов Шамиля, увешанный крестами, вызывался тотчас же разбить и рассеять это скопище. Но тогдашний командир Гуниба, имевший в своем распоряжении два батальона пехоты, говорят, не решился сделать вылазки и довел через это до повального восстания всех соседних горских общин.

72 дня, как уже сказал я выше, был отрезан Гуниб от всякого сообщения с русской властью, с русской армией. Уже не хватало провианта, и мясо почти перестали есть. Толпы горцев, сбившись на верхней площадке горы, уже вязали фашинник для [616] приступа, но все еще, к счастью нашему, медлили и колебались. Наконец, один из дружественных горцев, за обещанную награду, принес весть о бедствиях Гуниба в выдолбленной палке в Темир-Хан-Шуру, к главному начальнику Дагестана. Князь Меликов явился на выручку с своим отрядом и привел голодному гарнизону 160 быков. Скопище мятежников было рассеяно...

* * *

Верхняя площадь Гуниба — это целая страна. По ней течет в глубоких пропастях довольно большая река, тянутся по обе стороны гряды скалистых или лесных гор на пространстве многих верст. Долго едешь берегом этой реки продольною лощиною между двумя грядами гор, пока не доедешь до аула, а за аулом, за горами, опять большие пространства: горы, поля, леса и обрывы. Березовая роща по крутым холмам, налево от дороги, в виду аула Гуниба, теперь историческое место. Немного поднявшись под ее тень, вы встречаете большой камень с вырезанною надписью: «1859 года 25 августа, 4 часа вечера, князь Барятинский». На этом историческом камне князь Барятинский принимал сдавшегося Шамиля; здесь происходила та вечно-памятная кавказская сцена, которую с такой художественною правдой и жизненностью передал нам талантливый карандаш Горшельта.

Беседку над камнем недавно разрушили горцы, осаждавшие Гуниб. С них теперь взыскивается 320,000 рублей убытков, причиненных восстанием по одному среднему Дагестану; между прочим и убытки Гуниба оценены в 400 рублей. Через это взыскание множество горских земель попало в секвестр. [617]

В настоящие мирные дни историческая роща служит любимым гуляньем гунибской публики.

Верхняя площадь Гуниба была когда-то отлично обработана. Это видно по уцелевшим террасам полей, теперь покинутых, после выселения прежних жителей вниз, подальше от грозной горы. Только кое-где видны неразлучные с русским духом капустные грядки наших солдатиков, обильно поливаемые водами ручьев. Все остальное — зеленое пастбище, по которому бродят лошади гарнизона.

* * *

Старый аул Гуниб живописно скучился у подножия зеленых холмов, над крутыми обрывами реки, опоясывающей его неприступным природным рвом.

Обломки его домов-больниц торчат обнаженными пожелтевшими остовами, тесно прижавшимися друг к другу, без малейшей зелени, без кустика и деревца…

Среди этой чащи каменных мертвецов заметно высится в глубине аула маленький замок Шамиля, башня с уступами плоских кровель, к ней примыкающих, уцелевшая лучше других домов...

Тесные, вьющиеся переулочки и дворики аула, его плоские крыши, полы его раскрытых саклей, все заросло непроходимой гущею высоких бородатых бурьянов. Выше, по полугоре, одиноко торчат мрачные стены шамилевской тюрьмы, от которой уцелели своды и тесные каморки, наполненные теперь водою. Глубокая черная дыра у подошвы горы, заросшая и спрятанная высокою травою, ведет в подземный ход по наваленным друг на друга диким камням, взамен ступеней.

По словам лезгин, подземный ход этот тянется под всем аулом и, вероятно, служил тайником для выхода из аула в горы. В этом черном [618] клоповнике, из которого несет гнилью и сыростью, по многу месяцев томились русские пленники...

Еще выше тюрьмы, господствуя над всею окрестностью, забралась на вершину утесов четырехугольная сторожевая башня, последняя твердыня аула.

Одинокими хуторками раскинуты по этим утесам, и далеко за утесами, покинутые дома, бойницы и запущенные садики...

Удивительный мир и тишина почиют на этих окровавленных остатках недавнего прошлого.

Два смиренных солдатика копаются себе молча в грядках капусты, проводя воду в их борозды; кусты розового и белого шиповника, полные жужжащих пчел и медового запаха, роскошно цветут в синем жарком воздухе... Тихо качается, будто волною плывет, некошеная трава, затканная яркими цветами... Бабочки, такие же яркие, такие же пестрые, бесшумно реют над нею, будто оторванные ветром цветки, еще не успевшие улететь далеко.

Какая-то отрадная дремота разлита кругом в этой безмолвной горной пустыне. Ничто не напоминает ее трагической катастрофы, ее сурового прошлого. И березовая роща на горе, в которой, быть может, грозный имам совершал вдали от всех свой вечерний намаз, где он молился и размышлял в суровом безмолвии, откуда он следил с содроганием сердца за движениями русских отрядов, стягивавших его все теснее в железное кольцо, — эта роща глядит теперь на нас своими молоденькими белыми стволами, своими распущенными косами, с наивной прелестью невинной белокурой девушки. Гуниб даже не мертвый город, Гуниб — настоящее кладбище, кладбище кавказской независимости...

Его одиноко торчащие, уже не связанные друг с другом, обгорелые и разрушенные стены, высокие и [619] узкие, сбитые в тесные кучи, как колосья на ниве, только размером разнятся от стоячих могильных плит лезгинского кладбища. Но эти размеры тонут в необъятном охвате зеленой равнины, и издали развалины аула действительно глядят густо засеянною нивою Божьей...

Долго будет памятна и свята, для горцев Кавказа, эта мрачная гунибская могила, унесенная за облака, вход в которую стерегут там внизу русские штыки и пушки...

Орлы погибли, как следует орлам, в своем родном гнезде, на вершине заоблачных утесов, охваченные кругом вольным воздухом гор да синими безднами неба...

* * *

Суровая и могучая фигура имама дагестанского сама собою встает в воображении среди этих безмолвных равнин, полных его именем и его делами...

Я видел Шамиля в лицо, говорил с ним, пожимал его руку.

Он был тогда пленник, но и пленник глядел владыкою, горделивым и грозным повелителем гор.

Что-то царственное и первосвященническое было в маститой фигуре имама, когда он приближался своим твердым и неспешным шагом, высокий, статный, не смотря на свои годы, в белой как снег, чалме, с белой как снег бородой, оттененной длинною черною одеждою, с проникающим взглядом сурово смотрящих глаз на строгом бледном лице, полном ума и непоколебимой воли...

Врожденная грация дагестанского рыцаря-джигита и гордые приемы вождя, привыкшего повелевать, сказывались в исполненных достоинства движениях, жестах и речах имама.

Около него я всегда видел колоссальную фигуру [620] Кази-Магомы и его старшого сына, преемника его по имамству.

Этот исполин с темною крашеною бородою, в громадной, чуть не до потолка достававшей папахе, пожимал мою руку такою страшною и тяжелою ладонью, которая, мне казалось, в состоянии была без труда раздавить меня самого и всех со мною присутствовавших, а не только тонкие пальцы мои...

Это был полнейший образец дагестанского мюрида, отчаянного защитника Ислама и свободы гор. Его не соблазнили ни чинами, ни деньгами, ни ласками... Как только заслышал рыканье зверей в лесу и запах крови, этот дикий вепрь бросил все и ринулся в битву; 20 лет заточения не усмирили его инстинктов зверя, его влеченья к родному логову. Дело, сделанное Шамилем, поистине сказочное, и самая личность его — тоже сказочная в своем роде. Только железная воля и особенный гений народного вождя могли хотя временно сплотить в одно целое бесконечную, от века укоренившуюся рознь неисчислимых племен кавказских горцев, где одна деревня говорит одним языком, а другая другим, где в одном ущелье господствует один адат, а рядом с ним, в соседстве 5-10 верст, другой.

Шамиль едва не создал одного кавказского царства из Дагестана, Чечни, черкесов, кабардинцев, осетин, едва не обратил в одну неприступную и недоступную твердыню и западный, и восточный хребет Кавказских гор...

Сварливое и вольнолюбивое рыцарство гор послушно, как один народ, шло за ним умирать на русских батареях, под стенами русских крепостей...

Шамиль одушевил кавказских горцев еще неведомым им фанатизмом и ненавистью к русским; [621] он дисциплинировал их дикие орды своею железною рукою и достиг с ними действительно чудесного.

В один год он взял одиннадцать русских укреплений, спускался в Кизляр, на равнины Кабарды, был уже готов проникнуть к абадзехам на наш правый фланг, в прикубанские области, ворвался в глубь Кахетии, к Цинондалам. При его ничтожных боевых и денежных средствах — это были подвиги героя.

Он боролся своими ничтожными горскими аулами со всем могуществом русского царства, с целою армией непобедимейших в мире войск... 22 года продолжалась эта неравная геройская война.

Когда Евдокимов овладел Веденем и выбил Шамиля из плодородной и богатой Чечни, Шамиль ушел на Андийское Койсу и укрепился там с своими пушками и мюридами. Русские обошли его и грозили отрезать от всех сообщений. Тогда он бросился в Гуниб, свой последний оплот.

Проницательный военный ум князя Аргутинского-Долгорукого давно предугадывал будущее значение Гуниба.

Еще в сороковых годах он предсказал, что на Гунибе решится судьба Кавказа.

Лезгины выбились из сил в вечной войне, среди вечного необеспечения жизни и собственности, под тягостью все возраставших жертв, требуемых Исламом. Они все отстали от него после его последних громких неудач (Немногие приверженцы Шамиля были рассеяны по пути в Гуниб самими лезгинами и должны были потом поодиночке пробираться в Гуниб.). И вот наступил последний акт длинной кровавой драмы, та отчаянная защита 327 героями ста квадратных верст площади Гуниба, о которой мы только что говорили. [622]

«Гуниб — высокая гора. Я сижу на ней. Надо мною, еще выше, Бог. Русские стоят внизу. Пусть берут меня приступом.» Вот были последние смелые слова Шамиля в ответ на переговоры о сдаче,

Но сила сломала солому. 25 августа 1859 года Гуниб пал.

Трудно ли было одолеть его русской армии? Если бы позаботились немного более о лестницах, веревках, вольтижерах, то не потребовалось бы даже того геройства и того риску своей головой, которое показали наши апшеронцы и ширванцы в достопамятную ночь взятия Гуниба.

Шамилю было необходимо умереть на Гунибе, — тогда его художественная физиономия была бы совсем полна.

История требовала, чтобы кладбище кавказской независимости стало вместе с тем и кладбищем кавказского героя.

Унылое калужское заточение на царском жалованье, с царскими каретами и шубами, было слишком неподходящим эпилогом к блестящим геройским подвигам вождя кавказской вольницы, слишком резким противоречием фанатической ненависти к неверным московам неумолимо-строгого имама, насадителя мюридизма в горах Кавказа...

Характерны прошлое и молодость Шамиля!... Он родился в Гимрах, там же, где и знаменитый учитель его, Кази-Мулла.

Мюридизм уже проникал тогда своими первыми корнями в горы восточного Кавказа. Творцом его был Мулла-Магомет, кадий кюринский.

Этот мулла-аскет, почти не покидавший своего глухого аула Яраглара, не отрывавший старческих глаз своих от страниц Корана, потрясал весь Дагестан своей жаркой проповедью покаяния и подвига.

«Народ! напрасно исполняешь ты намаз и [623] халрус, напрасно ходишь ты в мечеть!» не переставал укорять лезгин фанатический старец. «Небо отвергает твои молитвы и поклонения. Присутствие неверных заграждает путь к трону Аллаха! Молитесь, кайтесь! но прежде ополчитесь на священную войну!»

Суровые дикари, подожженные словами пророка, клялись ему умереть на защиту Ислама. Они провозгласили Муллу-Магомета муршидом, учителем своим, а себя его — мюридами (учениками).

В глухие дебри гор разносили они это учение нового Магомета, первого имама (т. е. книжника) дагестанского, и везде воинственное население встречало это воззвание, как заповедь Божию.

Пламя религиозной вражды все шире разливалось по общинам вольнолюбивых горцев, без того смертельно ненавидевших русскую власть и русскую силу, смирявшую их подвиги дикого насилия.

В каждом горном ауле какой-нибудь отчаянный мюрид собирал джамаат, поголовную сходку жителей, и, став на возвышенности среди слушающей его толпы, обращался лицом к России и в восторженной речи ниспосылал на нее все проклятия Аллаха.

«На войну, на войну, мусульмане!» вопил фанатический проповедник, указывая рукою на север и потрясая обнаженною шашкою.

И слушатели, объятые тем же патриотическим жаром, тем же вдохновением борьбы за веру и родину, потрясали воздух неистовыми криками:

— На войну, на войну...

Первое восстание вспыхнуло на Кюре и с тех пор уже не прерывалось.

Боевым вождем его явился известный Кази-Мулла, шиль-шабан аварский; на него возложил благословляющие руки ярагларский пророк, опоясав его мечем казия, т. е. вождя священной войны (казомет, [624] или газават). «Именем пророка повелеваю тебе, Кази-Мулла, иди, собери народ, вооружи его и с помощью Аллаха начинай войну! Рай ожидает тех, кто падет или побьет гяуров, и горе тем, которые убегут от них!»

Кази-Мулла, — страстный, сосредоточенный, весь воля и решимость, — поднял за собою целый прикаспийский Дагестан.

«Он был молчалив как камень,» — отзывался о нем его друг и почитатель Шамиль. Горцы шли за ним, как арабы за первыми калифами своими. Краткое слово его властвовало над толпами и двигало ими, как ветер волнами.

«Сердце человека прилипало к его губам; он одним дыханием будил в душе бурю», говорили о нем горцы. Много отчаянных, кровавых сеч с русскими встретил Кази-Мулла. Но сила одолела, и он загнан был наконец в горы.

При Гимрах произошла последняя смертельная схватка Кази-Муллы с русскими. Он пал, не выпуская меча из рук, защищая колыбель своего детства и прах отцов своих, на пороге родной сакли.

«Я умираю здесь, где родился» воскликнул Кази-Мулла своим мюридам, «умираю за истину тариката, за священный шариат; кто хочет так же умереть, пусть остается со мною!» Русские нашли его труп в положении горячей молитвы.

Одною рукою он держал бороду, по обычаю молящегося мусульманина, другою указывал на небо.

Но только с Шамиля начинается государственное значение мюридизма. Из фанатической религиозной секты он разрастается в целую систему народного управления, объединяет одним общим законом, одним общим интересом, одним общим вождем раздробленные и разрозненные общины Кавказских гор. [625]

Шамиль был товарищем детства Кази-Муллы, который был старше его только 4-мя годами.

Но вместе с тем Кази-Мулла, серьезный и книжный не по летам, был первым наставником своего соседа и друга Шамиля (Самуил).

Они жили в Гимрах всего только через два дома друг от друга и всегда были неразлучны.

«Они жили, как родные братья», выражается туземный биограф Шамиля. «И все, что ни встречалось им в жизни, горе и радость они делили на две совершенно равные части.»

Кази-Мулла еще ребенком знал арабский язык и понимал Коран. Целые дни он предавался чтению и размышлениям. Шамиль был всегда с ним и всегда слушал его.

«Нигде я так многому не научился, как от Кази-Муллы», признавался потом Шамиль.

Однако Шамиль не остановился на уроках своего друга. До зрелых лет он продолжал учиться, везде ревностно отыскивая наставников, известных обширною ученостью своей...

Нередко он проводил дни и ночи в каком-нибудь пустынном ущелье гор, погрузившись в священные страницы Корана или изучая арабских мудрецов и поэтов древней Персии.

Шамиль был рожден проповедником. Речь его была страстна, ярка и неудержима!... Она огнем охватывала воображение слушателей.

Но горцы Дагестана и Чечни восторгались в Шамиле не одним пламенным красноречием его, не одною его ученостью имама.

Шамиль был идеальный герой кавказского горца.

Природа и образование соединили в нем все то, что представляется наивному воображению дикаря пределом человеческого совершенства... [626]

Этот строгий ученый книжник, этот благочестивый молитвенник, был в тоже время первый джигит гор, вдохновенный и непобедимый орел на поле брани...

С раннего детства Шамиль страстно увлекся телесными упражнениями всякого рода. Хилый по природе, он скоро выковал себе несокрушимое здоровье, невероятную силу и ловкость. Юношей Шамиль переносился легко, как серна, через веревку, протянутую на аршин выше головы, ему ничего не стоило перепрыгнуть через стоящего человека, через яму в двенадцать аршин ширины. На бегу, в борьбе — никто ни смел состязаться с ним.

Одной свободной минуты не пропускал будущий имам без упражнения шашкою или кинжалом. Даже идя в школу, в мечеть, в гости, он набивал руку фехтованьем.

Он лето и зиму ходил по горам босой, грудь нараспашку, и потому никогда впоследствии не страдал от простуды и даже от ран. Закаленное тело его переносило всякие повреждения без малейшего вреда для себя, и не одна дыра от русского штыка затянулась сама собою на этом богатырском теле.

Шамиль вообще получал очень много ран, но почти не болел от них.

Горцы искренно считали своего имама неуязвимым, непобедимым, И он, с своей стороны, делал все, чтобы поддержать в диком населении эту веру в сверхъестественное могущество свое. Он уверял их, что по молитве его русские поражаются слепотою и не видят ничего перед своими глазами, что он незримо спасается от плена, огня и железа. Счастье Шамиля помогало этому фанатическому ослеплению его последователей. Когда храбрый наш генерал Граббе взял после неимоверных усилий торчащую на [627] скалах неприступную крепость Ахульго, то Шамиля, защищавшего Ахульго до последней минуты, действительно не нашли в крепости. Он ускользал из наших рук с непостижимым искусством. Другой раз он пал, смертельно раненный двумя пулями, к ногам Кази-Муллы, на глазах всех горцев. Уже его оплакивали, как мертвого, как вдруг он через несколько дней явился между мюридами, показывая народу на своей груди две открытые раны, из которых уже не сочилась кровь.

— Аллах воскресил Шамиля из мертвых, чтобы он победил живых! — воскликнули тогда пораженные горцы.

Точно такое же волшебное впечатление на лезгин произвело и непостижимое спасение Шамиля из Хунзаха, бывшей столицы аварских ханов, где озлобленные аварцы, пылая ненавистью к мюридам за вероломное истребление Гамзат-Беком целого семейства их древних ханов, окружили их со всех сторон и всех без исключения предали огню и мечу.

Подобно пророку Магомету, Шамиль старался уверить свой народ, что все повеленья он получает от Бога. Перед каждым важным событием он запирался на молитву в своей сакле или в стенах мечети, уходил в какую-нибудь недоступную пещеру гор и там молился по нескольку дней в посте и слезах, испрашивая указаний Аллаха.

Существует очень характерный рассказ, метко рисующий приемы восточного мистицизма, с помощью которых Шамиль так долго держал в своей власти непокорный дух диких горцев.

Чеченцы, доведенные до отчаяния теснившими их русскими войсками и не получая от Шамиля никакой помощи, задумали наконец отдаться русским. Чтобы не возбудить, однако, гнева грозного имама, они [628] послали нескольких старшин своих испросить на это разрешения Шамиля. Никто не осмеливался заикнуться имаму о подобном изменническом деле. Только мать его, которую Шамиль окружал необыкновенным уважением и слушался во всем, соблазнившись деньгами чеченцев, решилась передать сыну их просьбу.

Шамиль нахмурился как ночь, но ничего не ответил матери. Он объявил, что запрется в мечеть и будет там молиться день и ночь, пока Аллах не откроет ему воли своей.

Это было в Дарго. Все жители аула были собраны вокруг мечети и также молились, благоговейно ожидая выхода имама, беседовавшего с Аллахом.

Трое суток молился и постился имам в стенах мечети, трое суток не расходился от нее измученный и встревоженный народ.

Уже недовольный ропот начинал раздаваться в голодной толпе...

Вдруг распахнулись ворота мечети, и Шамиль, в своей чалме имама, бледный, безмолвный, суровый, с глазами, налитыми кровью, появился перед народом. Молча и задумчиво всходил он на плоскую кровлю мечети, провожаемый мюридами. Народ с трепетом ждал внизу, что будет. Тогда имам послал за «ханым», своею матерью; двое мулл привели ее, испуганную, перед лицо грозного сына.

— Мусульмане! — торжественно объявил имам.— Великий пророк Магомет повелел мне дать сто жестоких ударов тому, кто первый высказал мне постыдное намеренье народа чеченского предаться гяурам... Эта первая — была мать моя!...

Он дал знак, и мюриды, сорвав чадру с трепетавшей старухи, стали наносить ей тяжкие удары. Ханым упала без чувств.

Тогда, пораженный зрелищем бездыханной матери, [629] Шамиль бросается к ее ногам и простирается ниц в жаркой молитве.

Народ громко умоляет его о пощаде, полный страха и жалости.

Торжественно и решительно поднимается через минуту грозный имам, и глаза его горят вдохновенным огнем.

— Нет Бога кроме Бога и Магомет, пророк Бога! — восклицает он. — Аллах услышал молитву мою и позволил мне принять на себя удары, которым обречена моя бедная мать!...

Он быстро скидывает с себя чоху и бешмет и приказывает мюридам бить себя без всякой пощады толстыми нагайками.

— Кто из вас осмелится лживо выполнить волю пророка, того поразит собственная рука моя! — объявляет он мюридам, и спокойно, с радостной улыбкой на губах, принимает на глазах пораженного народа 93 жестоких удара, которые не успела получить старая мать его...

В ужасе возвратились домой чеченские послы после такого внушительного урока...

С помощью таких сцен, поражавших воображение горцев, и еще более с помощью неумолимой настойчивости своей, Шамиль успел подчинить своевольных наездников и диких хищников Кавказа железной дисциплине, о которой они до того не имели и понятия. Ему удалось подавить на время множество древних адатов, которые он по разным причинам считал вредными, и заменить их кодексом своих законов и единообразным духовным судом мулл, гораздо более зависимых от него. Оттого до сих пор время Шамиля называется в Дагестане и Чечне временем шариата.

Суровый деспотизм Шамилева владычества [630] совершенно переродил, по крайней мере снаружи, нравы горцев. Веселые попойки, песни, музыка, старинные обычаи народного суеверия, все проявления исконной языческой и мирской жизни — преследовались без пощады и снисхождения строгим имамом и его наибами, между которыми он разделил управленье своим народом. Вольнолюбивые горы Кавказа стали представлять из себя в дни Шамиля не множество независимых республик, какими оне всегда были, а своего рода теократическую монархию, где воля единого владыки проникала не только внешние поступки, но даже самые убеждения его подвластных... Вся сила главы религии, главы народа и вождя войск сосредоточивалась в одной грозной и непоколебимой руке, не отступавшей ни перед чем.

Монастырское уныние ж монашеские обряды стали мало-помалу вытеснять простодушное старинное веселье горской жизни. Везде и за всем следили соглядатаи, взыскивались строгие штрафы, производились казни. Горцы вынуждены были прятаться от надсмотрщиков Шамиля, чтобы отпраздновать по-своему какую-нибудь свадьбу или день любимого святого. Налоги и натуральные повинности возрастали ежедневно и требовались с восточною жестокостью, притом том больше и строже, чем уже делался предел Шамилевых владений...

Двор Шамиля в Ведене сделался настоящим двором азиатского хана, хотя и сохранял наружную суровость и простоту монастыря.

Шамиль с торжественностью отправлял всенародно обязанности имама. Каждый день отряд вооруженных мюридов приближался к его дому с громким пением обычной мусульманской молитвы: «Ля-иль-лях-иль-Аллах!» и, построившись в два ряда от дома до мечети, ожидал выхода имама в мечеть, среди [631] безмолвно толпившегося народа... Весь в белом или зеленом, с дорогой белой шалью на голове, важно выступал маститый имам среди рядов своей дружины, и при входе его в мечеть весь народ вставал на ноги, чтобы приветствовать его поклоном...

Он сам возносил молитвы к Богу, сам резал священных баранов на дворе своего дома в дни Курбан-Байрама... Народ благоговейно целовал ему руки и полы его одежды.

Точно с такою же торжественностью имам производил свой суд или выступал в поход.

Отборный отряд вооруженных мюридов провожал его всюду, окружая окна и двери каждого дома, куда входил он; мрачные, фанатические возгласы «ля-ильлях» раздавались вдоль всего пути его; широкое знамя имама развевалось впереди, а у самого стремени Шамиля постоянно ехал оруженосец с секирою, обязанный исполнять должность палача по первому мановенью бровей грозного владыки...

Эта суровая процессия наводила трепет на грубые сердца дикарей, и все невольно подчинялось фанатическому призыву мюридов.

«Рабы Божии, люди Божии!
Помогите нам ради Бога,
Окажите нам помощь вашу,
Дабы мы успели милостью Бога.
Для Аллаха, рабы Божии,
Помогите нам ради Бога!

* * *

Обнажите меч, народы,
На помощь идите к нам,
Проститесь со сном и покоем;
Я зову вас именем Бога!
Ради Бога! .

* * *

Зейнуль-Абидин внушает вам,
Он стоит у дверей ваших, [632]
Боже сохрани от отступленья!
Ну, сподвижники в деле Божьем!»

Дагестанские горы были не настолько мусульманскими, чтобы выносить долго всю мрачную тягость мюридизма. Удалые наездники мало годились в монахи и в конце концов стали не столько сочувствовать своему имаму, сколько бояться его. Великая неудача Шамиля была в том, что на высоте власти он почти вовсе перестал быть горцем и слишком много был имамом. Он не понял вполне духа народов своих и стал слишком резко насиловать их вкусы и обычаи идеалами восточного доспота-теократа, своим односторонним религиозным увлечением. Русскую победу над Шамилем приготовило еще раньше охлаждение к нему всего Дагестана, раздраженного и утомленного им, лишенного им в течение стольких лет спокойной и веселой жизни по обычаям предков.

Текст воспроизведен по изданию: Очерки Кавказа. Картины кавказской жизни, природы и истории. СПб.-М. 1887

[abu_umar_as-sahabi]

Свидетелем пленения Шамиля был Гаджи-Али из Чоха, служивший при Шамиле мирзой (секретарём)[16][17] Момент принятия Шамилем решения о сдаче, Гаджи — Али описывает следующим образом:
Мы сказали Шамилю, что главнокомандующий просит его, чтобы он пришел, и что не будет никакой измены. Но Шамиль уже приготовился защищаться, положив перед собой шашку и заткнув полы за пояс. Он решился умереть, а потому отвечал нам: «Вы должны сражаться, а не говорить мне, чтобы я шел к главнокомандующему! Я хочу сражаться и умереть в этот день». Кази-Мухаммад же сказал Шамилю: «Я не хочу сражаться, я выйду к русским; а ты, если хочешь, то дерись!» Шамиль очень рассердился; даже женщины, которые находились в мечети с оружием в руках, стали стыдить и ругать Кази-Мухаммада за его трусость, а некоторые проклинали его. В таком положении мы оставались до четырёх часов. Затем, Шамиль, видя измену сына, согласился идти к главнокомандующему. Мы все обрадовались. Одев Шамиля, мы посадили его на лошадь, причём он, обратясь к детям своим, сказал им: «Будьте покойны теперь, Кази-Мухаммад и Мухамад-Шафи! Вы начали портить дела мои и докончили их трусостью». Шамиль выехал из селения в сопровождении пеших мюридов. Увидев его, все войска, которые находились вокруг селения, закричали: «Ура!».

[abu_umar_as-sahabi]

Дмитрий МИЛЮТИН

        ГУНИБ. ПЛЕНЕНИЕ ШАМИЛЯ (9-28 августа 1859)
         

    Публикуем главы из воспоминаний видного деятеля Великих реформ Александра II, военного министра, генерал-фельдмаршала Дмитрия Алексеевича Милютина (1816≈1912). В 1856≈1860 годах он был начальником Главного штаба Кавказских войск и ближайшим соратником наследника и командующего Кавказской армией князя А. И. Барятинского. Милютин был не только свидетелем описываемых событий, но и одним из главных участников решающего этапа Кавказской войны ≈ заключительного периода сопротивления Шамиля и его пленения. И потому ⌠достопамятное историческое событие■ передано им достоверно, живо, колоритно. Здесь все интересно: и значительные события ≈ занятие Гуниба, почти неприступного, ⌠защищенного природой убежища■, русскими войсками, и мелкие детали и факты (например: пленение Шамиля произошло накануне дня коронации Александра II (26 августа). Интересно, что вооруженная борьба не заслоняла для Барятинского задачи немедленного обустройства покоренной восточной территории Кавказа, создания ⌠сообразной с духом народа администрации <. . >для приобретения такого положения, которое избавило бы нас в будущем от всяких случайностей и вторичной кровавой бойни■. В эйфории победы он говорил шутя Милютину, что со временем, лет через 50 или 100, эти события станут сюжетом для романа, драмы, даже оперы, и всех участников выведут на сцену в блестящих костюмах. Эта шутка сняла напряжение пережитого дня. Реальная историческая перспектива оказалась суровой.

    Текст публикации приводится по списку с автографа, подготовленному самим Д. А. Милютиным, который хранится в его фонде: ОРРГБ. Ф. 169. Карт. 13. Ед. хр. 3. Л. 91 об -106 об Текст главы приводится полностью, сохранена стилистическая и языковая особенность написания некоторых слов, авторская транскрипция имен собственных и географических названий

    Август 1859 года.

    Гора Гуниб, ≈ как я уже сказал, ≈ выделяется, наподобие приподнятого острова, из окружающей его гористой местности. В верхней части горы края ее со всех сторон совсем обрывисты и кажутся издали недоступными; ниже скаты становятся постепенно отложе, так что подошвы горы расстилаются верст на 50 в окружности. Вершина, вытянутая от запада к востоку верст на 8, значительно суживается и понижается к востоку, т. е. к течению Койсу. Западная же, более возвышенная и широкая сторона, имеет до 5 верст протяжения и возвышается до 7700 футов над уровнем моря. Вершина горы образует продольную ложбину, по которой протекает речка. Прорвавшись сквозь скалы, замыкающая горную котловину, эта речка низвергается несколькими водопадами в Койсу. В долине зеленеют рощи (в том числе редкостная на Кавказе ≈ березовая роща); есть луга, небольшие пашни, и на дне, почти в центральном положении, маленькое селение, где и поселился Шамиль со своею семьей и небольшим числом преданных мюридов. В числе защитников Гуниба были и отчаянные абреки (качаги), и русские беглые солдаты, всего же набралось до 400 вооруженных, при 4 орудиях: сила не большая, но достаточная для обороны такого сильно защищенного природой убежища. Единственный доступ на вершину Гуниба составляла крутая тропа, взвивавшаяся от берега Койсу на восточную оконечность горы, вдоль русла низвергающейся с нее речки. К преграждению этого доступа, конечно, были приняты Шамилем все меры: устроены завалы и башня, подкопаны и обрыты все места, сколько-нибудь доступные ноге человеческой, а при самом выходе тропинки на верхнюю площадку поставлена пушка. Со всех прочих сторон Гуниб признавался недоступным. В тех немногих точках окраины верхней площадки, где замечалась малейшая впадина или трещина, выставлены были караулы.

    Обложение Гуниба началось уже с 9-го августа. По распоряжению барона Врангеля, войска, по мере прибытия, занимали позиции у подошвы горы и постепенно смыкалось кольцо блокады. Выстрелы неприятельских орудий с Гуниба, по дальности, не достигали до расположения войск. К 18-му числу, по присоединении к блокирующим войскам некоторых частей, прикрывавших следование нашего обоза, сосредоточилось под Гунибом всего до 16 1/4 батальонов, полк драгун (Северский), 13 сотен казаков и милиции, при 18 орудиях. Главные силы или резерв (6 батальонов, в том числе 2 батальона лейб-гренадерского Эриванского полка и 4 батальона Ширванского, рота сапер и драгунский полк) расположились на Кёгерских высотах, т. е. с восточной стороны; 1 батальон (Самурского полка) и 5 сотен Дагестанского конно-иррегулярного полка, под начальством полковника Кононовича, спущены в самое ущелье Койсу, чтобы стеречь единственный выход с Гуниба; справа от него, на северо-восточном и северном фронте, у подошвы горы, расположены, под начальством генерал-майора князя Тархан-Моуравова, 2 батальона (Грузинского гренадерского и Самурского полков); слева, с южной стороны горы ≈ 4 батальона (2 апшеронских, 1 самурский и 1 стрелковый 21 -и), под начальством полковника Тергукасова; наконец с западной стороны 3 батальона (2 Дагестанского полка и 18-й стрелковый), под начальством полковника Радецкого.

    Еще до прибытия главнокомандующего барон Врангель пробовал склонить Шамиля к сдаче. Первые сношения начались 15-го августа чрез полковника милиции Али-хана. 16-го числа Шамиль дал знать, что согласен вести переговоры при посредничестве Даниель-бека. К удовлетворению этой странной прихоти имама не встретилось препятствий, так как Даниель-бек прибыл 18-го числа в свите главнокомандующего. Сам князь Барятинский находил желательным покончить с Шамилем мирным соглашением, хотя бы на самых льготных для него условиях. Добровольная сдача Гуниба была бы счастливым завершением всей экспедиции; сбылись бы вполне расчеты князя; предполагавшийся торжественный въезд в Тифлис совершился бы как раз 30 августа, и какой ⌠эффект■ произвело бы в Петербурге, если бы к этому торжественному дню2 пришло туда донесение о сдаче Шамиля и окончательном умиротворении всей восточной половины Кавказа!

    О переговорах с Шамилем опять поднят был вопрос и в Петербурге, но совершенно невпопад. Еще 23-го июля посол наш в Константинополе князь Лобанов-Ростовский3 телеграфировал князю Горчакову, что какой-то поверенный Шамиля, присланный просить помощи у султана, обратился к послу с вопросом: не будет ли согласно наше правительство на примирение с имамом и на каких условиях? ≈ что означенный горец желает получить пропускной вид чрез Тифлис, для доставления Шамилю ответа. На эту телеграмму из Петербурга дан ответ князю Лобанову, по высочайшему повелению, что он может выдать Шамилеву агенту пропуск в Тифлис и что наместник Кавказский облечен достаточными полномочиями, чтобы прямо вступить в переговоры с Шамилем. Обо всем этом сообщено наместнику не только князем Горчаковым4 и Сухозанетом5 (от 26 и 29 июля), но и в собственноручном письме самого государя (от 28 числа), причем высказывалось, что ⌠примирение с Шамилем было бы самым блестящим завершением оказанных уже князем Барятинским великих заслуг■. В письме канцлера указывалось и на тогдашние политические обстоятельства: по выражению князя Горчакова, восстановление мира на Кавказе, без пролития крови и без траты денег, удесятерило бы вес России в европейской политике. Письма эти очень озадачили князя Барятинского, хотя не в первый раз приходилось ему убеждаться в том, как мало понимали в Петербурге дела кавказские. Что посол в Константинополе принял серьезно нахальное заявление Шамилева посланца ≈ это еще извинительно; но непонятно, как министры и сам государь могли придать значение примирению с имамом в то время, когда он, покинутый почти всеми своими приверженцами, укрылся в последнем своем притоне и когда вся страна, прежде подвластная ему, встречала главнокомандующего с радостными приветствиями, как избавителя. Роль имама была уже сыграна; оставалось ему одно из двух: или положить оружие добровольно, или предоставить решение своей участи последнему, кровавому бою. Единственным предметом переговоров могли быть теперь условия сдачи Гуниба. В таком смысле и ответил князь Барятинский государю и канцлеру. В письме князю Горчакову (от 24 августа) он благодарил его, с оттенком иронии, за извещение о предложениях Шамилева агента, но прибавил, что если даже ему удастся добраться до Кавказа, то это будет уже поздно.

    По приказанию главнокомандующего, на другой же день по приезде его на Кёгерские высоты, Даниель-бек отправился вместе с полковником Лазаревым на передовой наш пост, на берегу Койсу, близ разоренного аула Ку-дали, и послал в Гуниб записку. В которой предлагалось

    Шамилю выслать его сына Казы-Магомадля ведения переговоров. После обмена несколькими записками, съехались в условленном месте Даниель-бек и Лазарев с Казы-Магома. В первых объяснениях уполномоченный имама выказывал сговорчивость; шла речь только о безопасном выпуске из Гуниба всех засевших в этом притоне; но Шамиль не торопился давать ответы. 20-го числа, утром, послано ему решительное объявление от имени самого главнокомандующего. Этот ультиматум начинался такими строками: ⌠Вся Чечня и Дагестан ныне покорились Державе Российского Императора, и только один Шамиль лично упорствует в сопротивлении великому Государю. Чтобы избежать нового пролития крови, для окончательного водворения в целом крае спокойствия и благоденствия, я требую, чтобы Шамиль неотлагательно положил оружие■... Далее обещалось, именем государя, полное прощение всем находившимся в Гунибе, дозволение самому Шамилю с его семьей ехать в Мекку, обеспечение ему средств, как на путешествие, так и на содержание. Срок для решительного ответа назначен до вечера того же дня; если ж Шамиль до того времени ⌠не воспользуется великодушным решением Императора Всероссийского, то все бедственные последствия его личного упорства падут на его голову и лишат его навсегда объявленных ему милостей■.

    Даниель-бек отправил этот ультиматум при своем письме, в котором убеждал Шамиля неотлагательно принять объявленные ему великодушные условия с полным доверием к слову наместника. Но великодушие к врагу не укладывается в понятиях азиатца. Шамиль, в ответ главнокомандующему, счел нужным просить разрешения на присылку доверенных лиц для дополнительных переговоров относительно обеспечения обещанного пропуска в Мекку. И на это князь Барятинский изъявил согласие. 21-го числа явился в наш лагерь один из самых близких к имаму мюридов, вполне ему преданный ≈ Юнус, худощавый старичок, с резкими чертами лица, живыми бегающими глазами, вообще весьма типичный. Сопровождало его несколько других доверенных мюридов в виде ассистентов. Князь Барятинский, лично приняв этих горских дипломатов, подтвердил им прежнее свое обещание. Они возвратились в Гуниб; но затем прошел весь день без всякого ответа от Шамиля. По-видимому, он колебался в своем решении; привычное недоверие взяло верх, вероятно, под влиянием окружающих его фанатиков и наиболее ожесточенных злодеев, не смевших верить обещанному прощению. 22-го числа, утром, по приказанию главнокомандующего, отправлено с полковником Али-ханом письмо от меня, на арабском языке: в нем категорически подтверждалось требование ⌠сардаря■, чтобы дан был без промедления решительный ответ и назначен крайний срок.

    Сверх всякого ожидания, ответ получен чрезвычайно дерзкий, в таком смысле: ⌠Мы не просим у вас мира и никогда с вами не помиримся; мы просили только свободного пропуска на заявленных нами условиях; если последует на это согласие, то хорошо; если ж нет, то возлагаем надежды на всемогущего Бога. Меч отточен и рука готова!■

    Таким образом, переговоры оказались бесплодными; надежды наши на мирную развязку исчезли; расчеты князя Барятинского на скорое возвращение в Тифлис не сбылись. Приходилось прибегнуть к осаде. Несмотря на малочисленность обороняющихся, открытый штурм мог бы стоить дорого. Немедленно же начались приготовления к осаде: заготовлялись туры, фашины, лестницы; вытребованы мортиры; послано в Дербент за некоторыми другими принадлежностями. Ведение осады поручено генерал-майору Кеслеру, который в тот же день приступил к подробному осмотру местности, указал места для батарей (против восточной стороны Гуниба), дал лично наставления начальствующим отделами блокадной линии. Им приказано стеснять сколько возможно кольцо обложения, постепенно подаваясь вперед к подошве верхнего, обрывистого пояса горы; высматривать внимательно места, где окажется какая-либо возможность взбираться на крутизны, прикрываясь скалами, камнями и складками местности. С этого времени начали раздаваться с обеих сторон ружейные и артиллерийские выстрелы.

    Пока еще велись переговоры с Шамилем, прибыл в Кёгерский наш лагерь курьер из Петербурга с рескриптом государя от 10-го августа и с приятными известиями о новых царских милостях. Это был ответ на донесение главнокомандующего от 27 июля, отправленное с адъютантом князя Барятинского Шереметевым, который застал государя на маневрах, в Ропше, 6-го августа. Известие о переправе Дагестанского отряда чрез Койсу, о занятии Аварии, об изъявлении покорности большею частью Дагестана, доставило государю большое удовольствие, и в тот же день пожалованы награды: самому князю Барятинскому ≈ орден святого Георгия 2-й степени; барону Врангелю ≈ тот же орден 3-й степени; графу Евдокимову и мне ≈ звание генерал-адъютанта. Награждены и другие лица, имена которых упомянуты были в донесении главнокомандующего. Присланный с означенным донесением адъютант Шереметев назначен флигель-адъютантом, так же как и штаб-ротмистр Собственного Его Величества конвоя князь Челокаев. Куринскому и Кабардинскому полкам пожалованы знамена Георгиевские с новыми надписями. В собственноручном письме государь писал: ⌠Скажи вновь от меня Кавказским молодцам искреннее спасибо и что они мне опять доказали, что для них невозможного нет■.

    Царские эти выражения были объявлены Кавказской армии в приказе от 22-го августа. Того же числа отдан главнокомандующим следующий приказ: ⌠Воины Кавказа! В день моего приезда в край, я призвал вас к стяжанию великой славы Государю нашему, и вы исполнили надежду мою. В три года вы покорили Кавказ от моря Каспийского до Военно-Грузинской дороги. Да раздастся и пройдет громкое мое спасибо по побежденным горам Кавказа и да проникнет оно со всею силою душевного моего выражения до сердец ваших■.

    Нужно ли прибавлять, что редакция этого приказа, так же как и других подобных, принадлежит перу самого князя Барятинского.

    Из всех пожалованных наград наиболее удовольствия доставило самому главнокомандующему назначение графа Евдокимова генерал-адъютантом. Такая награда казалась почти несбыточной после тех обидных нареканий, которые еще так недавно взводились на достойного начальника левого крыла. Эксельбант на плече Евдокимова имел особенное значение. Это было окончательное очищение его запятнанной репутации.

    Также приятно было князю Барятинскому и мое генерал-адъютантство. Первым движением его было ≈ своеручно прицепить мне свой собственный эксельбант. Первое, искренно-сочувственное поздравление с этой наградой получил я от А. П. Карцева, который в письме своем, упомянув о приезде Шереметева 6 августа в Ропшу, писал мне: ⌠В тот же день мы все узнали о назначении вашем генерал-адъютантом, и скажу вам, что начиная от стариков генерал-адъютантов до самых молодых офицеров, бывших в Ропше и знавших вас только по имени, все этому обрадовались, обрадовались непритворно и передавали эту весть друг другу с таким же удовольствием, как и известие об одержанном успехе■.

    Князь Барятинский крайне досадовал на то, что из-за безрассудного упрямства Шамиля приходилось отказаться от заветной мечты ≈ поднести государю к торжественному дню 30-го августа радостную весть об окончательной развязке войны в восточной половине Кавказа. День этот уже близок, ≈ а предстоящая осада Гуниба может затянуться надолго. Поэтому князь Барятинский решился 22-го августа отправить с поручиком князем Витгенштейном (Фердинандом) на Симферопольскую телеграфную станцию поздравительную телеграмму государю такого содержания" ⌠Имею счастье поздравить Ваше Императорское Величество с августейшим тезоименитством, От моря Каспийского до Военно-Грузинской дороги Кавказ покорен державе Вашей. Сорок восемь пушек, все крепости и укрепления неприятельские в руках наших. Я лично был в Карате, Тлохке, Игали, Ахульго, Гимрах, Унцукуле, Цатаныхе, Хунзахе, Тилитли, Ругдже и Чохе. Теперь осаждаю Гуниб, где заперся Шамиль с 400 мюридами■.

    От того же числа, в отзыве к военному министру, князь Барятинский писал: ⌠Итак, полувековая кровавая борьба в этой половине Кавказа кончилась; неприступные теснины, укрепленные природой и искусством аулы, крепости замечательной постройки, взятие которых потребовало бы огромных пожертвований, 48 орудий, огромное число снарядов, значков и разного оружия ≈ сданы нам в течение нескольких дней, без выстрела, силою нравственного поражения. Все это последствие действий предыдущих лет и предпринятого теперь наступательного движения с трех сторон■.

    Очертив далее всю свою торжественную поездку, от укрепления Преображенского до высот Кёгерских, князь Барятинский прибавил: ⌠Теперь, когда все эти горы, ущелья и долины, огражденные природой и искусством, ≈ в наших руках; когда воинственное, фанатическое население их, так долго не выпускавшее из рук оружия, вдруг нам покорилось ≈ теперь настала пора бесчисленных забот и усиленной деятельности для проложения путей сообщения, для учреждения правильной, сообразной с духом народа администрации, для избрания и занятия стратегических пунктов ≈ одним словом, для приобретения такого положения, которое избавило бы нас в будущем от всяких случайностей и вторичной кровавой борьбы. С помощью Бога, с содействием моих отличных помощников, с теми несравненными войсками и средствами, которые Государь Император предоставил в мое распоряжение до исхода 1861 года, я могу надеяться достигнуть и этой цели, для славы возлюбленного Монарха■.

    Счастливый переворот, совершившийся так быстро, почти внезапно, во всей восточной половине Кавказа, превзошел все наши ожидания; но вместе с тем на местную администрацию выпадали отныне новые, серьезные заботы о будущем устройстве новопокоренного края, об упрочении в нем нашей власти так, чтобы сделать невозможными какие-либо попытки нарушения только что установившегося мирного положения. Князь Барятинский счел нужным, не теряя времени, обменяться мыслями по этому предмету с тремя главными начальниками сопредельных отделов края; необходимо было обсудить по крайней мере некоторые главные вопросы, требовавшие соглашения на первых же порах. Граф Евдокимов и барон Врангель были налицо; оставалось вызвать третьего ≈ князя Меликова, который в то время находился не в дальнем расстоянии от Гуниба.

    Князь Меликов, ≈ как было прежде сказано, ≈ еще 8-го августа, распростившись с главнокомандующим в лагере при Конхидатле, в тот же день уехал с прежним конным конвоем, обратно в Тиндо, где ожидал его отряд генерал-майора Корганова. Следуя далее с этим отрядом в Кварши и установив управление в новопокорившихся обществах Ункратля, князь Меликов возвратился прежним трудным путем в лагерь, оставленный им на горе Бешо, а 10-го числа весь Лезгинский отряд стянулся на горе Мичитль. Между тем подполковник Генерального штаба Комаров и майор князь Ратиев произвели подробную рекогносцировку совершенно неизвестных дотоле путей по долине Андийского Койсу до дидойского селения Шаури и к селению Хушети, пограничному с Тушетией. Получив благоприятные известия от князя Шаликова о положении дел в Анкратле, князь Меликов не счел нужным держать долее все свои силы в горах: часть войск и тяжести спустил он на равнину, а с остальным отрядом (6 батальонов, 3 роты стрелков, 1 сотня казаков, 4 сотни милиции при 4 горных орудиях) двинулся 13-го августа в верховья Аварского Койсу, к Черельскому мосту (у селения Тларата). Здесь, в лагере князя Шаликова, назначено было сборное место наибов, старшин и почетных представителей новопокорившихся обществ верхних долин Аварского Койсу и его притоков. Во всех этих обществах установлено новое управление, назначены наибы; всем ранее выселившимся на равнину горцам разрешено возвратиться в прежние аулы. Затем князь Медиков, с 3 батальонами, сотней казаков и 2 горными орудиями, двинулся в верхнюю долину Кара-Койсу, в общество Кейсерух (или Тлесерух) и прибыл 19-го августа в Ириб.

    Получив здесь от главнокомандующего приглашение прибыть в лагерь на Кегерские высоты, князь Меликов отправился туда 21 -го числа, с конвоем из 2 сотен конной милиции. Остановленные в Ирибе войска, под начальством генерал-майора Корганова, приступили к разрушению нагроможденных в Ирибе Даниель-беком укреплений, к вывозу находившихся там орудий и военных запасов. Князь Меликов, после совещаний у главнокомандующего, возвратился 24-го числа в Ириб.

    Начатые с 23-го августа осадные работы против Гуниба велись генералом Кеслером энергично: устраивались батареи, ложементы для пехоты, подступы (где было возможно). В распределении блокирующих войск сделаны некоторые изменения. Из расположенного на Кегерских высотах резерва, выдвинуты вперед все четыре батальона Ширванского полка; два из них заняли позицию против восточной оконечности Гуниба, в самой долине Койсу, под начальством командира этого полка, полковника Коно-новича; другие два, а также бывший прежде у Кононовича Самурский батальон и 5 сотен Дагестанского конно-иррегулярного полка поступили на северный фронт блокады, под начальство генерал-майора князя Тархан-Моуравова. По указанию генерала Кеслера, в ночь с 22 на 23 число, полковник Кононович выдвинул передовые свои части на самый скат восточной оконечности Гуниба, по которому вела единственная тропа на верхнюю площадку горы. Траншейные работы велись здесь непосредственно инженер-капитаном Фалькенгагеном. Передовые посты, прикрываясь камнями и скалами, отстреливались против живого огня с неприятельских завалов. По временам раздавался выстрел с неприятельского орудия, поставленного на скале, над тропинкой. Поблизости этой неприятельской батареи виднелась палатка: как потом оказалось, это был наблюдательный пункт самого Шамиля. По всему было заметно, что с этой именно стороны неприятель ожидал нападения; сюда обращено было все внимание и силы обороняющегося.

    Со всех остальных сторон Гуниб казался совсем недоступным. При расположении наших войск кругом горы, первоначально имелось в виду только стеречь Шамиля, чтобы не дать ему уйти и в этот раз подобно тому, как удалось ему вышмыгнуть из Ахульго; однако ж блокирующие войска, как уже сказано, ≈ получили приказание высматривать местность и по возможности выдвигаться вперед, все ближе к отрывистой крутизне горы. На всякий случай припасены были лестницы, веревки с крючьями. Солдаты, вместо сапог, обуты были в поршни или посталы, чтобы вернее карабкаться по скалам и каменьям. Команды ⌠охотников■ мало-помалу взбирались все выше и выше, и залегали между камнями на едва заметных издали уступах крутизны.

    Так прошло два дня, 23-е и 24-е августа. В лагере нашем начинали свыкаться с мыслью о продолжительной стоянке. Главнокомандующий был в озабоченном расположении духа. По временам подходил он к поставленному пред его ставкой телескопу, на пригорке, с которого открывался вид на верхнюю поверхность Гуниба. Перестрелка не прекращалась и ночью. Каждый раз, когда неприятельские караулы замечали движение наших передовых частей или когда чья-либо голова высовывалась из-за камней, возобновлялась трескотня.

    На рассвете 25-го августа послышалась более обыкновенного усиленная стрельба. Часов в 6 утра состоявший неотлучно при главнокомандующем урядник из туземцев Казбей (обыкновенно ездивший за князем Барятинским с его значком) случайно подошел к зрительной трубе и к удивлению своему увидел на вершине Гуниба в нескольких местах белые шапки наших солдат. Казбей бросился к палатке главнокомандующего, чтобы возвестить ему свое изумительное открытие, и мгновенно весь лагерь всполошился. Кучки любопытных высыпали на переднюю площадку, откуда виден Гуниб; не менее других был изумлен и сам главнокомандующий. Какая радостная для него неожиданность! С нетерпением ожидали мы известий от генерала Кеслера. Недоумение наше длилось довольно долго, по трудности сообщения между нашим лагерем и передовыми войсками, раскинутыми кругом Гуниба. Наконец появился желанный вестник: мы узнали, что действительно удалось нашим передовым войскам взобраться на вершины горы, как с южной стороны, так и с северной; что полковник Кононович с ширванцами двимул-ся также на приступ с восточной стороны; что вслед за ними и генерал Кеслер поехал на Гуниб. Немедленно же решился отправиться туда и сам князь Барятинский.

    Подробности дела выяснились только позже. Оказалось, что еще с вечера 24-го числа, по распоряжению генерала Кеслера, была произведена фальшивая тревога: передовые наши войска со всех сторон открыли сильный ружейный огонь, забили барабаны, раздались крики ⌠ура■; потом все утихло и защитники Гуниба успокоились; но передовые наши посты воспользовались произведенной суматохой, чтобы взобраться сколь возможно ближе к вершине горы. А пред самым рассветом, охотники расположенного с южной стороны Гуниба Апшеронского полка, в числе 130 человек, с двумя храбрыми офицерами (капитаном Скворцовым и прапорщиком Кушнеревым) умудрились, подсаживая друг друга, с помощью лестниц, веревок, пользуясь всякими уступами и трещинами в скалах, взобраться под самый верхний обрыв горы. По следам их ползли и роты одна за другой, а правее также охотники и роты 21-го стрелкового батальона. Стоявший на вершине неприятельский караул заметил угрожавшую опасность и открыл огонь по нашим смельчакам тогда только, когда им оставалось взобраться на последний уступ скал. Не обращая внимания на выстрелы, апшеронские охотники быстро очутились на верхней площадке горы, так что неприятельский пост был схвачен в завалах: 7 человек легли на месте (в том числе оказались три вооруженные женщины), а 10 взяты в плен. Произошло это около 6 часов утра, а немного спустя, когда на верхней площадке подтянулось несколько рот, а сам полковник Тергукасов повел их вперед к селению Гунибскому. Остальные роты Апшеронского полка и 21 -и стрелковый батальон двинулись в том же направлении.

    В это время и с северной стороны также полезли на крутизны Гуниба охотники Грузинского гренадерского и Дагестанского конно-иррегулярного полков. Взобравшись на вершину, они овладели неприятельским завалом;мюриды бежали. Князь Тархан-Моуравов, дав подтянуться стрелковой роте Грузинского гренадерского полка и сотне конно-иррегулярного, двинул их в тыл другим завалам, защищавшим Гуниб с северовосточной стороны. Все это совершилось так быстро и неожиданно, что Шамиль и ближайшие его наперстники совсем потеряли голову и, боясь быть отрезанными от селения, поспешно бежали туда. Около сотни мюридов, абреков и беглых солдат засели за камни и завалы, защищавшие Гуниб с восточной стороны. В то время двинулись уже на приступ и ширванские батальоны полковника Кононовича. Они были встречены сильным огнем, который однако ж не остановил их. Им удалось даже втащить на один из уступов горы 4 горных орудия. Мюриды, окруженные со всех сторон, бились отчаянно; расстреляв все заряды, бросились в шашки и кинжалы, и почти все легли на месте. Однако ж эта встреча и нам не обошлась без потерь (Вся потеря наша при взятии Гуниба, по официальным сведениям, была следующая убитых ≈ 19 нижних чинов и 2 милиционера, раненых ≈ 7 офицеров, 114 нижних чинов и 7 милиционеров, контуженых ≈ 2 офицера и 19 нижних чинов [Примеч Д А Милютина])

    Последними взобрались на Гуниб с западной стороны, батальоны Дагестанского полка полковника Радецко-го, когда на поле битвы прибыл уже и генерал Кеслер, а вскоре потом и барон Врангель. Со всех сторон войска стремились к селению; рвались вперед, чтобы разгромить последний притон Шамиля. Но барон Врангель, имея в виду желание главнокомандующего взять Шамиля живым, остановил наступление и послал к имаму парламентера с предложением сдаться, дабы избегнуть напрасного кровопролития и не подвергать неминуемой гибели себя, свою семью, женщин и детей.

    Между тем главнокомандующий со штабом и свитою, в сопровождении графа Евдокимова, уже поднимался на Гуниб. Мы ехали по следам Ширванских батальонов, по сторонам крутой тропы валялись обезображенные трупы мюридов; на камнях, по берегам речки ≈ лужи крови. Попадались нам навстречу раненые солдаты; некоторым из них князь Барятинский навешивал Георгиевские кресты. Не доезжая с версту до селения Гунибского, главнокомандующий остановился на опушке прелестной березовой рощи, сошел с коня и сел на лежавший близ дороги камень.

    Было около 5 часов пополудни. Подъехавшие к князю Барятинскому барон Врангель и генерал Кеслер доложили о положении дела: бой приостановлен; все тихо;14 батальонов грозно стоят вокруг аула, ружья у ноги; ждут ответа Шамиля. Но имам медлит, колеблется. Отправляется новый парламентер от имени самого наместника царского, с требованием, чтобы Шамиль сдался немедленно и с угрозою, в противном случае, разгромить аул. Барон Врангель с князем Мирским, полковником Лазаревым, Даниель-беком и несколькими другими лицами выезжают вперед к самому входу в аул. Шамиль высылает знакомого уже нам Юнуса для переговоров об условиях. Ему объявляют, что ни о каких условиях теперь не может быть и речи, что Шамиль должен немедленно выйти к главнокомандующему, предоставив его великодушию участь свою и семьи. Несколько спустя опятъ является Юнус, с просьбою о дозволении ему предварительно представиться сардарю. Просьба эта удовлетворена. Его ведут к князю Барятинскому, который подтверждает настойчиво требование, с обещанием полной безопасности Шамилю и его семье Но и после того, Шамиль, под гнетом страха, сомнения, недоверия продолжает колебаться; еще несколько раз появляется Юнус, с разными новыми заявлениями: то прелагает Шамиль вместо себя, выдать младшего сына; то просит отвести несколько подальше войска, когда Шамиль будет выходить. Неуместные эти требования отвергнуты наотрез; имаму отвечают угрозою неотлагательного штурма. Так проходит более двух часов; князь Барятинский начинает терять терпение; притом день уже на склоне. По желанию главнокомандующего, отправляюсь и я ко входу в аул, чтобы положить конец крайне невыгодной для нас проволочке переговоров. Необходимо было так или иначе порешить дело до заката солнца.

    Когда подъехал я к площадке пред селением, где находился барон Врангель с окружавшими его лицами, в ауле была замечена большая суета. Еще раз появился Юнус с последнею убедительною просьбой ≈ отдалить назад по крайней мере милиции, дабы мусульмане не были свидетелями унижения имама... Просьбу эту мы признали возможным уважить; всем милиционерам приказано отойти за линию пехоты, и вслед за тем увидели мы выдвигавшуюся из аула толпу чалмоносцев. Между ними выдавался сам Шамиль на коне. Появление его из-за крайних саклей аула вызвало невольный возглас ⌠ура■ по всему фронту стоявших поблизости войск. Восторженный этот взрыв испугал, было, Шамиля и окружавшую его толпу; на мгновение движение приостановилось. Между тем я возвратился к главнокомандующему, чтобы предварить его о желанной развязке. По приказанию его, следовавшая за Шамилем кучка вооруженных мюридов (числом от 40 до 50 человек) была остановлена в некотором расстоянии оттого места, где находился главнокомандующий; при Шамиле остались только трое из самых преданных ему клевретов, и в числе их Юнус. Оружие было оставлено лишь одному Шамилю. Князь Барятинский принял пленного имама, сидя на камне, окруженный всеми нашими генералами, многочисленною свитой, ординарцами, конвойными казаками и даже милиционерами. Всякому хотелось быть свидетелем достопамятного исторического события. Шамиль, сойдя с коня, подошел к наместнику почтительно, но с достоинством. На бледном его лице выражались и крайнее смущение, и страх, и горе. Стоявшие позади его мюриды были совсем растеряны, удручены, а более всех Юнус, который был в таком волнении, что не мог даже сохранить приличную позу: во все время нервно засучивал он рукава своей чухи, как будто готовясь к кулачному бою. Князь Барятинский, приняв строгий вид, обратился к пленнику с укором в том, что он упорствовал в отказе на благосклонных условиях, которые прежде предлагали ему, и предпочел подвергнуть судьбу свою и семьи решению оружия - теперь ни о каких подобных условиях и речи быть не может, решение его участи будет вполне зависеть от милосердия царя; одно только оставляется в силе ≈ обещание безопасности для жизни его и семьи... Шамиль произнес несколько нескладных фраз в оправдание своего недоверия к прежнем русским предложениям, о своем пресыщении многолетней борьбой и желании закончить жизнь в мире и молитве. Все высказанное им было как-то бессвязно и некстати - так по крайней мере выходило в передаче слов Шамиля нашим официальным переводчиком. Объяснение было очень непродолжительно: минуты две, много три. Начальник объявил Шамилю, что он должен ехать в Петербург и там ожидать Высочайшего решения. С этими словами князь Барятинский встал; обратившись к графу Евдокимову, поручил ему принять на себя все распоряжения относительно препровождения Шамиля в лагерь на Кегерские высоты, а барону Врангелю приказал назначить часть войск для конвоирования пленника и отдать все нужные распоряжения для поддержания порядка на Гунибе, для охраны остававшихся в ауле семейств, имущества и для препровождения на другой день пленных, которых набралось более сотни. Затем князь Барятинский сел верхом и со всею свитой отправился в свой лагерь.

    Солнце было уже довольно низко, когда мы спустились с Гуниба по крутой тропинке, к переправе на Койсу. Нужно ли говорить, что должен был чувствовать в то время сам победитель и каково было настроение духа каждого из нас, его сопровождавших. Ехал я рядом с главнокомандующим, и оба мы несколько минут молчали от избытка сильных ощущений, оттеснившихся в голове мыслей. Трудно было сразу отдать себе полный отчет в историческом значении события, только что совершавшегося на глазах наших, при нашем участии. Более тридцати лет должны мы были вести кровавую борьбу с мюридизмом. Сколько жизней и миллионов рублей поглощала эта борьба! И вот сегодня ≈ конец этой войне; последний предсмертный вздох мюридизма... С нынешнего дня уже нет имама, нет мюридов; вся восточная половина Кавказа ≈ умиротворена, и тем подготовлено умиротворение остальной, западной половины! Вспомнил я, что ровно двадцать лет назад, почти день в день. посчастливилось Шамилю, можно сказать, чудесным образом, выскользнуть из наших рук( Он спустился с Ахульго к руслу Койсу в ночь с 22-го на 23-е августа, но бегство его сделалось нам известно только 25-го числа Очищение Ахульго от державшихся еще в пещерах и траншеях фанатиков закончилось не ранее 26-го августа)

    Князь Барятинский также вспомнил, что сегодня годовщина назначения его наместником и главнокомандующим. Ровно через три года удалось ему достигнуть такого полного успеха, такого блестящего результата, о каком можно было только мечтать.

    Приведу одну забавную анекдотическую подробность, характеризующую князя Барятинского. На пути нашем, еще на Гунибе, после первого обмена мыслей и впечатлений, вдруг обращаегся он ко мне: ⌠Знаете ли, Дмитрий Алексеевич, о чем думал я теперь? - Я вообразил себе, как со временем, лет чрез 50, чрез 100, будет представляться, что произошло сегодня; какой это богатый сюжет для исторического романа, для драмы, даже для оперы! Нас всех выведут на сцену, в блестящих костюмах; я буду, конечно, главным героем пьесы - первый тенор, в латах, в золотой каске с красным плюмажем; вы будете моим наперстником, вторым тенором, Шамиль ≈ basso profundo (Глубоки и бас); позади его неотлучно три верные мюрида ≈ баритоны, а Юнус... это будет buffo cantante (Оперный шут)... и так далее. Шутка эта развеселила нас обоих; серьезное настроение, навеянное потрясающими перипетиями этого дня, видом трупов и крови вдруг уступило место более светлому расположению духа, чувству удовольствия. Заговорили мы о предстоящих распоряжениях относительно Шамиля и его семьи, об устройстве его на ночь. Об отправлении в Петербург и так далее. Впрочем все было уже заранее обдумано князем: в лагерях разбита палатка для пленника, с возможным комфортом; адьютанту Тромповскому обещано было давно полушутя, полусерьезно поручить ему препровождение Шамиля в Петербург; из Тифлиса вытребована карета дорожная, ожидавшая в Темир-Хан-Шуре.

    Добрались мы до своего лагеря, когда уже смеркалось, а пленного имама привезли гораздо позже, уже в совершенную темноту. К пленному приставлен был, в качестве переводчика, один из служащих-туземцев подполковник Алибек Петулаев. По прибытии в лагерь, Шамиль был в таком нервном состоянии, что дрожал как в лихорадке, конечно, не столько от свежего вечернего воздуха на значительной высоте нашего лагеря, сколько от душевного волнения. Он все еще не доверял положительному обещанию Наместника и ожидал неминуемого возмездия за все зло, которое он на своем веку причинил русские. Тщетно Алибек старался успокоить его убеждениями в ненарушении слова сардаря, в великодушии русского государя. Крайне удивило пленника, когда подан был ему чай в роскошном сервизе главнокомандующего, когда прислана была ему собственная дорогая шуба князя Барятинского, чтобы старик мог согреться. Все было сделано для успокоения пленника, ему объявлено, что оставшаяся в Гунибе семья его прибудет завтра в лагерь; даже предложено ему написать к семейству записку, дабы оно не тревожилось на его счет. Между тем на Гунибе приняты были бароном Врангелем все меры охранению, войска приветствовали главнокомандующего с неподдельным восторгом; со своей стороны князь Барятинский поблагодарил войска в нескольких теплых словах, которые снова вызвали восторженные ⌠ура■. После молебствия и окропления освященной водой, войска, по команде барона Врангеля, прошли ⌠церемониальным маршем■ мимо главнокомандующего. Но что это был за ⌠церемониальный марш■! Думаю, что находившихся при этом гвардейцев он должен был сильно поразить. Большая часть солдат в поршнях (посталах); обмундировка пестрая, в лохмотьях, даже на большей части офицеров; некоторые части войск, при всем желании, не могли попасть в ногу. Но зато какое выражение загорелых, почерневших лиц! Какая самоуверенность и твердость поступи! Какое одушевление в глазах! Таким войскам действительно ⌠нет ничего невозможного■, как выразился о них сам государь в одном из писем к князю Барятинскому. Каждый солдат чувствовал себя участником совершенных геройских подвигов!

    В тот же день, 26-го августа, отдан следующий лаконический приказ по армии

    ⌠Шамиль взят. Поздравляю Кавказскую армию!■

    Столь же лаконическая телеграмма государя отправлена на Симферопольскую станцию с подполковником Граббе:

    ⌠Гуниб взят, Шамиль в плену и отправлен в Петербург■.

    В дополнение к этой краткой телеграмме, князь Барятинский писал в отзыве к военному министру от 27-го августа: ⌠Итак, мюридизму нанесен последний удар. Судьба Восточного Кавказа решена окончательно. После 50 лет кровавой борьбы настал в этой стране день мира■. Отписав затем в сжатом объеме взятие Гуниба и пленение Шамиля, главнокомандующий закончил свою реляцию следующими строками. ⌠Геройский подвиг овладения Гунибом блистательно закончил ряд беспримерных подвигов, совершенных в последнее время славными войсками Его Императорского Величества, которыми я имею счастье командовать. Я не нахожу достаточно слов, чтобы достойно оценить заслуги всех чинов, от генерала до солдата. Они все исполняли свой долг с мужеством и самоотвержением, ставящими их выше всякой похвалы

    Теперь еще раз могу повторить: полувековая война на Восточном Кавказе окончена; народы, населяющие страну от моря Каспийского до Военно-Грузинской дороги, пали к стопам Его Императорского Величества.

    Я сделал распоряжение о немедленном устройстве во всех новопокоренных обществах нашего управления, и 28-го числа возвращаюсь в Тифлис.

    С сердечным счастьем поспешаю сообщить обе всем этом В[ашему] В[еличеству] для всеподданнейшего доклада Его Императорскому Величеству■.

    27-го августа Шамиль и семейство его отправлены из лагеря. Под конвоем одного батальона пехоты и дивизиона драгун, в сопровождении полковника Тромповского и переводчика Алибека Пензулаева, чрез Хаджал-махи, Кутиши, Дженгутай в Темир-Хан-Шуру, откуда он должен был ехать далее в карете, со старшим сыном Казы-Магома. Остальная семья осталась в Темир-Хан-Шуре впредь до нового распоряжения. В продолжение того же дня, 27-го числа, заканчивались наши сборы в дорогу, происходили последние совещания с графом Евдокимовым и бароном Врангелем, отдавались окончательные приказания относительно устройства вновь покоренного края. На другой же день, 28-го числа, главнокомандующий оставил лагерь. Вместе с ним выехал и я, а также небольшая часть свиты и походного штаба.

    В тот же день выехал из лагеря и граф Евдокимов, на Левое крыло. Чеченский отряд, оставленный на Андийском Койсу, при укреплении Преображенском, под начальством генерап-майора Кемпферта, продолжал еще до 6-го сентября постройку укрепления и разработку дорог на сообщении! с Веденем.

    Князь Меликов, после своего отъезда с Кегерских высот, 24-го числа, пробыл в лагере у Ириба четыре дня и, установив там управление, отпраздновав день 26-го августа, также уехал 28-го числа, в Закаталы, взяв с собой и семейсгво Даниель-бека.

    Предисловие и публикация доктора исторических наук Ларисы ЗАХАРОВОЙ

    Примечания

    1. Барятинский Александр Иванович (1814≈1879) князь генерал-фельдмаршал генерал адъютант, член Государственного совета, в 1835 году офицером участвовал в боях с горцами на Кавказе, в 1836≈1845 в свите наследника престола цесаревича великого князя Александра Николаевича в 1845 вновь принимал участие в войне против горцев в 1856≈1862 командующий Кавказской армией и наместник Кавказа

    2. 30 августа ≈ день тезоименитства императора Александра II

    3. Алексей Борисович (1824≈1896) ≈ князь посланник в Турции (1759≈1863), в 1895≈1896 гг министр иностранных дел России

    4. Горчаков Александр Михайлович (1798≈1883) светлейший князь, в1856≈1882 министр иностранных дел, с 1867 ≈ канцлер

    5. Сухозанет Николай Онуфриевич (1794≈1871) генерал-адъютант, с 1856 по 1861 год ≈ военный министр,член Государственного совета
 
    6. 26 августа 1856 года ≈ день коронации императора Александра II.

[abu_umar_as-sahabi]

Сам Шамиль, как известно, присутствовал в 1866 г. на свадьбе цесаревича Александра Александровича в Петербурге, где и произнес на арабском языке свою знаменитую речь, окончившуюся словами: “Да будет известно всем и каждому, что старый Шамиль на склоне дней своих жалеет о том, что он не может родиться еще раз, дабы посвятить свою жизнь на служение белому царю, благодеяниями которого он теперь пользуется!..”

ЗАХАРЬИН (ЯКУНИН) И. Н.

ПОЕЗДКА К ШАМИЛЮ В КАЛУГУ В 1860 ГОДУ

[abu_umar_as-sahabi]

ИМАМ ШАМИЛЬ: «МОЙ СВЯЩЕННЫЙ ДОЛГ… ВНУШИТЬ ДЕТЯМ МОИМ ИХ ОБЯЗАННОСТИ ПРЕД РОССИЕЮ..»
   Личность имама Дагестана и Чечни Шамиля, более 25 лет возглавлявшего борьбу горских народов Северного Кавказа, продолжает и сегодня вызывать живейший интерес. Без сомнения, он являлся одним из ярких политических деятелей XIX века. Даже противники Шамиля, признавая его одаренность и неординарность, относились к нему с глубоким уважением.

Жизнь Шамиля можно условно разделить на две неравные части: 60 лет жизни на родине, в горах, и 12 лет на чужбине — в центральной России и вне ее. В Калуге в качестве военнопленного он прожил 9 лет и 1,5 месяца — 3 303 дня, и эти годы перевернули его жизнь. А между тем этот период мало знаком читателю.

В водовороте жизни, наполненном войнами, столкновениями с тысячами человеческих судеб, толкованием и писанием новых законов шариата, он был высшим духовным наставником людей и одновременно главным военачальником, стратегом и тактиком, строителем укреплений, организатором создания вооружения и боеприпасов. Он делал все, что требовала от него вооруженная борьба под флагом газавата — «священной войны» с «неверными».

И вот в его жизни наступила глубокая тишина, началось узнавание новой, русской жизни, возникли раздумья о минувшем, которые уже не оставляли его до самого последнего дня. Теперь на сцену вышли другие люди, с которыми ему суждено было общаться, другие герои заполнили его существование. Это прежде всего сам самодержец России — император Александр II, это генерал-фельдмаршал А. И. Барятинский, наместник царя на Кавказе, это губернаторы городов, воинские начальники, это приставы, наблюдавшие за Шамилем. Это, наконец, простые горожане — калужане, москвичи и петербуржцы, которые очень интересовались знаменитым пленником и выказывали ему всяческие знаки уважения, считая его героем.

Итак, Калуга... 19 сентября 1859 года на имя начальника Калужской губернии пришло письмо следующего содержания.

«Государь император высочайшее повелеть соизволил:

1. Взятому в плен Шамилю назначить местом жительства г. Калугу и производить пенсию до 10 тыс. руб[лей] сер[ебром] в год, которую отпускать ему из калужского уездного казначейства по требованию Вашего превосходительства.

2. Вашему превосходительству немедленно озаботиться наймом в Калуге приличного для Шамиля помещения на счет всемилостивейше пожалованной ему пенсии в 10 тыс. сер[ебром] в год.

3. Учредить за Шамилем во время жительства его в Калуге постоянный и бдительный надзор, но так, чтобы оный не был для него стеснителен.

О такой высочайшей воле, сообщенной мне военным министром и объявленной к исполнению министру финансов и шефу корпуса жандармов, имею честь уведомить Ваше превосходительство для зависящего распоряжения, присовокупляя, что по отзыву генерал-лейтенанта Сухозанета его величеству благоугодно было разрешить Шамилю предварительно отправлению в г. Калугу пробыть в Москве 5 дней и в Петербурге 7 дней, поручив его в распоряжение по пребыванию его в обеих столицах старшему адъютанту при дежурном генерале Главного штаба его императорского величества полковнику Богуславскому.

Министр внутренних дел С. Ланской» 1.

Еще до поселения в Калуге Шамиль был обеспокоен предполагавшимся приездом его семейства и не утерпел написать письмо своей надежде князю А. И. Барятинскому.

«Князь-наместник! Сын мой едет на Кавказ за нашим семейством. Я пользуюсь этим случаем, чтобы выразить тебе всю мою благодарность и [79] признательность за твое ко мне внимание и ласку, я понимаю и чувствую, что только благодаря тебе я был принят так милостиво государем, он совершенно успокоил меня, сказав, что я не буду раскаиваться в том, что покорился России.

Государыня, все царское семейство и все главные начальники тоже оказали мне большое внимание, и всем этим я обязан тебе. Государь назначил мне местом жительства Калугу, и в этом городе мне приготовили удобное и прекрасное помещение.

Братья твои, которых я видел в Петербурге, очень были со мной ласковы, я был у них в ложе в театре и получил в подарок бинокль.

Сын мой Гази-Магомед с дозволения государя едет в Шуру, чтобы привезти в Калугу наше семейство... Прошу тебя приказать при отправлении их с Кавказа оказать им такое же содействие, как было при нашем отправлении.

До меня дошли слухи, что ты болен, это меня очень опечалило, от души прошу Бога, чтобы он возвратил тебе здоровье (Л. И. Барятинский заболел подагрой.).

Я и мое семейство никогда не забудут твоих милостей, не забудь и ты нас, если необходимость заставит кого-нибудь из нас обратиться к тебе.

Подпись по- арабски:
Раб Божий имам Шамиль.
11 октября 1859 г., г. Калуга» 2

«Всеподданнейше имею счастье повергнуть Вашему императорскому величеству замечательное и достойное внимания Вашего первое донесение пристава при Шамиле штабс-капитана Руновского из дневника его от 3 и 4 ноября согласно данной ему инструкции. Генерал-адъютант Сухозанет. 24 ноября 1859 года».

И приписка (собственною его рукою написано): «Сообщить князю Барятинскому». [80]

«Представляя при этом на благоусмотрение выписку из моего дневника, честь имею донести: 1) что Шамиль очень охотно вступает в разговоры о Кавказе во всех отношениях, инструкциею указанных; 2) что во всех подобных рассказах высказывается весьма легко и без всякой необходимости с моей стороны нарочно речь заводит о том предмете, особливо если есть под рукою известного содержания книги, рисунок, инструмент или что-нибудь подобное; 3) что, по всей видимости, Шамиль питает ко мне доверие, основанное на осознании моей к нему привязанности, не менее искренней и выражавшейся во все время моих с ним отношений 3.

3 ноября. По словам людей, окружающих Шамиля, сегодня седьмой день, как он находится в самом плачевном расположении духа. С отъездом полковника Богуславского оно усилилось... Это побудило меня принять все зависящие от меня меры для извлечения имама из этого неблагоприятного настроения, которому он поддался. С этой целью, воспользовавшись тем, что сегодня вечером Шамиль в крайней степени печального состояния лег спать в семь часов, я позвал к себе мюрида Хаджио, чтобы посоветоваться с ним насчет средств к развлечению пленного, и спросил, что находит полезным в этом случае он, который так любит своего имама и так хорошо знает все его привычки и вкусы?

Весь приводимый разговор был веден через переводчика Грамова, при этом же он очень любим и пользуется от него большим доверием, в чем я убедился как из того, что видел лично, так и из слов полковника Богуславского.

На мой вопрос Хаджио отвечал, что, прежде всего, единственным и самым верным средством он признает музыку, которую Шамиль страстно любит, а потом уж выезды в общество, к чему он также изъявлял прежде желание.

Узнав от Грамова, что я послал человека тотчас после его ответа, для того чтобы распорядиться переносить на следующее утро орган от подполковника Еропкина в гостиницу, Хаджио выразил свое полное удовлетворение и, как видно, под влиянием этого впечатления просил Грамова передать мне, что причина такого теперешнего положения имама заключается в опасениях за его семейство, о чем в подробности он посвятил полковника Богуславского, что опасения эти составляют главнейший предмет заботы имама в настоящее время.

4 ноября. На другой день, утром, орган был уже у меня в номере. Хоть я и твердо верил в непогрешимость предсказаний Хаджио насчет действия музыки, но, признаюсь откровенно, что ожидал этой минуты далеко не равнодушно. Наконец Мустафа, уделом которого на земле была, по мнению Шамиля, вокальная часть, начал пробовать свои силы на инструментальной. Оказалось, что здесь он несравненно сильнее: при первых же звуках, которые он извлек из органа, в комнату вошел Шамиль с сияющим от удовольствия лицом. Он сел подле меня на диване и с полчаса слушал музыку внимательно, почти не шевелясь и только изредка посматривая на Мустафу тем взглядом, каким художник смотрит на свое любимое создание. Потом он встал, подошел к инструменту и начал его рассматривать во всей подробности, для чего пришлось даже снять всю наружную оболочку. Удовлетворив несколько свое любопытство, он объявил, что у него в горах не было ничего подобного. Я воспользовался этим, чтобы спросить, с какой целью он запретил у себя музыку. «Вероятно, и про нее написано в книгах», — прибавил я.

«Да, — отвечал Шамиль, — в книгах написано и про нее, но я считаю, что музыка так приятна для человека, что и самый усердный мусульманин, который легко и охотно исполняет все веления пророка, может не устоять против музыки; поэтому я и запретил ее, опасаясь, чтобы мои воины не променяли музыки, которую они слышат в горах и лесах во время сражений, на ту, которая раздается дома, подле женщин».

Окончив осмотр органа, Шамиль велел Мустафе опять играть... Когда Мустафа заиграл «Боже, царя храни», то с первым же аккордом этого гимна Шамиль опрокинул голову набок и вслушивался молча с таким выражением на лице, как будто вспоминал что-то знакомое, но упорно не приходившее на [81] память. Наконец он объявил, что это он слышал в Чугуеве на смотре войск, и заметил, что его играют всегда, как только государь подъезжает к войскам. Затем он спросил, отчего это так. Получив от меня разъяснение, он пожелал узнать текст гимна и вполне уразумел весь смысл его. Все эти разъяснения имели тот результат, что Мустафа, сыграв еще несколько раз наш национальный гимн, должен был играть его утром, когда Шамиль приходил ко мне, и вечером, когда уходил спать.

Затем мы заговорили с Хаджио не только о музыке, но и о танцах: «Таким же манером запретил он танцевать и быть вместе с женщинами: не оттого запретил, что это грех, а для того, чтобы молодой народ на променял бы как-нибудь ночного караула на пляску да на волокитство; а вы сами знаете, что воинов у нас и без того немного, а если мы так долго держались против вас, так именно потому, что вели строгую жизнь и всякое наслаждение считали за великий грех... О, Шамиль — большой человек» 4.

Продолжение дневника за ноябрь месяц.

«Для обеспечения же верного в этом случае успеха я снова принимаю смелость почтительнейше просить Ваше превосходительство об оставлении при мне прапорщика Грамова на возможное долгое время, так как и сам Шамиль уже неоднократно предлагал мне вопрос: «А что мы будем делать без Грамова?». Независимо от этого при всяком удобном случае он ясно высказывает нерасположение к новому переводчику на основании существующего в нем убеждения, что он не будет его понимать вполне. [...]

Сегодня прочитал в статье «Шамиль и Чечня» («Военный сборник». 1859. № 9), что между многими административными мерами Шамиля была одна насильственная, применяемая им в видах увеличения населения, именно принудительные браки. Я спросил его, в какой степени достигнуто это известие? Шамиль ответил, что оно не совсем справедливо, хотя имеет в своем основании норму. В доказательство он привел предположение, не лишенное основательности, что если б он позволил себе вмешиваться в семейные дела горцев, то нажил бы себе много врагов и, без сомнения, давно бы уже не существовал. Причина же, послужившая автору статьи «Шамиль и Чечня» поводом, заключалась в следующем. Замечая по числу преступлений против общественной нравственности усиление разврата между горскими девушками, по числу отключений их заблаговременно от [82] ожидавшей их участи, а семейства их от бесславия, Шамиль предложил своим наибам заботиться о заключении возможно большего числа браков, стараясь склонить к тому как молодых людей, так и их родителей, но не иначе как благоразумными увещеваниями. Некоторые же наибы, не поняв настоящего значения его распоряжения или уж от излишнего усердия, позволяли себе выведывать через старух о совершеннолетии девушек или сформировании их и потом именем имама требовали от них или их родителей скорейшего заключения браков. В яму же никогда не сажали ослушниц, и никаких принудительных мер не принимали, да этого никто бы им не позволил... 5 [...]

Сегодня я объявил переводчику Грамову о производстве его в подпоручики и вместе с тем выдал 276 рублей, разрешенные военным министром в единовременное ему пособие. За обедом Грамов сказал о полученных им наградах Шамилю, присовокупив к тому, что он получил их через него. Выслушав и поздравив Грамова, Шамиль заметил, что есть много в России людей, которые получили награды через него, и что, наконец, он сам награжден более всего. [...]

Он не мог постигнуть, каким образом главнокомандующий князь Барятинский, получив от него на предложение положить оружие дерзкий ответ «прийти и взять его», не выстрелил в него при первом свидании и не велел снять с него голову. Вот подлинные слова имама: «Когда я решился исполнить просьбы моих жен и детей, побуждавших меня к сдаче, и когда я шел на свидание, не был в полной уверенности, что услышу от него такую речь: «А что, донгуз, где твоя сабля, которую ты предложил мне взять самому?». Эти обидные слова только больше терзали мое самолюбие, — продолжал Шамиль, — что я вполне сознавал для себя достойным такого оскорбления и потому не ожидал ничего другого. Я сначала не поверил своим ушам, когда мне передали речь князя, имевшую совсем иной смысл».

Это первое высказывание в совокупности с тем, что он видел, испытывал впоследствии и что испытывает в настоящее время, послужило основанием другой высказанной им идеи. Шамиль ее выразил следующим образом: «Государь оказал мне очень много милостей, милости эти велики и совершенно неожиданны для меня. По ним я сужу, какое сердце у государя, и теперь, испытав уже то, о чем я никогда не помышлял, я нисколько не сомневаюсь, что если буду просить его оказать мне последнюю милость, которую только могу желать в жизни, — позволения съездить в Мекку, то государь не откажет мне и в этом. Но вот, слушайте, что я теперь буду говорить при всех вас (подпоручик Грамов и мюрид Хаджио): что если б государь позволил мне ехать в Мекку, когда я хочу, хоть сейчас, то я тогда только выеду из Калуги, когда война на Кавказе прекратится окончательно. Или когда мне удастся предоставить государю доказательства того, что я желаю заслужить его милость, и достать их...».

Все это Шамиль говорил с большим одушевлением. Под конец своей речи он оказался сильно взволнованным и заключил ее словами, обращенными ко мне: «Писать надо!» 6».

Из Военного министерства пришло на имя начальника Калужской губернии следующее сообщение: «Пристав при Шамиле в дневнике за 31 мая указывал, будто бы Шамиль обвиняет Даниэль-Султана и дочь его Каримат в передаче нам истинного положения гарнизона Гуниба во время осады его князем Барятинским, и что вследствие этого он питает чувство мести к отцу и дочери, каковые чувства не чужды и сердцу Кази-Магомеда. И что если это справедливо, то Каримат ожидают в Калуге неприятности, а может быть и неразрывное с неудовольствием возмездие.

Выраженное таким образом опасение за спокойствие Каримат при жизни в семействе Шамиля было сообщено главнокомандующему Кавказской армиею. Ныне генерал-фельдмаршал князь А. И. Барятинский положительно утверждает своим словом, что до самого занятия Гуниба мы не имели точного сведения о гарнизоне его, что во всяком случае у нас не было никаких сношений с Каримат.

[Полагая], что такое ручательство князя Барятинского будет принято Шамилем и послужит искреннему примирению его с женою сына, долгом считаю сообщить о сем Вашему превосходительству... покорнейше прошу объяснить Шамилю, что возводимые им обвинения на Каримат в сношениях с нами во время осады Гуниба опровергаются ручательством фельдмаршала. И если это ручательство не изменяет чувств Шамиля к Каримат, то я полагаю не лишним поручить приставу иметь особое наблюдение за положением Каримат и оградить ее от притеснений, не стесняя однако семейный быт Шамиля и его семейства» 7.

При личном свидании с начальником Калужской губернии Шамиль снял все свои подозрения, и дело устроилось миром.

Шамиль также получил разрешение осмотреть в Калужской губернии достопримечательные места, хотя бы они были вдали от дома Шамиля и далее 30 верст от [83] Калуги. Разрешение дал лично военный министр. И этим Шамиль непременно воспользовался. В частности, поехал на Полотняный Завод. Очень характерно замечание, сделанное приставом при Шамиле А. Руновским, сопровождавшим его при каждой поездке: «Верстах в 30 от Калуги, в Медынском уезде, есть село Полотняный Завод, жители которого не производят, однако, ни одного вершка полотна, а вместо того занимаются разведением певчих птиц, преимущественно канареек, которых и развозят по всей России. Новые знакомцы Шамиля не могли не заметить под наружной его сановитостью сердца поистине теплого и доброго. В каждом доме, где только мы были, не успевал Шамиль усесться, как на коленях у него каким-то чудом появлялись хозяйские дети, очень довольные своим положением и даже перебивавшие друг у друга это удовольствие, сколько выгодное оттого, что Шамиль угощал их тем, чем его угощали, столько же и приятное, потому что кроме нежности в обращении с ними и самая физиономия его, невзирая на осанистую бороду, на грозную шапку и не менее грозный костюм и вооружение, внушала к себе в его маленьких друзьях большое доверие. Шамиль ласкал их с такой нежностью, с таким добродушием, что и малейшему сомнению в искренности одушевлявшего его в том чувства не могло быть места.

Не менее простодушия высказывал он, когда рассматривал маленьких птичек, до которых калужане, по-видимому, большие охотники, потому что держат их целыми коллекциями и даже устраивают для них особенные красивые сеточные клетки, которые обыкновенно охватывают собой одно или несколько комнатных деревьев. Шамиль останавливался у клеток, смотрел на чижиков, овсянок и канареек, улыбался их щебетанию и манил к себе пальцем точно так же, как за минуту перед этим манил к себе детей» 8.

Приглашение было от бумажной фабрики Полотняного Завода, взятой в аренду англичанином Говардом в 1849 году и оборудованной новыми машинами. В дороге Шамиль рассказал, что в Ведено у него была такая фабрика, изготовлявшая бумагу и мануфактуру, и пояснил приставу Руновскому, что тюрбан на голове есть обязанность всех добрых мусульман, ревностно исполняющих предложение суннита. Так как устройство тюрбана требует некоторых издержек, не всегда возможных, да к тому же необходимо некоторое искусство в обращении с материей, составляющей чалму тюрбана, то вместо тюрбана дозволяется оборачивать вокруг шапки кусок какой бы то ни было материи. В горах тюрбан носили постоянно и охотно только Шамиль, Даниэль-Султан, Кибит-Магома и еще очень немногие горцы, ревностные исполнители предложений суннита 9.

Между прочим, и другие мужчины из семейства Шамиля вслед за сыном Магомет-Шеффи изъявили желание поступить на службу к русскому царю, и это вызвало соответствующий благожелательный отклик у высшего начальства. Вот письмо от военного министра Д. А. Милютина: «Достопочтенному и уважаемому Шамилю. Да сниспошлет Вам Бог благодать на Вас и семейство Ваше! Узнал я от Калужского гражданского губернатора, что зять Ваш Абдурахим-Джамал Эддинов пожелал поступить на службу его императорского величества в кавалерию и что Вы не противитесь его желанию. Я довел о том до высочайшего сведения государя императора, Его императорское величество, вполне одобряя похвальное рвение молодого человека к общественной деятельности, высочайше повелеть соизволил: определить его юнкером в один из гусарских полков 6-й легкой кавалерийской дивизии с дозволением носить ему одежду и вооружение азиатские, с назначением ему содержания от казны по 240 рублей в год и с отпуском прогонных денег до места расположения полка и на первоначальное обзаведение 150 рублей серебром. Уведомляя Вас об этой высочайшей милости, я надеюсь, что зять Ваш, следуя примеру Вашего сына Магомета-Шеффи, отличною службою и доброй нравственностью будет обращать на себя благосклонное внимание государя императора и, как ближний Ваш родственник, напутствуемый Вашими мудрыми советами, сделает честь Вашему имени, достойному всякого уважения. Да прославится [84] потомство Ваше государственными доблестями в России, принявшей его с любовью под сень свою. Подлинно подписал Д. Милютин. 26 января 1864 года» 10.

И Сеид Абдурахим Джемалэддин Гусейн полностью оправдал оказанное ему доверие. В 1864 году он поступил в Изюмский гусарский полк, а затем в лейб-гвардии гусарский, откуда по ходатайству князя Барятинского зачислен в конвой его величества, где прослужил 10 лет. После русско-турецкой войны 1877-1878 гг., в которой принимал участие, будучи прикомандированным к действующей на Кавказско-турецком театре военных действий армии, Абдурахим сильно заболел и вынужден был оставить службу. В отставку он вышел в чине майора по кавалерии с сохранением содержания и правом носить форму и вооружение азиатские. Умер в Кази-Кумыке (Дагестанская обл.) в 1904 году.

Между тем капитан Аполлон Руновский сделал свое замечательное, прямо-таки историческое дело. Он открыл для нас всех Шамиля, каким он его увидел и узнал. Мы получили полное представление о личности этого незауряднейшего человека, о его духовных делах, деятельности как правителя кавказских народов, как военачальника, судьи, исправителя не всегда праведных старых законов, наконец, что очень важно, узнали его как человека с неожиданной, непривычной стороны. Все это оказалось в дневниках пристава при Шамиле, и это была подлинная исповедь старого имама. Но вот Руновский получил приказ сдать дела, его ждало повышение по службе. Кто его заменит, еще было неизвестно, однако говорят, что свято место пусто не бывает...

В это самое время начальник Калужского губернского правления В. А. Арцимович получает письмо весьма любопытного содержания: «Виктор Антонович! В юных еще летах проживая некоторое время у родной сестры моей Гартиевич, я имел честь бывать в доме Ваших родителей. Обстоятельство это, не дающее права быть навязчивым, есть причиною, что я смело обращаюсь к Вашему превосходительству с моею просьбою. По случаю предполагающегося перевода капитана Руновского, состоящего при главнокомандующем Кавказской армией, был запрос о выделении на место пристава при Шамиле кандидата. Начальник Дагестанской области указал на меня, как на штаб-офицера, знающего Дагестан, обычаи края и татарский кумыкский язык... Смею уверять, что почтенный Шамиль будет совершенно мною доволен так же, как довольны мною и все бывшие его подвластные лезгины... 20 ноября 1861 года. Гуниб. Павел Пржецлавский» 11.

15 января Руновский сдал дела подполковнику Пржецлавскому. Если бы знал Шамиль, что представляет собой этот новый пристав! Это был редкий кляузник. Никак не показывая вида, стал вмешиваться в быт семейства Шамиля, в различные семейные дрязги. Стал готовить доносы начальству на Шамиля. Вот, например, какую записку он направил в Главный штаб о материальных делах Шамиля, пометив ее грифом «секретно»: «Вся обстановка домашней жизни Шамиля носит отпечаток образцового скряжничества, что, однако, не мешает ему утверждать о недостатке на содержание ежегодно 15 тыс. рублей. Обеды большей частью состоят из трех блюд: суп с клецками, пирожки с луком или сыром и компот. Когда же нет компота, то на столе является молочная каша. Говядина подается не каждый день, а раза два-три в неделю и отпускается на 28 душ не более 6-7 фунтов. Собственно для Шамиля и Кази-Магомы иногда приготовляется кушанье особо — с курицей. Чай и сахар расходуются очень экономно. Когда имам приглашает к себе гостей (что случается не более 4 раз в год), то обед европейский, но без вин. Остальные гости, впрочем редко посещающие Шамиля, потчуются кофеем.

Подсчитан приблизительно ежемесячный расход на содержание дома Шамиля: на содержание прислуги вообще — 41 рубль; [85]

на содержание пяти лошадей — 45 рублей;

на чай и сахар для 28 человек, полагая на каждого фунт сахару на три дня и для двух фунт чаю в месяц, — 63 рубля;

на хлеб к этому и булки для чая — 40 рублей;

на весьма скромный стол, полагая за глаза в сутки по 3 рубля, — 90 рублей;

на освещение, полагая чересчур роскошные стеариновые свечи, на 3 свечи в сутки — 30 рублей;

на кофе для гостей — 6 рублей;

на смазку сбруи и экипажей — 5 рублей;

домашнему медику в месяц — 15 рублей;

на обновление одежды и обуви, которых немного нужно для людей, сидящих всегда дома, — 100 рублей;

корнету Магомету-Шеффи на содержание — 125 рублей;

на раздачу милостыней по пресловутой щедрости Имама — 0.

Итого месячный расход, показанный весьма преувеличенно, — 560 рублей.

Годовой расход — 6 420 рублей.

Затем из отпускаемых правительством ежегодно 15 тыс. остаток — 8 280 рублей.

П. П.

Причем считаю необходимым заметить, что причина увеличения Шамилю первоначально отпускаемого содержания мне неизвестна, но если прибавка 5 000 в год состоялась вследствие прибытия к нему из Дагестана Абдурахмана и Абдурахима, то, по моему мнению, выбытие тех же зятей не должно бы вводить правительство в лишние расходы и необходимая на их отдельное содержание сумма по всей справедливости могла бы быть отнесена на счет получения Шамилем 15 тыс., между тем я обязан доложить Вам, что малейшее уменьшение этого содержания Имаму будет очень неприятно» 12.

Комментарии по поводу всего здесь сказанного, по-моему, излишни. Правда, опубликовать все эти материалы в качестве воспоминаний о работе приставом при Шамиле он решился только после смерти имама в журнале «Русская старина» в 1877 и 1878 гг. Естественно, что Шамиль искренне невзлюбил своего пристава и не знал, как от него избавиться. Но такой момент все-таки наступил. Рассказывает жена губернского воинского начальника, близко знавшая Шамиля, дружившая с его семьей и впоследствии написавшая о нем книгу:

«Понемногу он начал высказывать мужу свое недовольство приставом и все более раздражаться при разговоре о нем. Наконец он объявил мужу, что просит калужских властей выслушать его, что он имеет сообщить что-то важное. В дом губернатора съехались все власти в назначенный вечер. Шамиль приехал сильно раздраженный, взволнованный и сообщил следующее в присутствии губернатора Спасского, вице-губернатора графа Шуленберга, губернского предводителя дворянства Щукина и воинского начальника генерал-майора Чичагова.

«1. Пржецлавский, привезя с собою с Кавказа рукопись на арабском языке «О трех наибах» (наибы эти должны быть: Кази-Мулла, Гамзат-Бек и Шамиль), перевел ее на русский язык с целью напечатать, почему предварительно принес перевод мне для утверждения моею подписью. Я по природе недоверчив; не читав его перевода, подписать я его отказался, тем более дошло до моего сведения, что Пржецлавский исказил факты, относящиеся лично до меня. С тех пор Пржецлавский отвратил мое сердце и поселил во мне неприязненное к нему чувство.

2. Два года тому назад калужский губернатор Лерке вследствие просьбы моей ходатайствовал об удалении Пржецлавского и назначении на его место другого лица. Вскоре прибыл с Кавказа в Москву капитан Семенов, откуда он прислал своего денщика с вещами при письме к Пржецлавскому, в котором писал: «Я назначен на Ваше место, примите мои вещи». Между тем это назначение не состоялось, что осталось тайною для меня по сие время. Я подозреваю Пржецлавского в кознях и положительно утверждаю, что он сделал [86] подлог, написав от моего имени письмо в Военное министерство.

3. Я совершенно отвергаю с моей стороны какие-либо просьбы мои во все продолжение моего плена, исключая просьбы: поездки в Мекку и смены пристава. Я очень доволен своим материальным положением и никогда не просил прибавки содержания. Если же были на этот счет письма, то их должно считать подложными или, лучше сказать, выдумками Пржецлавского.

4. Пржецлавский, входя во внутренние распорядки моей жизни, поселяет между моими приближенными и прислугою раздор и вмешивается в дела, вовсе ему не принадлежащие, и при этом распространяет в Калуге нелепые слухи, от чего жители стали реже меня посещать. Мои двери для всех открыты.

5. При произнесении фамилии Пржецлавского у меня потемняется зрение и кровь приливает к голове, и я не отвечаю, что в состоянии сделать с ним или с собой. Причиной моей болезни [является] Пржецлавский, который представляется злым духом; мешает мне молиться Аллаху.

6. Я обожаю моего государя императора, благодетеля и никогда не забуду его слов, сказанных мне в Чугуеве: «Я очень рад, что ты наконец в России, жалею, что это не случилось раньше; ты раскаиваться не будешь. Я тебя устрою, и мы будем жить друзьями». Я верю словам великого монарха и убежден, что Пржецлавского удалят от меня» 13.

Сообщение, сделанное Шамилем, и просьбу об удалении подполковника Пржецлавского мой муж тотчас донес военному министру. Вследствие этого приехал из Петербурга полковник Николай Петрович Брок, в то время служивший в канцелярии военного министра, и остановился у нас. Он обратился к мужу с такими словами: «Шамиль у вас дурит, его надо отправить в Вятку!». Как свидетель жизни и поведения Шамиля, мой муж не мог не поразиться этими словами. Опасения старика сбывались. Пржецлавский успел выставить бывшего имама недовольным своим положением, следовательно, неблагодарным к своему государю-благодетелю. Такая несправедливость со стороны Пржецлавского как нельзя более возмутила моего мужа. Он просил полковника Брока не торопиться с этим делом и исследовать его подробно, выразив при этом свое убеждение, что во всех этих неприятностях виноваты интриги Пржецлавского. Военному министру была послана шифрованная телеграмма с просьбою назначить формальное следствие по жалобе Шамиля, на что и последовало тотчас разрешение. Следствие высказало полнейшие выдумки Пржецлавского, и просьба Шамиля об удалении пристава была уважена. Надзор за Шамилем был поручен моему мужу».

Генерал-майор М. Чичагов, ставший как бы приставом при Шамиле, получил особую об этом деле инструкцию, подписанную военным министром Д. А. Милютиным 5 января 1866 года и состоявшую из 14 пунктов. Далее приводятся краткие выдержки из нее.

«Правительство, вверяя калужскому губернскому воинскому начальнику надзор за Шамилем, возлагает также на него обязанность ограждать его от всего, что может отягощать его положение, и в уважительных просьбах быть за него ходатаем. Присмотр за Шамилем и его семейством должен быть постоянный, но для него не стеснительный. Шамилю и семейству дозволяются беспрепятственные прогулки: пешком, в экипажах и верхом как в городе, так и за городом... Он и семейство его могут свободно посещать театры и собрания как публичные, так и частные, держать своих собственных лошадей, верховых и упряжных... Губернский воинский начальник разрешает посторонним лицам, как русским подданным, так и иностранцам, посещать Шамиля, заботясь, однако, о том, чтобы эти посещения не беспокоили его... Для объяснений с Шамилем назначаются два переводчика: один офицер из дагестанских уроженцев, окончивший курс в отделении восточных языков Новочеркасской гимназии и практически приобретший службою на Кавказе навык свободно общаться на арабском и татарском языках, и другой — вольнонаемный домашний переводчик в семействе Шамиля... Все письма, которые будут получаться в Калуге на имя Шамиля и его семейства, а также письма, отправляемые ими, представляются в управление иррегулярных войск... Губернский воинский начальник особенно же не должен препятствовать Шамилю и его семейству в исполнении религиозных обрядов и привычек домашней жизни».

«Всемилостивейше назначенное содержание Шамиля с его семейством по 15 тыс. рублей в год принимается по распоряжению губернского воинского начальника за каждые три месяца вперед, и принятые деньги тотчас же вручаются самому Шамилю под собственную его расписку, которая должна служить квитанциею в исправном доставлении ему означенных денег и быть переведена в казначейство. Губернский воинский начальник не должен вмешиваться ни в какие хозяйственные и семейные распоряжения его... На наем для Шамиля летом дачи и все прочие расходы по летнему пребыванию Шамиля на даче отпускается в распоряжение губернского воинского начальника из Государственного казначейства ежегодно 300 рублей серебром. [87] Содержание для офицера-переводчика, состоящего при губернском воинском начальнике, и вольнонаемного переводчика отпускается: для первого — двойное жалованье по кавалерийскому окладу, табель 1841 года, от казны по Военному ведомству и квартирные деньги по чину от города, а последнему — 400 рублей серебром в год от казны по Военному ведомству. Деньги же на наем, ремонт и отопление дома отпускаются из Государственного казначейства по требованию калужского губернатора, на обязанности которого возлагается заботиться о приличном и исправном помещении Шамиля с его семейством» 14.

12 апреля 1866 года у Шамиля произошло большое несчастье: умерла любимейшая старшая дочь Нафисат. Узнав об этом, государь император назначил фельдъегеря сопроводить тело умершей дочери имама до крепости Темир-Хан-Шуры для предания ее земле на кладбище предков. Взволнованный Шамиль обратился к генерал-майору Чичагову с вопросом, чем же ему отблагодарить государя за этот великодушный акт. «Я стар и дряхл, — сказал Шамиль, — мне недолго осталось жить на свете; я хотел бы упрочить счастье моих детей и доказать государю, что я и мои дети навсегда принадлежат России». Ответом Чичагова было: «По законам нашим верноподданническая присяга составляет важный акт в нашей жизни, и тот, кто приносит ее с искренним чувством непоколебимой верности и преданности государю и его наследникам... считается верноподданным и вступает в права сынов России и под покровительство ее законов». Тогда имам попросил его это ускорить. Чичагов посоветовал составить прошение к его величеству на арабском языке и перевести его на русский. Обо всем этом Чичагов написал по команде письмо в Главный штаб генералу Н. Карлгофу 15.

Вот фрагмент из письма Шамиля царю, опубликованного в газете «Русский инвалид» (№22 за 19 сентября 1866 г.): «Ты, великий государь, победил меня и кавказские народы, мне подвластные, оружием. Ты, великий государь, подарил мне жизнь. Ты, великий государь, покорил мое сердце благодеяниями. Мой священный долг, как облагодетельствованного дряхлого старца и покоренного твоею великой душою, внушить детям моим их обязанности пред Россиею и ее законными царями. Я завещал им питать вечную благодарность к тебе, государь, за все благодеяния, которыми ты постоянно меня осыпаешь. Я завещал им быть верноподданными царям России и полезными слугами новому нашему Отечеству. Успокой мою старость и повели, государь, где укажешь, принести мне и детям моим присягу на верное подданство. Я готов принести ее всенародно!..».

Просьба эта была принята государем императором с благосклонностью, и было высочайше повелено исполнить желание Шамиля в Калуге.

Намеченное торжество состоялось в калужском Дворянском собрании 26 августа 1866 года при большом стечении народа. К сожалению, на этом торжестве не было генерал-майора Чичагова. Он неожиданно заболел тифом, и через несколько дней его не стало. Для принятия присяги на [88] верноподданство России приехали вместе с Шамилем и его два сына — Гази-Магома и Мухаммед-Шеффи. Старшина Ахун Халитов, приехавший из Санкт-Петербургского военного округа, привел их всех к присяге на верноподданство его императорскому величеству и наследникам российского престола.

В октябре этого же года Шамиль по его желанию был приглашен вместе с сыном Кази-Магометом в Петербург присутствовать при бракосочетании наследника государя цесаревича Александра Александровича. На этом торжестве Шамиль произнес на арабском языке свою знаменитую речь, окончившуюся словами: «Да будет известно всем и каждому, что старый Шамиль на склоне дней своих жалеет о том, что он не может родиться еще раз, дабы посвятить свою жизнь на службе белому царю, благодеяниями которого он теперь пользуется!». В качестве переводчика был вызван профессор из Азиатского управления Главного штаба Ноуфаль, а сопровождал Шамиля из Калуги исполняющий должность правителя канцелярии калужского губернского воинского начальника штабс-капитан Дедов. После присутствия на торжестве бракосочетания Шамиль был дважды принят государем в Зимнем дворце. В заключение поездки государь император повелел на покрытие расходов по приезду Шамиля отпустить ему 1 500 рублей, Дедову пожаловал пособие в размере полугодового оклада, сыну имама подарил золотой браслет с бриллиантами, а женам Шамиля послал в подарок по шубе из чернобурых лис, после же им переслали по 18 аршин пунцового бархата и 18 аршин малинового бархата для покрытия шуб 16.

25 ноября 1868 года Шамиль переехал в Киев и через несколько месяцев решил осуществить свое давнее желание — совершить паломничество в Мекку. Вот письмо Шамиля наместнику царя на Кавказе великому князю Михаилу Николаевичу: «Ваше императорское высочество! Прожив в России более девяти лет, я постоянно пользовался и пользуюсь милостями государя императора, милости эти увеличиваются с каждым днем. Осыпанный благодеяниями не по заслугам моим, я не нашел других средств выразить мою сердечную благодарность и мою глубокую преданность, как принять с моим семейством присягу на верноподданство его императорскому величеству и в лице его моему новому отечеству — России, что с Божьей помощью и совершил в 1866 году. Вместе с тем я давно уже имел намерение просить разрешения о дозволении мне отправиться к святым местам, так как по священному обету обязательно для каждого мусульманина посетить святые места и поклониться гробу пророка Магомета, но до сих пор я ни перед кем не заявлял официальной моей просьбы.

В настоящее время, будучи дряхл и слаб моим здоровьем, боясь, чтобы без исполнения святого моего обета не пришлось бы расстаться с земною жизнью, потому обращаюсь к Вашему императорскому высочеству с самою искреннею просьбою исходатайствовать у государя императора разрешить отправиться мне с семейством в Мекку для исполнения святого обета и вместе с тем пристроить моих взрослых детей, оставив в России дорогих сыновей моих Гази-Магомета и Магому-Шеффи.

По исполнении святой моей обязанности, если Бог продлит мои дни, я долгом сочту возвратиться в Россию, чтобы лично повергнуть мою сердечную признательность к стопам моего благодетеля государя императора и Вашего императорского высочества как ходатая моего у престола его величества. Позволяю себе надеяться, что Ваше императорское высочество не отринет самой искренней просьбы дряхлого старца и утешит его на закате дней своих... 19 декабря 1868 года, г. Киев» 17.

Не возражая против этого, великий князь Михаил решил, что «все-таки было бы осторожнее дать ему отпуск только тогда, когда отношения наши с Турцией перестанут возбуждать опасения близости враждебного столкновения», обратившись по этому поводу к военному министру. Тогда Д. А. Милютин сделал запрос в Министерство иностранных дел к A. M. Горчакову, на что получил ответ, что Министерство иностранных дел не предвидит разрыва с Турцией, а потому разрешение просьбы Шамиля, как случая совершенно частного, и предоставляется на его усмотрение.

Еще одно дело осуществил князь Барятинский в пользу Шамиля. Он ходатайствовал перед государем императором о возведении его, Шамиля, с потомством в дворянское достоинство, на что и последовало предварительное согласие его величества, но с тем, чтобы оно было объявлено 30 августа 1869 года. Об этом сообщил министр Шамилю, он же сообщил Барятинскому, что государь 21 февраля разрешил Шамилю ехать в Мекку.

18 мая 1869 года имам Шамиль отбыл из Одессы в Константинополь. Государь император высочайше повелел продолжить ему срок пребывания за границей еще на один год с сохранением получаемого им содержания. Вместе с Шамилем поехали его жены Зейдат и Шуанат, их дети, дочка Абдурахима, внучка Шамиля от умершей дочери Нафисат и три человека прислуги 18.

И вот последнее письмо Шамиля [89] любезному князю А.И. Барятинскому из священного города Медины от 14 января 1871 года.

"Вот в чем заключается просьба моя к Вашему сиятельству. Со дня прибытия моего в благословенный город Медину я не встаю более с постели, удрученный бесчисленными недугами, так что мысль моя обращена постоянно к переходу из этого бренного мира в мир вечный. Если это свершится, то прошу Вашей милости и великодушия не отвратить после смерти моей милосердных взоров Ваших от моих жен и детей, подобно тому, как Вы уже облагодетельствовали меня, чего я не забуду. Я слышал, что великий государь император разрешил моему старшему сыну Гази-Мухаммеду посетить меня, за что и благодарю его глубочайшей благодарностью. Я завещал женам моим и сыновьям не забывать Ваших милостей и оставаться Вам признательными, пока будут жить на земле.

Прошу Вас, как великой милости, исходатайствовать у великого государя императора, не перестающего осыпать меня благодеяниями, чтобы в случае смерти моей он соединил вместе жен и детей моих, для того чтобы они не остались, как овцы в пустыне, без пастыря. Благодарю государя за все его явное и постоянное внимание.

Полагаю, что это письмо есть прощальное и последнее перед окончательною разлукой с Вами искренно преданного Вам человека, жаждущего переменить жизнь на смерть по воле того, кто сотворил и ту, и другую. Больной и слабый Шамиль" 19.

Полковник в отставке Г. А. ПОЖИДАЕВ, член Союза писателей России

Комментарии

1. Калужский областной архив (КОА), ф. 32, on. 13, д. 703, л. 1-2.

2. РГВИА, ВУА, д. 1293, л. 22-23.

3. Там же, л. 1-2.

4. Там же, л. 7-9.

5. Там же,л.32.

6. Там же, л. 44.

7. КОА, ф. 32, on. 13, д. 703, л. 256.

8. Руновский А. Записки о Шамиле. Махачкала, 1989. С.57-58.

9. РГВИА, ВУА, д. 1293, л. 55.

10. КОА, ф. 32, oп.13, д. 1058, л. 241.

11. Там же, л. 2.

12. РГВИА, ф. 400, oп. 1, д. 3. л. 26-28.

13. Шамиль на Кавказе и в России. Биографический очерк/ Сост. М.Н.Чичагова. СПб., 1889. С.173-177.

14. КОА, ф. 32, on. 13, д. 1746, л. 8-14.

15. РГВИА, ф. 400, on. 1, д. 16, л. 6.

16. Там же, д. 20, л.4-34.

17. Там же, д. 39,л.6.

18. Там же, л. 23.

19. Русская старина. 1880. Т. XXXVIII. С.812.

Текст воспроизведен по изданию: Имам Шамиль: "Мой священный долг... внушить детям моим их обязанности пред Россиею..." // Военно-исторический журнал, № 2. 2001

[abu_umar_as-sahabi]

Прокламация к чеченскому народу

При окончательном покорении Чечни и Дагестана я объявил уже вам изустно, что Император Всероссийский в бесконечной милости своей, великодушно даровал прощение чеченскому народу за все враждебные его действия против нас в продолжение более 20 лет, за пролитую кровь Русских, за вред и убытки, причиненные нам во время войны.

Подтверждаю ныне письменно мои слова и объявляю снова, что все случившееся в продолжение этой бедственной для народа войны должно быть забыто навсегда. Отныне Его Императорского Величество, распространяя на вас Свою благость и попечения, наравне с другими своими подданными, дарует вам следующие милости:

Каждый из вас может свободно отправлять свою веру, и никто не будет вам препятствовать исполнять обряды ее.

От вас никогда не будут требовать рекрут и никогда не обратят вас в казаков.

Все земли и леса на плоскости, где жил чеченский народ до возмущения 1839 года, будут отданы вам в вечное владение, исключая тех, которые заняты под укрепления с принадлежащими к ним покосными местами; эти земли навсегда остаются собственностью казны. Те же земли и леса в горной полосе, которыми народ до возмущения не пользовался и откуда вышел при нынешней покорности, останутся в запасе в распоряжении Правительства; но на них не предлагается поселять ни казачьих станиц, ни чеченских аулов.

Вам отведутся земли на каждый аул соразмерно числу жителей и каждому аулу будет дан акт и план на вечное владение землей.

Земли, подаренные Правительством, и те из не занятых никем земель, которые впредь могут быть одарены частным лицам за заслуги, останутся навсегда неотъемлемой их собственностью.

Правители, поставленные над вами, будут управлять вами по адату и шариату, а суд и расправа будут отправляться в народных судах, составленных из лучших людей, которые будут избираемы вами и назначаемы в должности с согласия ваших начальников.

Снисходя к бедному положению народа, потерпевшего от разорения войной, Правительство освобождает вас от взноса податей на пять лет, с тем, чтобы вы в течение этого времени устроили свое хозяйство, отдохнули и вообще поправились в домашнем быту. По истечении же льготного срока (т. е. пять лет) вы обязываетесь уплачивать подать с каждого дыма по рублю.

На первое же время вам предстоит только назначать содержание вашим аульным старшинам и другим должностным лицам в аулах в таком размере, какой вы сами признаете справедливым по вашему общему совещанию, в вознаграждение за службу их вашему обществу.

Точно так же в течение пяти лет мы освобождаем вас от обязанности выставлять милицию, вы будете только назначать людей для рассылки бумаг и приказаний и для караула при арестантах в аулах и в дороге. Когда же пройдут льготные лета, то вместо назначения людей, каждый раз по особому требованию, вы обязываетесь выставлять в постоянное распоряжение ваших начальников не более как по одному конновооруженному человеку с каждых 100 сажен, на полном содержании обществ, наймом или по очереди, как вы сами найдете для себя, по общему совещанию, лучшим. Эти люди будут постоянно находиться при ваших начальниках для рассылок, для караулов при арестантах и для поддержания порядка и спокойствия в крае.

Объявляя вам эти милости, я желаю, чтобы вы воспользовались спокойною жизнью, отныне все силы наши, которые столько лет тратили на разоряющую вас войну, обратите к мирным занятиям, как-то: к разработке полей, к ремеслам и торговле.

Каждому из вас, кто пожелает, можно будет заниматься ремеслами и торговлей на общих основаниях, предоставленных для всех подданных Русского Императора; вам теперь открыт путь во все места за Сунжу и Терек, где вы найдете для себя промысел, для произведений ваших сбыт.

В стране вашей войска разрабатывают дороги, по которым вам будет легко провозить все, что вы отправите для продажи. Вы скоро сами убедитесь в пользе для вас этих дорог; но, чтобы они всегда были полезны, надобно поправлять их, чинить мосты и не давать зарастать лесам, вырубленным войсками; это будет лежать на вашей обязанности.

Повинуйтесь назначенным над вами начальникам; преследуйте, ловите и выдавайте преступников и беглых, не скрывая их ни под каким предлогом, и назначайте от себя по очереди людей для того, чтобы караулить их в аулах и отводить их в другие места, по назначению начальников. Это главное, что мы от вас требуем для вашего же собственного спокойствия. Никто лучше вас самих не может знать тех людей, живущих между вами, которые любят разбой и грабеж, и никто лучше вас не может узнать о прибытии в край таких людей из других мест; а потому мы возложим ответственность за убийство и грабежи на те аульные общества, на земле которых они будут случаться.

При прохождении войск через ваши земли мы будем иметь надобность в подводах от жителей. Число этих подвод будет назначаться главными начальниками, сколько возможно без обременения для вас, и за каждую подводу, сверх положенного для войск по закону числа оных, вам будет выдаваться от казны определенная плата. Справедливое распределение подвод между жителями по очереди будет возложено на сами общества, под наблюдением наибов, и правильность распределения будет поверяться народным судом.

Для сохранения лесов от истребления должно назначить в каждом ауле особые лесные участки и запретить порубку их без дозволения общества. В тех лесах, в которых рубка будет производиться свободно, должно установить денежный сбор по приговору народного суда, для того чтобы собранные деньги употреблять на содержание школ и на пособие бедным, пострадавшим от пожара или других несчастных случаев. Деньги эти будут храниться в народном суде и за правильным их употреблением будет учрежден надзор.

Вот все, что вы обязаны будете исполнять; и ничего более того, о чем я вам теперь объявляю, от вас требовать не будем. Не имейте более никаких опасений и сомнений на счет вашей будущности. Вы отныне должны быть убеждены, что ваша вера, ваша собственность и ваши обычаи остаются неприкосновенными. Один только обычай кровомщения, как противный Богу и наносящий неисправимый вред лицам, должен быть уничтожен между вами. Каждый из вас, совершивший убийство вследствие канлы, будет судим по русским законам и подвергнут наказанию по определению суда.

Вы скоро сами поймете пользу уничтожения этого дикого обычая, и когда увидите, что Правительство твердо охраняет ваше спокойствие, станете просить сами об изменении некоторых и других обычаев ваших, не сообразных с настоящим положением вашим.

Сельские муллы и кадии обязываются прочесть это объявление при мечетях столько раз в дни джумы, чтобы оно сделалось известным всему народу, и верно объяснить содержание его на местном языке.

При этом предваряю, что если бы за сим явились между вами злонамеренные люди, которые стали бы тревожить народ ложными и превратными толками, то они подвергнутся самому строгому наказанию, без малейшей пощады.

Главнокомандующий Кавказскою армией и Наместник Кавказский, Генерал-Фельдмаршал А.И. Барятинский

25 октября 1860 г.
Крепость Грозная.

источник: РГ ВИА. Ф. 23. Оп. 1. Д. 398. Л. 76 -77об

[abu_umar_as-sahabi]

Имам Шамиль сдался или был взят в плен? Исторический разбор
Декабрь 09, 2020

    Майрбек Вачагаев


Фрагмент портрета Имама Шамиля, Генрих Деньер, 1859

Ожесточенные споры в соцсетях о роли и месте имама Шамиля в истории Чечни и Дагестана – явление не редкое. В очередной раз они имели место неделю назад, когда блогеры из двух республик поспорили на эту тему. Да и трудно найти более политизированную тему в последнее время, чем вопросы, связанные с Кавказской войной. Вопросов-то по теме могут быть тысячи, но чаще всего в дискуссиях дается оценка лидерам как горского сопротивления, так и российского военно-политического истеблишмента.

Но на подобные вопросы давным-давно уже ответили историки. Есть целый пласт из десятка тысяч документов в архивах, позволяющих узнать тонкости той или иной операции или подробности принятия решения историческими персонажами.

Сопротивление горцев Северного Кавказа российскому завоеванию в XVIII-XIX веках получило название "Кавказская война", хотя некоторые историки считают, что куда правильней придерживаться термина "Кавказские войны". Для России эта была война с общим врагом, горцами Кавказа, независимо от того, кто населял тот или иной регион. Но каждый из противостоявших России народов считал себя самостоятельным соперником империи.

Поэтому фигура имама Шамиля вызывает горячие споры. Сдался ли он сам или его захватили? Были ли переговоры или все решило коварство князя Ивана Барятинского? Пленение лидера горцев Северного Кавказа в корне изменило происходящее в то время: кто-то принял итоги войны, кто-то решил продолжить сопротивление, кто-то просто наблюдал за происходящим.

Имам Шамиль, начавший свою борьбу в качестве лидера Дагестана в 1834 году, сумел заручиться поддержкой чеченцев в 1840 году. Став главой Чечни и Дагестана, он образовал классическое Исламское теократическое государство – имамат, которое просуществовало до лета 1859 года.

О завершении войны на Северо-Восточном Кавказе и пленении имама Шамиля чеченский историк Майрбек Вачагаев по просьбе редакции Кавказ.Реалии поговорил с дагестанским историком Патимат Тахнаевой, старшим научным сотрудником Института востоковедения при Российской академии наук. Ученая посвятила этому периоду монографию "Хаджи-Мурат. Хаджимурад из Хунзаха", "Гуниб, август 1859", а также ряд статей и работ, позволяющих день за днем проследить события, происходившие в канун окончания войны на горе Гуниб.

– Итак, имам Шамиль к лету 1859 года полностью потерял Чечню, что была захвачена войсками Российской империи. Он уходит в Дагестан, в Гуниб. Почему именно туда?

– В апреле 1859 года, когда столица имамата – Ведено – была штурмом взята русскими войсками, Шамиль отступил во Внутренний Дагестан, за Андийский хребет. И он не отступал в далекий Гуниб, ни в коем случае. Потеряв 1 апреля Ведено, а к концу мая и всю Чечню, имам не был намерен мириться с этим фактом.

С начала мая он активно укрепляется на новых позициях, дагестанских рубежах. Его не останавливало и то, что к 13 мая из девяти чеченских наибств имамата – Гехинское, Шалинское, Мичиковское, Ауховское, Ичкерийское, Чеберлоевское, Шубут, Нашхоевское и Шароевское – под его властью не осталось ни одного. Потому спешно возводилась новая линия обороны по правому берегу реки Андийское Койсу. Известно письмо андийского наиба Дибира об организации оборонных работ на границе с Чечней в горах Чеберлоя, датированное первыми чИслами мая 1859 г. Это было жесткое извещение наибам привести подвластное им работоспособное население в Чеберлой на строительство пограничных укреплений с лопатами и кирками. Имам писал: "Не оставляйте ни одного отделенным от этой группы, все равно – алима или кадия. И кто отделится – будет заключен в тюрьму на месяц". На месяц!

– На тот период, да и на протяжении всей Кавказской войны, в Чечне не было ни одной крепости, ни одного военного укрепления. То есть получается, что это первый приказ имама Шамиля построить именно военное укрепление на границе Чечни с Дагестаном.

– Да, как я уже говорила, к середине мая чеченские наибства перестали существовать как таковые, а отдельные селения обществ Шарой, Шикарой и Чеберлой, селений Зандак, Энгеной и Беной отправят своих делегатов к командованию в июне и июле. Из цитированного мною письма совершенно очевидно, что у имама не было намерений покинув Чечню, целенаправленно следовать на Гуниб. Более того, он был намерен стоять на границе, не пускать русских вовнутрь Дагестана со стороны Чечни.

Видимо, построить укрепления в Чеберлое не удалось, и он укрепляется в Дагестане, за Андийским перевалом, в обществе Гумбет, на довольно неприступной горе Килилдерил-меэр, между селениями Ичичали и Килятль. Это такая копия горы Гуниб, только поменьше, но на ней не было воды.

Тем не менее, имам издавна возлагал на стратегические перспективы этой горы определенные надежды. Писарь Шамиля Абдурахман отмечал, что по приказу имама гора ранее дважды укреплялась вырытыми окопами, каменными стенами. Последний раз ее укреплением занимались в 1858-м. Таким же образом к концу июня были укреплены побережья Андийского и Аварского Койсу, перевал Буцрах. Помимо укрепления правобережья Андийского Койсу, на предполагаемом пути следования русских войск по Анди и Гумбету имам приказал сжечь аулы, как писал Абдурахман, чтоб "не осталось в них и деревянного кола". В 1845 году имам уже использовал довольно успешно в этих краях подобный метод – во время так называемого даргинского похода (военная операция по захвату русской армией крепости Дарго в Чечне) графа Михаила Воронцова. Имам Шамиль не был намерен пропускать противника вглубь Дагестана.

То есть мыслей об отступлении и, более того, сдаче в плен на тот момент у него не было.

– Итак, он все же отступает в Дагестан и пытается оказать сопротивление. Но на этот период, после Крымской войны, которая закончилась в 1856 г., некоторые воинские части империей были переброшены на Кавказ для подкрепления. Но какие силы были у имама Шамиля на тот момент?

– Здесь важно знать и понимать следующее. План предстоящей в 1859 г. летней наступательной операции в Дагестане был окончательно утвержден главным штабом армии 6 мая 1859 г. Согласно этому плану, наступление на Дагестан предполагалось вести одновременно тремя отрядами: главным Чеченским – из Ичкерии через Андийский перевал, Дагестанским и Лезгинским.

В общей сложности силы всех трех отрядов по данным главного штаба составляли 40 батальонов, 7 эскадронов драгун, 39 сотен милиции при 44 орудиях. По подсчетам генерала-майора Ростислава Фадеева, кстати, участника тех событий, численность войск, собранных для наступления в горы с трех сторон, не превышала 40 тысяч человек под ружьем из 160 тысяч, составлявших в эти месяцы Кавказскую армию. По подсчетам другого военного историка, полковника Дмитрия Романовского, численность войск трех отрядов к началу операции достигала до 30 тысяч человек.

– С севера продвигается отряд Дагестанский, Лезгинский продвигается с юго-востока, из Чечни с западной стороны продвигается Чеченский отряд. На востоке – Каспийское море, там уже отходить некуда. Речь идет о том, что практически эти три отряда должны были взять в кольцо последнее пристанище Шамиля.

– Разумеется. Территория имамата была не очень большой. Поэтому 30 тысяч человек или 40 тысяч – тот случай, когда количество уже не имело значения. Надо иметь в виду, что к тому времени, когда имам вышел из Чечни, рядом с ним находилась всего горстка вооруженных людей, умеющих воевать. И их число не достигало даже ста человек.

Но я не люблю, когда начинают оперировать этими огромными цифрами как гарантом безусловной победы Барятинского. Тут сыграли свою важную роль определённые факторы, о которых не любили вспоминать местные дагестанские авторы, начиная с Карахи, Абдурахмана, Гаджи-Али (дагестанские летописцы, современники имама Шамиля, оставившие письменные источники о тех годах. – Прим. ред.). О них почему-то не упоминали позже и советские историки, не упоминают и современные.

Имама в горах просто уже не поддерживали. Надо понимать, что к тому времени имамат, начиная с 1851–1852 годов, переживал внутренний кризис: кризис власти, усугубленный тяжелейшим экономическим положением. С середины 1850-х годов от имама стали отходить лица из его ближайшего окружения. В частности, в 1856 году был уличен в измене, тайных отношениях с русскими, КебедМухаммад Телетлинский, один из известных соратников имама, алим, правовед, воин. В свое время он начинал наибом Телетля, к 1850-м годам являлся мудиром (своего рода "губернатор" региона объединенных из различных наибств. – Прим. ред.) четырех дагестанских наибств, был очень близок к имаму. Последний даже обещал выдать обеих своих дочерей за сыновей КебедМухаммада, но слова не сдержал. Шамиль считал, что КебедМухаммад пользуется в Дагестане таким же влиянием, как и он сам. Смертная казнь за измену в порядке исключения была заменена ему ссылкой в Дарго, под личное наблюдение имама.

Не могу не процитировать здесь фрагмент из письма князя Моисея Аргутинского, который благодаря лазутчикам был всегда хорошо информирован о том, что происходило в горах. В марте 1851 года он со ссылкой на "достоверные сведения" с удивлением и удовлетворением писал, что впервые состоялось собрание наибов, на котором обсуждались не военные задачи, а вопросы "о бедственном положении горцев". Цитирую: "Наибы и почетные лица представляли Шамилю трудное положение их подчиненных и указывали на постоянные потери, претерпеваемые ими в течение круглого года, то в делах против Чеченского и Дагестанского отрядов, то на Сунженской линии, не имея ни времени для обрабатывания полей, ни для призрения вообще своих семейств, и что проистекающее от того расстроенного положения их домашнего быта, по необходимости лишает их возможности сражаться за веру свою с таким же самоотвержением, как бы того требовать можно". Но имам, со слов лазутчиков, об этом и слышать не хотел. Цитирую: "В ответ на это Шамиль будто бы говорил, что за малодушие скопищ они впредь отвечать будут головою, начиная с наибов".

Летописец Мухаммад Тахир ал-Карахи писал, что последние два года в имамате "из-за сильной засухи и падежа скота усилился голод", "слабость ополченцев еще больше увеличилась" из-за трудных работ на оборонительных сооружениях, с "мучительными стараниями" возводимых в разных местах. Но не эти испытания, по мнению хрониста, стали в итоге разрушительными для имамата, а повсеместный произвол наибов. Все это верно. Как и то, что не желали или не хотели увидеть главного, трагического предельного истощения всех ресурсов имамата, давно назревшего кризиса власти. Практически все местные авторы-современники, произведения местного фольклора были склонны усматривать за падением имамата исключительно всеобщее предательство, измену, продажность – как наибов, так и всех горцев имамата.

– В качестве подтверждения тезиса, что был кризис и что некоторые из видных людей из окружения имама Шамиля искали пути переговоров с русским командованием, ты наверняка помнишь описанный в прессе тех лет случай, когда имам запретил чеченцам присылать кого-либо с просьбой разрешить им вести переговоры относительно перехода под юрисдикцию Российской империи.

Зная, что кто-то должен к нему подойти из чеченской делегации, Шамиль заранее объявил, что любой, кто придет к нему, будет наказан 100 ударами плетью. И, соответственно, чтобы избежать этого, чеченская делегация решила, что свою мать он точно не накажет: они якобы уговорили мать поговорить с имамом Шамилем. И в Ведено состоялось это судилище над матерью, но вместо 100 ударов дал 7, а все остальное принял на себя. Это, конечно, не подтвержденный исторический факт, а миф об имаме и его нравах тех лет.

– Во-первых, это бродячий сюжет, нелепый, выдуманный от начала до конца. И у него много вариаций. Он не прошел даже мимо внимания известного дагестанского поэта Расула Гамзатова. В его популярнейшем "Моем Дагестане" действие происходит в Гимры. Там вообще адская смесь. Он передает этот сюжет в рассказе "Песня матери Шамиля". Имам, после сражения на горе Ахульго весь израненный, возвращается в Гимры. К тому времени существовал запрет имама на исполнение песен. Но только имам въехал в селение, как услышал песню-плач по погибшим. Имам, уточнив, что в песне 142 строки, велел найти автора и всыпать ему такое же количество ударов кнутом. К нему привели автора и исполнителя песни. И это оказалась его мать. Дальше Гамзатов пишет, что имам скинул с себя черкеску, сказал, что "мать бить нельзя", – я цитирую слово в слово – и принял экзекуцию. Причем один раз даже прервал ее, ударил кнутом мюрида, который недостаточно сильно наносил удары. Показал, как надо.

Тот вариант сюжета, о котором ты говоришь, когда чеченцы якобы обратились к матери Шамиля с просьбой о примирении с русскими, очень красочно и зловеще описан у грузинского писателя-эмигранта первой волны Григола Робакидзе в новелле "Имам Шамиль". Она была написана в 1932 г. Там шла речь о ста ударах. 95 имам принял на себя, а пять оставил матери. Дальше дело пошло веселее – Робакидзе пишет, что по завершении экзекуции, на радостях, что все обошлось без отрубания голов, "полетели чистые мелодии и ритмы Кавказа", а потом начались танцы.

– Да, но это показывает именно состояние имамата того периода. То есть люди искали пути, чтобы попытаться договориться с имамом о выходе из состава имамата.

– Чечня больше всех выстрадала и вынесла последнее десятилетие имамата. С начала 1850-х годов, по мнению князя Аргутинского, напомню, хорошо информированного многочисленными лазутчиками, в имамате царила гнетущая атмосфера, вызванная как длительностью войны, так и цепью военных неудач последних лет, сопряженная с большими людскими потерями, общим упадком хозяйств горцев Чечни и Дагестана.

К концу 1850-го – началу 1851 года в имамате в наиболее тяжелом положении оказались чеченцы. Здесь возобновилось наступление русских войск на Большую Чечню, которые методично рубили просеки, продвигаясь в ее плоскостную часть. Годом ранее, в марте 1851 года, в одном из писем князь Аргутинский писал о сложившейся ситуации в Чечне. Со ссылкой на своих лазутчиков он утверждал, что имам "к чеченцам уже доверия не имеет, и они, как говорят, не скрывают, что потеряли к нему доверие".

Неслучайно в течение 1851 года имам Шамиль дважды приводил чеченцев и дагестанцев к "присяге на верность", последний раз в ноябре 1851 года в Чечне, в Автурах. Здесь на собрании дагестанских и чеченских наибов Шамиль обязал всех присягать на Коране в том, что "не будут выходить к русским с покорностью". Кстати, на это собрание был приглашен и опальный наиб Хаджи-Мурат, но по ряду обстоятельств не дошел до Автуров.

Еще в марте того же года, по сообщениям лазутчиков, в поисках решения, вызванного безысходностью, чеченцы были готовы бросаться из одной крайности в другую – они собирались либо "выйти" к русским, либо обратиться за помощью к турецкому султану. Я процитирую этот любопытный и "говорящий" документ: "Чеченцы, опасаясь потерять последние пахотные земли в Чечне и уже не надеясь на защиту Шамиля, хотят выселиться к нам или, как рассказывают другие, хотят просить через султана турецкого соизволения государя императора на свободный пропуск их в Турцию, для приобретения там оседлости".

В 1851–1853 гг. на Большую Чечню обрушатся ряд Ччеченских экспедиций, которые заключались в рубке просек, прокладывании дорог, уничтожении аулов, хуторов, угоне скота. Шло методичное и тотальное уничтожение аулов Большой и Малой Чечни. Имам, в свою очередь, не допускал мыслей о каких-либо мирных переговорах с русскими. Но, возвращаясь к тому бродячему сюжету с поркой имама, напомню, что в 1856 году о мире с русскими с ним вел разговоры его сын Джамалуддин, отданный в 1839 году аманатом, то есть заложником, русским. Отец и не думал его казнить, но прервал их, мотивировав свое решение тем, что если султан заключил мир с русскими в Крымской войне, то он пойдет на мир. Но только в том случае, если это ему предложит сделать сам султан. Как с досадой передавал слова отца Джамалуддин, "ибо турецкий султан есть глава магометан, и желание его есть свято для каждого бусурманина".

Выйти из пределов имамата, бежать – всегда было тяжелым испытанием, оно приравнивалось к измене и несло за собой тяжелые кары, которые в первую очередь обрушивались на родственников изменника. В имамате семья бежавшего, т.е. вероотступника ("муртада"), мгновенно оказывалась вне правового поля и, соответственно, лишалась какой-либо защиты. Таким образом, у объявленных вне закона мусульман заключенные ими браки считались недействительными, поскольку "утрачивали законную силу в случае вероотступничества".

Тем не менее, князь Воронцов всячески демонстрировал, что на территории "мирной" Чечни беглецов ждут буквально с распростертыми объятиями. Он, к примеру, писал, что "следовал всегда сис­теме покровительства всякому, желающему выселиться к нам", "нужно при­нять соответствующие меры, чтобы всякий желающий передаться нам был принят: это всегда ослабляет непри­ятеля, и это, наконец, согласно с тем, что я всегда гово­рил и обещал". Воронцов прекрасно понимал, что – цитирую – "не принимая отдельных лиц, а требуя общей покорности, мы требуем невозможного". Он понимал, что это действенное решение, и настаивал на "принятии индивидуальной покорности отдельных семейств в Большой Чечне и в нагорной части Малой Чечни", так как "ожидать теперь же покорения массами почти невозможно …совершая это мало-помалу, в результате может оправдаться сравнение с "комом снега"…". Надо понимать, что означали эти слова для чеченцев, когда перед ними остро стоял вопрос о выживании. Не в бою, а от голода и холода.

– Был выбор, вынужденный выбор, когда люди целыми округами в общем-то оставались без права пропитания. Отмечу, что в те времена Чечня являлась житницей не только горного Дагестана, но и всей равнинной части Северо-Восточного Кавказа. То есть это были земли, которые давали пропитание не только чеченцам, но и населению, которое было вокруг Чечни. Это был такой момент, который позволял российской армии очень сильно надавить…

– Манипулировать.

– Да-да.

– После того, как потеряли Ведено, Чечню, и имам отступил в Дагестан, многие стали, конечно, задаваться вопросом – что дальше? Укрепившись в Гумбете, на горе Килирдерил меэр у селения Килатль, имам ожидал, что к нему придет много людей. Как в 1839 году, на Ахульго. Но ожидания имама не оправдалась. Не пришли из самых воинственных обществ Анди и Гумбет. Но это неудивительно, если помнить, что с января по апрель 1859 года, вплоть до падения Ведено, андийские и гумбетовские отряды находились на передовых позициях по пути продвижения русских войск, где несли самые большие потери. В частности, в последнем сражении за Ведено, 1 апреля, андийцы в течение 12 часов удерживали свои позиции на передовом т. н. "Андийском редуте". По русским источникам, на него в течение нескольких часов "было сброшено более 1000 ядер гранат и бомб". Местные авторы, которые укоряли горцев в том, что не явились в Ичичали к имаму, не вспоминают также о том, что новая линия обороны по Андийскому Койсу уже к концу весны 1859 года была прочно укреплена и занята отрядами андийцев и гумбетовцев. Их задача – остановить Чеченский и Дагестанский отряды почти с первого их шага в горы.

Но всего этого не случилось. 14 июля 1859 года Чеченский отряд генерала Евдокимова вместе с главнокомандующим князем Барятинским выступил из Ведено и 22-го вышел на Андийские высоты. Но дальше основную роль сыграл Дагестанский отряд, который шел из Гумбета. 18 июля им неожиданно легко удалось взять стратегический мост Сагри на Аварском Койсу и выйти на его правый берег. Путь в Аварию, во внутренний Дагестан, был открыт. В течение одного-двух дней все общества между Аварским и Андийским Койсу принесли свою присягу на покорность русским. Лезгинский отряд Меликова, действовавший в верхнем Дагестане, в верховьях Аварского Койсу, принял покорность всех обществ чуть позже, к концу июля. После 21 июля началось беспрепятственное движение войск вглубь Дагестана. Горцы не хотели воевать. За этим надо усматривать не трусость и предательство, а логическое следствие колоссального кризиса, в котором пребывал имамат с 1851 года.

– То есть мы наблюдаем просто разочарование населением имамата…

– Это кризис.

– Да, это кризис, который привел к тому, что люди разуверились в имаме и в его политике.

Обратимся теперь к Александру II. Он недавно стал императором. Для него, конечно, после Крымской войны (1853–1856) было бы очень желательно иметь хорошую красивую победу. И на этом фоне, на фоне того, что происходило в последние месяцы существования имамата, Александр II один за другим посылает письма, приказы Барятинскому, который был наделен неимоверными полномочиями на месте…

– И силами.

– Да. То есть такого не было у предыдущих, начиная с Ермолова, который считался проконсулом. Все-таки Барятинский на его фоне, конечно, очень сильно выделялся, в том числе и отношением императора.

– Мне показалось, что Александр II был настроен крайне миролюбиво и спешил закончить "войну на Кавказе", точнее, в апреле 1859 года – войну в Дагестане. Даже после 1 апреля 1859 года, когда была взята столица имамата Ведено, император пишет Барятинскому, что, может быть, попытаться закончить эту войну дипломатическим путем, вступить с Шамилем в переговоры, предложить, чтобы он сложил оружие и уехал за пределы Кавказа, обещая достойное содержание. Оно было написано 20 апреля.

Еще раз повторю: 1 апреля взята столица имамата, а 20 апреля император пишет Барятинскому: может быть, имеет смысл начать секретные переговоры с Шамилем, чтобы выяснить, расположен ли он к полному подчинению, обещая ему прощение за все прошлые преступления и гарантируя ему независимое обеспеченное существование, но, естественно, вдали от Кавказа.

Барятинский настаивал на своем, то есть не на дипломатическом решении, а на военном. Он отвечал, что нужно сломить силой оружия сопротивление; не подкупом, а невозможностью дальнейшей борьбы "заставить изъявить покорность и сдаться на волю победителя". Вот такие две противоположные точки зрения на завершение Кавказской войны.

А 10 августа, напомню, что к тому времени имам Шамиль уже на Гунибе и он окружен, Барятинский получил еще одно императорское письмо. К тому времени, уже информированный о триумфальном шествии войск по Аварии, император не скрывал, что потерял интерес к мирным переговорам с имамом, и писал, что мирные переговоры теряют свою значимость в свете последних событий. Логично. К тому времени стало более чем очевидно, что вопрос окончания войны в Дагестане – это вопрос нескольких дней или пары месяцев. Противник был надежно "закрыт" на горе.

Но не будем демонизировать князя Барятинского: 10 августа он получает письмо императора, а 19 августа открывает переговоры с имамом Шамилем. Он понимал, что имам обречен, но хотел избежать лишнего кровопролития.



Окрестности села Гуниб в Дагестане

– На что тогда рассчитывает Шамиль, видя, что где-то стоит не просто отряд, а практически армия?

– Вокруг Гуниба собрались 16 тысяч военных. Имам Шамиль с горы прекрасно видел, обозревал, какие силы подступили. Надеяться на то, что им достаточно продержаться на осажденной горе пару месяцев до осени или даже зимы, а русские войска не продержатся, отступят, – было конечно немного наивно.

– Поражение в битве при Ахульго в 1839 году, с которым каждый раз сравнивается Гуниб в 1859 году, – тогда ведь Россия, продвигаясь вперед, в горы, возводила военные укрепления, создавала для себя базы.

– Да, если сравнивать положение Кавказской армии в 39-м году и в 59-м – это две разные армии, опыт, командование.

Переговоры с имамом Шамилем, открытые по инициативе Барятинского, проходили с 19 по 22 августа.

19 августа сын имама ГазиМухаммад выехал из Гуниба на переговоры с представителями Барятинского – полковником Иваном Лазаревым и Даниял-султаном. ГазиМухаммада сопровождали люди из ближайшего окружения имама – Гаджи-Али, Абдурахмана, Инквачил Дибира; все трое позже оставят воспоминания об этих событиях.

Абдурахман писал, что имам пойдет на перемирие с русскими, если они отпустят его в Мекку, буквально – "освободят дорогу" в Мекку, вместе с семьей и некоторыми мюридами. В противном случае между ними ничего нет, "кроме войны". Таким образом, на переговорах о мире, точнее, "сложении оружия", как того требовал главнокомандующий, имам не говорил о заключении мира – речь шла только о "перемирии", т.е. временном прекращении военных действий по соглашению сторон. Важно понимать, чем "перемирие" отличается от "мира". Перемирие оставляет в силе притязания, послужившие поводом к войне, – спор не окончен, война может повториться, во время перемирия военное положение сохраняется. Имам Шамиль говорил только о перемирии.

– Он рассчитывал после Мекки вернуться?

– Во всяком случае, он обещал покинуть пределы Российской империи, уйти в султанат. Чего и добивался император с самого начала, причем за большие деньги. Барятинский, выслушав 19 августа условия перемирия, выдвинутые имамом, на следующий день отправил на Гуниб письмо, в котором изложил все требования имама Шамиля как удовлетворительные взамен на "сложение оружия". Абдурахман подтверждал, что на следующий день, после переговоров 19 августа, от князя Барятинского было получено письмо с текстом на арабском и русском языках. За сложение оружия главнокомандующий "именем государя" предлагал: 1) "имаму и всем находившимся на Гунибе полное прощение"; 2) "дозволение самому Шамилю с семейством ехать в Мекку"; 3) полное обеспечение "путевых издержек и доставление его на место"; 4) обещание "определить размер денежного содержания ему с семейством". Имам с сыновьями должен был явиться в ставку главнокомандующего и скрепить это соглашение подписями.

Важно обратить внимание на первый пункт – Барятинский прежде всего предлагал имаму "прощение императора". О заключении какого-либо мира нет ни слова. Предложить заключение мира человеку, не являющемуся политической фигурой и главой легитимного государства (а имамат таковым не являлся), главнокомандующий не мог. Напомню, еще недавно от тех событий, в апреле 1859 г., император, заинтересованный в скорейшем завершении войны, так же писал о своем намерении даровать имаму "прощение за все прошлые преступления" с условием его "полного подчинения", обещая взамен "независимое обеспеченное существование, но, естественно, вдали от Кавказа". Основное требование: прежде чем "получить полное прощение" и "дозволение с семейством ехать в Мекку", имам и его сыновья должны были "дать письменное обязательство жить там безвыездно". И это соглашение необходимо было письменно скрепить в его ставке на Кегерских высотах.

Имам отказался ехать в ставку главнокомандующего. По сути, он отказался от этого предложения. Почему? У нас есть хорошие источники, которые позволяют отвечать на этот вопрос. 21 августа к главнокомандующему прибыли послы имама Юнус Чиркеевский и Инквачилав Дибир. Гаджи-Али писал, что послы должны были на словах передать от Шамиля Барятинскому, что он согласится с изложенным в его письме, если даст ему, имаму, еще один месяц для пребывания на Гунибе. На это Барятинский пойти не мог, но предпринял ещё одну попытку закончить "дело под Гунибом" без кровопролития.

Запоминаем цифры: 21 августа рано утром послы имама вернулись на Гуниб из ставки главнокомандующего. Но ответа в тот день Барятинский не дождался. 22 августа было написано ещё одно письмо на Гуниб от имени начальника штаба армии князя Милютина, в котором требовали немедленного ответа. Письмо было написано на арабском и вопрошало об одном – хотите мира, как-то было указано в письме главнокомандующего от 20-го числа? Вопрос был поставлен в ультимативной форме – если на него не будет положительного ответа, быть сражению. В тот же день имам прислал в ставку Барятинского официальный отказ от заключения мирного соглашения.

– Это уже второй официальный отказ.

– Ответ имама был написан на обороте письма, отправленного к нему утром. Абдурахман передавал содержание этого письма, он его писал под диктовку имама: "Если вы отпустите меня с семьей, детьми и с некоторыми из моих асхабов в хадж, то между нами – мир и согласие, в противном случае – меч обнажен и рука тверда".

Дмитрий Милютин, начальник штаба, подтверждал, что сверх всякого ожидания был получен чрезвычайно дерзкий ответ, цитирую: "Мы не просим у вас мира и никогда с вами не помиримся; мы просили только свободного пропуска на заявленных нами условиях".

Перемирие, на которое имам рассчитывал, – то есть прекращение огня и свободный выход с осажденной горы – не состоялось. А мира с русскими имам не искал. В тот же день Барятинский отправил военному министру генерал-адъютанту Николай Сухозанету отношение, в котором сообщал о результатах переговоров: "После 4-дневных бесплодных переговоров я приказал прекратить их и приступить к предварительным работам для овладения Гунибом".

То есть 22 августа с Гуниба был получен отрицательный ответ от имама на предложенные условия "сложения оружия". 23 августа в ставке Барятинского было принято решение о штурме Гуниба. 24 августа войска приготовились к штурму, и следующим утром, с рассветом, 25 августа войска поднялись на гору Гуниб. А к 9 утра окружили селение Гуниб, в котором закрылись его последние защитники. Вот вся история первого этапа переговоров. Когда после полудня на Гуниб поднялся сам главнокомандующий, приступили к очередному этапу переговоров. Вот теперь начинаются те события, которые позволяют говорить о "пленении" имама. К осаждённым в селении был отправлен парламентёр от имени Барятинского, чтобы имам немедленно сдался, иначе аул будет подвергнут атаке. Слово "сдался" что вообще предполагает? Сдался в плен, наверное?

– Сдался на милость победителю?

– Нет, я всё-таки настаиваю на слове "плен", "пленение", потому что оно отражает военную составляющую, а не дипломатическую. Дипломатические формулировки после 22 августа были неуместны.

– Можно ли говорить о дипломатических терминах, когда Россия не воспринимала его как лидера имамата, лидера государства? Для России всё-таки имам Шамиль не был правителем.

– Очень хорошая поправка. Имам Шамиль не являлся представителем, руководителем легитимного государства. Ни в глазах так называемого "мирового сообщества", а уж тем более Российского государства. Он был "преступник", "бунтовщик", "смутьян". Другого определения статуса имама Шамиля в официальных документах тех лет вы не встретите.

Согласно Уложению о наказаниях уголовных и исправительных, кодифицированному нормативному акту, утверждённому еще в 1845 году, имам Шамиль мог быть осужден по ст. 283 и ст. 284 (раздел IV "О преступлениях и проступках против порядка управления, глава I "О сопротивлении распоряжениям правительства и неповиновении установленным от оного властям").

Цитирую ст. 284: "За явное против властей, правительством установленных, восстание… когда такое принуждение или противодействие будет произведено вооруженными чем-либо людьми и сопровождаемо с их стороны насилием и беспорядками, виновные приговариваются: к лишению всех прав состояния и к ссылке в каторжную работу в рудниках на время от пятнадцати до двадцати лет, а буде они по закону не изъяты от наказаний телесных, и к наказанию плетьми, чрез палачей… с наложением клейма". Совершенно очевидно, что имама ожидали ссылка на каторжную работу в рудники от 15 до 20 лет с наложением клейма (от наложения клейм освобождались женщины и лица, достигшие 70 лет).

Об освобождении от суда и наказания – именно это имел в виду император Александр II, когда писал о своем обещании высочайшего прощения – пользуясь правом монарха прощать преступника. В Своде законов Российской империи было закреплено абсолютное право монарха на помилование и прощение общим милостивым манифестом, но при этом подчеркивалось, что помилование не является законом, а является "изъятием из законов", т.е. исключением.

После того, когда закончились дипломатические формы решения, и после короткого сражения, когда имам был окружен в маленьком неукрепленном селении с горсткой защитников, от него требуют выйти, сдаться в плен. У вас есть другие варианты? Я лично не представляю, чтобы князю Барятинскому и офицерам могла прийти какая-то другая мысль. Здесь начинается самое главное, которое сегодня стало…

– ...жаркой дискуссией.

– Да, и я была тем немало удивлена. Что происходит за эти несколько часов? Имам Шамиль категорически отказывается выходить из аула, он о сдаче в плен и слышать не хочет.

Он клялся на Коране, когда был готов встретить противника в Гумбете, укрепившись на Килилдерил-меэре, что погибнет с оружием в руках, в бою. Об этом хорошо пишет сподвижник имама Абдурахман.

На Гунибе повторяется то же самое. И лично у меня даже сомнений нет в том, что могло быть как-то иначе. Но должна сказать, что осаждённые очень боялись плена. Они еще по Ахульго помнили, какая участь ожидала плененных тогда. Горцы помнили о тяжелой участи, постигшей женщин в далеком 1839 году: до 500 из них, зачисленные в казачье сословие, были обращены в христианскую веру и выданы за казаков замуж. Возможно, последний аргумент сыграл свою роль. Имама уговорили пойти на переговоры с главнокомандующим с надеждой, что удастся возобновить прежние договоренности? Шамиль отправляет своего самого доверенного человека Юнуса Чиркейского к князю Барятинскому. Как писал Милютин, "для переговоров об условиях".

О том, что ему ответил Барятинский, писали участники событий из его ближайшего окружения. По Милютину: "Ни о каких условиях не может быть и речи, что Шамиль немедленно должен выйти к главнокомандующему, предоставив его великодушию участь свою и семьи". По Волконскому: "Условий никаких. Безусловная сдача. И если не поторопится – войскам будет приказано взять аул". По Зиссерману: "Предлагаю ему лишь одно условие: его собственная и всего семейства личная безопасность".

Но, поскольку я понимаю своих специфических оппонентов, которые в корне не доверяют русским источникам, вернемся от главнокомандующего назад, в аул Гуниб, вместе с Юнусом Чиркейским. И что он передает имаму Шамилю? По Абдурахману (напомню, зятю имама и сыну шейха Джамалуддина), вернувшись от "сардара" к имаму, Юнус "принес известие о том, что русские хотят, чтобы имам прибыл к главнокомандующему для устных переговоров с ним и чтобы он сообщил ему о своем положении и пожеланиях и, в свою очередь, узнал о положении дел у русских".

Согласитесь, ответ, который он принес, выглядел по меньшей мере странно: имама просят, чтобы он вышел из окруженного аула к главнокомандующему для того, чтобы "сообщить ему о своем положении"? И, далее, совершенно уже непонятное, "узнал о положении дел у русских"? По русским источникам, решение имама выйти из селения к главнокомандующему было принято через час после того, как Юнус встретился с "сардаром" и вернулся к имаму.

По Мухамад-Тахиру ал-Карахи, имам Шамиль согласился выйти на переговоры из осажденного аула "только при условии, что он и его товарищи пойдут к генералу вооруженные и что генерал даст ему и тем, кто захочет идти с ним, свободно уйти в Мекку". Далее по тексту: "Они так же условились между собою, что если русские будут отделять товарищей от Шамиля или же попытаются взять у них оружие, то они начнут сражаться и дерзнуть напасть на русских, ища смерти в битве". Как известно, идущие с намерением "сдаваться в плен" не сопротивляются при разоружении.

Несомненно, если бы Юнус передал имаму слова наместника без искажений (не знаю, намеренно или "так вышло") о том, что его ждет плен, а не продолжение прерванных три дня назад переговоров, – уверена, имам не вышел бы из селения. Напомню, что главнокомандующего сопровождали пять переводчиков с арабского, Юнус хорошо знал арабский язык (он учился вместе с имамом). Я не думаю, что здесь произошла какая-то ошибка, ну хорошо, пусть будет ошибка. Но имама действительно ввели в заблуждение. В результате произошло пленение, по определению "ограничение свободы лица, принимавшего участие в военных (боевых) действиях".

Если бы Юнус сказал имаму, что его ждет плен, я абсолютно уверена – имам Шамиль шага не сделал бы из Гуниба. Он поклялся в том на Коране.

Разговор был коротким. Барятинский сообщил ему, что он военнопленный.

– Давай уточним, Патимат. Он вышел на переговоры?

– Да, он вышел на переговоры. И когда имам подошел к главнокомандующему, тот встретил его словами: "Шамиль, ты не принял условий, которые я тебе предлагал, и не захотел приехать ко мне в лагерь, теперь я приехал за тобой. Ты сам захотел предоставить войне решить дело. И она решила его в нашу пользу. Теперь о тех условиях уже и речи нет. Ты должен ехать в Петербург и там ожидать решения своей участи от милосердия государя. За одно тебе ручаюсь – это за личную безопасность твою и твоего семейства".

– Тогда вопрос возникает. Шамиль вышел с оружием, так почему же он не предпринял шаги сделать этот газават, который он обещал? Были ли попытки оказать сопротивление?

– Он обещал газават в бою. Здесь он шел на переговоры. Тем не менее, когда он вдруг оказался в этой критической ситуации, с ним рядом не было тех сподвижников, которые вооруженные вышли его сопровождать на этот случай. Их небольшой отряд отсекли от имама драгунами. Так получилось, что к Барятинскому были допущены трое: имам Шамиль, Юнус Чиркеевский и наиб Инкав. Таким образом, перед Барятинским стоял не отряд из 20–30 кинжалов, а три человека. И имам Шамиль, когда услышал, что он военнопленный, опешил. Вот давайте сейчас просто отстраним всех авторов мемуаров, которые описывали те минуты. Мне очень интересно воспоминание Теодора Горшельта, художника, который там присутствовал.

– Тот, который написал один из лучших портретов?

– Да, лучший портрет имама – его кисти. По воспоминаниям очевидцев, имам Шамиль отказывался верить в то, что оказался в плену, напоминал о цели своего визита, говорил о Турции и об обещании его туда отпустить. Но слышал в ответ: "Я тебя звал к себе … и предлагал тебе условия. Ты не поверил, теперь я пришел к тебе, и условий быть не может". Горшельт писал, цитирую: "Он все никак не мог привыкнуть к мысли, что он пленник безусловно, и хотел говорить об условиях, которые ему были предложены несколько дней тому назад. На что князь велел ему ответить приблизительно следующее: "Три дня тому назад я звал тебя к себе на самых выгодных условиях, я тебе дозволял жить, где тебе вздумается, кроме Кавказа, а ты ничего и знать не хотел. Теперь не может быть и речи об условиях". Шамиль пытался еще делать всевозможные возражения, но все было напрасно".


Теодор Горшельт. Пленный Шамиль перед главнокомандующим князем Барятинским 25 августа 1859 года (Википедия)

По местным источникам, в частности по Абдурахману, 25 августа имам вышел из аула на переговоры с главнокомандующим, на время которых было объявлено перемирие "с условием возвращения обратно".

ГазиМухаммад, сын имама, узнав о неожиданном задержании отца русскими, схватился за оружие, решив, цитирую, "нарушить перемирие, которое было заключено".

26 августа Барятинский отправил в Петербург сообщение: "Гуниб взят. Шамиль в плену".

– Мы имеем на сегодня именно непонимание Шамиля, было ли это специально сделано, или это была оговорка, и Юнус Чиркейский неправильно перевел. Но факт: что имам шел с одними целями. Барятинский давно имел в виду, по крайней мере в тот день, он принял уже решение окончательно, что Шамиль будет военнопленным. В итоге что произошло 25 августа 1859 года?

– На открытых 19 августа 1859 г. переговорах имам Шамиль предлагал временное перемирие, которое позволило бы ему с единомышленниками беспрепятственно покинуть осажденную гору и отправиться в хадж, т.е. в Османскую империю. Главнокомандующий со своей стороны настаивал на предварительном заключении с имамом и его сыновьями письменного соглашения о сложении оружия и обязательства жить за пределами Российской империи. Имам не только отказался заключать соглашение, которое гарантировало выполнение его условий перемирия, но и выдвинул еще одно невыполнимое требование – оставить его на Гунибе в течение еще одного месяца. Однако 25 августа, сознательно или случайно введенный в заблуждение доверенным лицом, Шамиль вышел из осажденного селения Гуниб на продолжение переговоров с главнокомандующим и был взят в плен.

Беседа об имаме Шамиле открывает новый проект редакции Кавказ.Реалии. 5 января слушайте на сайте kavkazr.com и в интернет-сервисах первый выпуск подкаста "Хроника Кавказа с Вачагаевым". Майрбек Вачагаев вместе со своими гостями - учёными, экспертами, общественными деятелями - обсуждает исторические проблемы развития кавказского региона и пути их решения.

https://www.kavkazr.com/a/30990149.html


========================================



В) Восточные горцы разделяются на чеченцев и лезгин. Среди чеченцев было некогда распространено христианство, но к ХVIII веку у них утвердился Ислам. Живут они по притокам Терека—Ассе, Аргуни и по сев. склону Андийского хребта  и разделяются на плоскостных и горных; жилища первых — деревянные,  а вторых — каменные (в том числе  многоэтажные башни). В отличие от кабардинцев, чеченцы не имеют аристократии, не знали рабства и считали себя все вольными „узденями“.  К чеченцам относятся также ингуши, живущие в Терской обл., ближе к Владикавказу. Всех чеченцев около  400 тыс. Лезгины заселяют Дагестан, в количестве около 800 тыс. и распадаются на ряд народцев, говорящих на различных языках одного семейства. Самый многочисленный из них аварцы (более 200 т.), затем следуют андийцы, дидойцы, лаки, или кази-кумухцы, даргинцы и др., а на юге кюринцы, самые многочисленные после аварцев. Лезгинские языки отличаются своеобразной фонетикой и строем, с изобилием гортанных звуков. В образовании лезгин принимали участие, по видимому, разные племена передней Азии, в том числе и семитические. Все лезгины — магометане, и вместе с чеченцами выступали самыми ярыми противниками русских, которые вынуждены были в течение многих лет (с 1834 по 1859 г.) вести борьбу с Шамилем, окончившуюся сдачей последнего с 400 человек, в августе 1859 г., на горе Гуниб. Все перечисленные народы говорят на языках особых типов, не родственных арийским языкам Европы и Азии. Но арийские языки также имеют древних представителей на К., именно в лице армян и различных иранских народностей.

Энциклопедический словарь т-ва "Бр. А. и И. Гранат и К*" Текст / под ред. проф. В. Я. Железнова, проф. М. М. Ковалевского и др.. Т. 1- Кабанель - Каутский; Год издания: 1926

[abu_umar_as-sahabi]

ЧАСТНОЕ ПИСЬМО О ВЗЯТИИ ШАМИЛЯ.

Тифлис, 2 Сентября, 1859 г.

[Граф Анатолий Владимирович Орлов-Давыдов (1837-1905). 25 января 1859 года граф Орлов-Давыдов был назначен для особых поручений к князю А. И. Барятинскому, главнокомандующему Кавказской армией. За участие в Дагестанской экспедиции награждён орденом Святого Станислава 3 степени с мечами и бантом. В 1859 году он был участником штурма аула Гуниб и пленения имама Шамиля, за что был удостоен ордена Святой Анны 3 степени с мечами и бантом]

Текст воспроизведен по изданию: Частное письмо о взятии Шамиля // Русский архив, № 6. 1869

Мне страшно и даже совестно приниматься за такое безконечное письмо; мы столько объехали и столько видели интересного в течении месяца, увенчавшегося самым благополучным, счастливым и блестящим окончанием экспедиции, что я боюсь оказаться совершенно неспособным передать как следует свои впечатления. Надо приняться за старое и вернуться к тому периоду экспедиции, когда еще все оставалось впереди, в неизвестном будущем, и я прошу не обращать внимания на формы моего слога, потому что перо мое слишком туго скользит по бумаге, чтобы поспевать за столпившимися в моей памяти фактами и свежими воспоминаниями.

Утром 27-го июля все собрались на благодарственный молебен и поздравление у палатки К. В. (в лагере на Андийских высотах), по случаю известий, повезенных на другой день Ш-вым в Петербург. Вечером смотрели на огромное количество Андийских, Аварских, Тавлинских и др. переселенцев, переезжавших, с своим имуществом и разноцветными значками, из опустошенных аулов, на новое место жительства, через наш лагерь. Между ними попадалось много характеристических и немало зверских лиц. 28-го. Обедал с Н-ным и Ф-ном, у Ч-ова, который славится своим хлебосольством. После обеда приехал Ш-в в дорожном костюме, и весь наш штаб с ним; пошла прощальная попойка, проводы, продолжавшиеся до 10 ч. вечера. В заключение мы все за ним поскакали, с джигитовкою и стрельбой.

29-го. С-ов назначен командовать конвоем на место Ш-ва. Весь день переселенцы и семейства [1047] Русских пленных проходят через наш лагерь. Мы делаем подписку в пользу последних. Вечером узнаем, что у кн. М-ва, на Лезгинской линии, было удачное дело и только 7 человек потери.

30-го. Ужасный ветер, с дождем и градом, на нашей горе; нашу и многия другия палатки сносит, все мокро, много вещей сломано, вообще пренеприятная погода. Барон В-ль, виновник геройской и страшной переправы через Андийский Койсу, при Сагретло, приезжает к нам в лагерь, с своею свитою. За ужином длинный стол наш еще увеличился.

31-го. Всю ночь зябли. Утром были с визитами у Б. В-ля и начальника штаба его, кн. М-ого, с которым очень рады были увидится. К вечеру опять разыгралась страшная погода, и град оглушительно барабанил по палатке и даже нередко по кровати.

1-го Августа. Не двигаемся с места и, признаюсь, эта жизнь начинает нам надоедать. Большой обед для Кабардинцев по случаю их полкового праздника. Вечером заводим игры: барр, разные tours de force и пр., но дождик опять разгоняет нас по палаткам.

2-го. Встаем в 5 ч. утра для прогулки и осмотра дорог. Объезжаем вокруг озера Ретло. Посещаем укрепления и вагенбург и к 5 ч. возвращаемся обедать в лагерь.

3 го. В 6 ч. утра отправляемся на рекогносцировку вниз, к Андийскому Койсу, по новой дороге. Посещаем полуразоренные, но уже обитаемые аулы и с удовольствием скрываемся от знойной жары в роскошных и тенистых садах, от [1048] которых совершенно отвыкли. Едем вдоль Койсу, текущего со страшной быстротою между скалами, по очень трудной дороге, к аулу Конхидатл, где осматриваем Шамилевский перекидной мост. С моста возвращаемся в сады, завтракаем и отдыхаем, а в это время жители всех соседних аулов Техпуцала толпятся около нас, поют, пляшут, приносят фрукты, а им щедро раздают золото и серебро, на которое они бросаются с жадностью. Шамиль их раззорил. Жара ужасная. На одном из привалов К. Б. получает письмо от кн. М-ва: — Он прошел все пространство с Лезгинской линии без выстрела и через несколько дней должен сам быть к нам. Возвращаемся в лагерь в 6-м ч. вечера. Очень довольны прогулкою, но до нельзя устали.

4-го. Я дежурный с 5 ч. Утр. Снимаемся с позиции. Часть багажа отправляем с Сергеем в Грозную, потому что приказано быть на легках для объезда края и преследования Шамиля, который, говорят, хочет укрепиться в неприступном Гунибе. Переходим к берегу Койсу, в те самые сады, где накануне отдыхали, попадаем в сердитый пчельник и едва оттуда ускакиваем, с распухшими ушами и носами и становимся лагерем на берегу шумного потока.

5-го. В 8 ч. утра приезжает князь Me-в, с драгунами и большою свитою воинственных Тушин, Пшавов и Хевсур. Проходят мимо дяденькиной палатки, с музыкою и дикими песнями.

6-го. Днёвка. Утром — закладка Преображенской крепости, с большою церемониею, молебном, пальбою и смотром. Большой обед, вместе [1049] с К. В. Вечером езжу верхом с С — ным и О-вым, в гости к Т. командиру драгун.

7-го, Приезд Даниель-Бека — знаменитого султана Элисуйского, бывшего генералом нашей службы, передавшегося Шамилю, выдавшего свою дочь за сына Шамилева — Кази-Магому и наводящего страх на всю Кахетию своими набегами из неприступной горной крепости Эриба; теперь он изменил Шамилю, сдал Эриб и сам явился к нам в лагерь. Прекрасная наружность и благородное лицо. Пробуем вновь пущенный на Койсу плот — надувной, для переправы. Благополучно переправляюсь на тот берег и назад с Г — ным, но чувство неприятное и сильное головокружение. Езжу верхом с В-ном, В-вым и О-вым в соседний аул. Старухи показывают нам кулак, а дети бросают каменья, к счастью небольшие. Ужин у Ф-на. Завтра должны съездить в Карату — один из самых больших и замечательных аулов по своей продолжительной независимости от самого Шамиля.

8-го. Выступаем в 6 ч. утра. Должны переправиться на гутта-перчевом плоту. Все мы стоим на берегу; С-в, штатский чиновник В-в и брат переправляются первые; мы ждем своей очереди. Видно веревки на плоту иначе были привязаны на кануне. В самом сильном течении плот вдруг быстро опрокидывается, и все трое летят в воду, и в 1 минуту их уносит, как перья по реке. Вы не можете себе вообразить, какое ужасное чувство овладело мною. Говорят, что я был бледен, как мёртвый. К. Б., не смотря на боль в ноге, выбежал к берегу, не менее бледный. Я уже [1050] лез в воду, когда увидел, что С-в и брат, которых поставил на ноги один молодец, Кабардинский князь Наурузов, сами выходят на берег; но бедного В-ва, который не умеет плавать, вытащили уже далеко без чувств. Когда он опомнился, его хотели опять переправить на наш берег, и вообразите, плот опять перевернулся, и В-ва опять, Бог знает куда, снесло, совершенно уже, как труп. К. Б. был в отчаянии, и мы все были уверены, что он утонул, но к счастью Наурузов бросился верхом в воду и опять вытащил его. Долго откачивали его, спасли и перенесли в лагерь, в обход через Конхидатльский мост. Конечно плот велено уничтожить, и мы все пошли обходною дорогою на мост. Слава Богу, что К. Б. не переправился первый; тогда все бросились бы спасать, и наверное многие-бы утонули.

Прогулка очень длинная, но интересная. Проезжаем по крытым улицам аула Конхидатль и оттуда в огромный аул Карату, где Русские никогда носа не показывали и где похоронен несчастный сын Шамиля — Джемал-Эддин. Любопытно видеть восторженный прием жителей, залп из ружей, пляски и песни. Все это Шамиль запрещал им; теперь они его не боятся. К 5 ч. мы возвращаемся в свой лагерь и после обеда сидим и разговариваем у К. Б.

9-го. Курьер из Петербурга с известием о пожаловании С. флигель-адъютантом. Езжу верхом. Вечером ужин у Н.

Завтра едем далее, но еще более на легках, и потому сделано распоряжение, чтобы половину адъютантов отослать в Тифлис, через [1051] Грозную. Бросаем жребий; мы оба едва дышем от страха. Ведь все интересное впереди! Вообразите наше счастие и всеобщее удивление, когда мы оба в числе 4-х вынимаем хорошие билеты. Л-в, С-н, В-в, и Ф-н возвращаются. В-н получает конвойную команду, на место С-ва.

10-го. Прощаемся с своими товарищами и в 6 ч. снимаемся. Идем все вдоль скалистых берегов Койсу. За Конхидатлем соленый грунт земли и большие соловарни, потом идут прекрасные поля и сады. За завтраком великолепный виноград. Маленький сын знаменитого Хаджи-Мурата очень забавляет нас. Мы вступили в пределы Аварии и стали лагерем на небольшой возвышенной плоскости.

11-го. Я дежурный. Выступаем в 6 ч. Дорога чрезвычайно трудная, все вдоль Койсу. У аула Егали находим отряд генерала кн. М-ского. Здесь было ужасное поражение Граббе в 1842-м г.: теперь мы едем с небольшим количеством войск. Дальше посещаем Сагретло, место замечательной переправы В-ля. Далее идем, все вдоль Койсу, то скалами, то зеленым парком садов. На привале за закускою опять обилие винограда.

Влево оставляем аул Чиркаты и оттуда взбираемся по ужасно крутому и скалистому подъему к скале, с которой видим знаменитые и страшные скалы Ахульго и Сурхаевой башни, где мюриды так храбро защищали Шамиля, который на веревке спустился в Койсу и таким образом скрылся. Прошед через аул Ашильта, где Апшеронский полк потерпел сильное поражение в 1839-м году, мы остановились ночевать на горе, потому что [1051] уже стемнело и все так устали, что не было возможности идти далее. Есть было решительно нечего, кроме скудного завтрака, взятого с собою. Вьюки не поспели за нами, их захватила ночь где нибудь в горах. Для К. Б. делают шалаш, а мы ночуем на бурках под открытым небом.

12-го. Просыпаемся мокрые от сырости. Вьюки по немногу приходят к 10 ч. утра, некоторые попадали с кручи в воду. Для отдыха назначена дневка. Она была необходима.

13-го. Выступаем в 5 ч. утра по узкой и крутой тропинке. Несчастный драгун в моих глазах сорвался с крутой скалы и в двух шагах от меня ударился вместе с лошадью об камни и в тот-же день, говорят, умер.

Вьюки наши подымаются прямо на Бетлинские высоты, а мы, по красивой горной дороге, вдаемся в сердце Аварии. На лево возвышается великолепный Каранай, за ним вдали видна плоскость линии и дальня полоса Каспийского моря. Спускаемся в большой аул Умцукуль — столицу Койсубу, где жители принимают нас с восторгом; потом спускаемся далее в равнину Аварский Койсу и продолжаем идти вдоль берегов бушующей реки, по узкому и опасному карнизу, между отвесными скалами, грозно свисшимися над нашими головами, сажень на 200 вверх. Через висячий мост переправляемся в знаменитые Гимры — место рождения Шамиля и геройской смерти Кази-Муллы, его предшественника. Прекрасный аул, подножия Караная, окружен богатыми садами. Жители принимают нас с хлебом и солью и [1053] подчуют бараниною, сыром и отличными фруктами. Тяжело подыматься назад, в гору; жара нестерпимая; наконец приходим в свой лагерь, на высотах, около аулов Бетли и Ахкент. Плохая позиция: — дурная вода и большой недостаток в подножном корме.

14-го. Скучный переход, ни одного аула и ночлег в горах.

15-го. В день Успения выступаем в 5 ч., проходим через большой аул Танус, где нас встречают с пушечною пальбою, в Гунзах — столицу Аварского ханства. Осматриваем место бывшей здесь Русской крепости, нами-же разрушенной и тут-же становимся лагерем, около чистого ручья.

Раздача подарков главным жителям и старухе — матери Хаджи-Мурата. Ночью страшная гроза.

16-го. Выступаем в 6 ч. и приходим к полдню — отдыху и закуски — в богатый аул Голотль, на Аварском Койсу. Кибит-Магома, могущественный наиб Тилитлинский, является к главнокомандующему и провожает нас до своей резиденции Тилитли, где дает нам большой и жирный обед на коврах в своем доме. В 3-х верстах от аула, на возвышенности становимся лагерем. Завтра последний переход наш в Гуниб, или скорее, под Гуниб, где Шамиль с 500 мюридов укрепился, как в последнем и неприступном убежище. Он может держаться там долго; скалы кругом отвесные, а на вершине находятся аулы, поля, леса и обильные источники.

17-го. Выступаем в 6 ч. и подымаемся на скалу, откуда видим всю равнину Куяды, усеянную аулами; усеченный конус Гуниба с [1054] выдающимися со всех сторон скалами и белеющиеся у его подножия палатки рассыпанных вокруг лагерей В-левского отряда, блокирующего Шамиля. Спускаемся вниз, огибаем Гуниб и к вечеру становимся лагерем около отряда кн. Т-ва. На вершине горы едва видны люди, отделившиеся вероятно от пикета, чтобы наблюдать за нашими движениями. Батальоны принимают нас залпами. Вечером слышна дальняя перестрелка за Гунибом, вероятно с нашими аванпостами. Маленькое приключение смешит все общество: — молодой бешеный бык, приведенный в подарок жителями, вырывается на волю, кой кого опрокидывает, заставляет нас всех со стыдом разбежаться; кончается тем, что его тут-же убивают.

18-го. Должны присоединиться к В-вскому отряду; выступаем в 6 ч., еще огибаем Гуниб, направляясь к Чоху. Три пушечных удара от неприятеля приветствуют нас, но ядра перелетают через хвост нашей колонны, над головами драгун и вьюков. В то-же время из крепости Чоха, недавно нами занятого, салютует нам наш гарнизон. Жители аула принимают нас с жертвоприношениями и в глазах наших перерезывают горло нескольким быкам. Чай пьем у баталионного командира, в крепости. Удивляемся отличным работам укрепления, которое, при хорошей защите, может быть совершенно недоступным. Около 2-х часов приходим на гору, к отряду В-ля. Никогда не видал я еще такой торжественной и воинственной встречи. — 12 орудий, с высоты приветствуют нас 101 пуш. ударом. 16.000 войска кричит «ура»; по обеим [1055] сторонам дороги, во всех полках, играет музыка. К. Б. благодарит войска от имени Государя, потом пропускает их мимо себя. За обедом у В — ля провозглашаются тосты, и солдаты приходят поздравлять К. Б. и с криками «ура» окружают палатку. С Шамилем войдут в переговоры; но, говорят, что он едва-ли сдастся и, что вероятно будет штурм.

19-го. Переговоры с Шамилем начались, посредством Даниель-Султана и полковника Л-ва. В нашем лагере идут большие толки и пари: сдастся ли Шамиль, или будет штурм.

20-го. Ничего еще неизвестно. К. Б. отправляется после обеда осмотреть соседний аул Турчидаг. Вечером приезжает кн. Л. М-в, с Лезгинской линии, с своими Тушинами и Хевсурами. Несколько позже приезжают Даниель-Султан и Лазарев, с переговоров, но нам, смертным, ничего неизвестно; кажется, еще ничего не решено.

21-го. Весь день мы в ожидании, что Шамиль, или его сыновья явятся в лагерь. Шамилю предлагают пенсию и идти в Мекку, но он упрямится. Вечером К. Б. посылает за нами, и мы у него сидим часа два. Из лагеря очень хорошо видна гора, которая плоскостью несколько поката к нам; единственный почти подступ перерезан белеющимися завалами; среди зелени садов видна белая точка, а в трубу очень ясно видна палатка Шамиля. Аул Гуниб находится в углублении, в самой середине плоскости.

22-го. В 9 ч. утра приезжает курьер Ф. из Петербурга, с Монаршими милостями: К. Б. — Георгия 2-й степени, Е-ву и М-ну [1056] генерал-адъютанта, В-лю Георгия 3-й степени. К. Б. чрезвычайно доволен и посылает меня с поздравлением к Ми-ну, в аул у подошвы Гуниба, где идут окончательные переговоры. Скверный спуск к лагерю конных мусульман; укрепления Гуниба отлично видны. Застав Ми-на и поздравляю его, потом обедаю с ним и Даниель-Султаном и возвращаюсь с письмом к К. Б. Вскоре приезжает и сам М-н. Переговоры прерваны. Шамиль ни на что не соглашается. Быть штурму, или осаде; во втором случае простоим еще долго и увидим горную зиму, грязь и снег.

23-го. Большое передвижение войска. Перемирие прекращено, и войска стягиваются под Гуниб, для работы — закладки баттарей и пр. Я дежурный. Неприятель открывает пальбу с разных точек горы по нашими войскам; нам почти невозможно еще отвечать, но их огонь безвреден, и ядра Бог знает куда ложатся. Общее поздравление К. Б., в парадной форме. Пальба изредка продолжается в течении целого дня. Мы ожидаем на днях штурма; в войсках проявляется большое нетерпение. Осадный отряд поручен инженерному генералу К. Отъезд в Тифлис к 30-му, на который К. Б. так рассчитывал, отложен.

Настала тихая лунная ночь. Вдали идет перестрелка. На темных покатостях Гуниба мелькают огоньки, и вслед за ними раздаются выстрелы, иногда залпами, иногда дробью. Мы стоим у дверей своих палаток и более слушаем, чем смотрим в темную даль. Иногда раздаются отдельные сухие залпы; — это значит похороны — и на сердце как-то становится тяжело. [1057]

24-го. Пушечные выстрелы продолжаются до обеда. Дым обрисовывается на разных пунктах горы. Вчера вечером, говорят, несколько человек ранено каменьями в Ширванском полку и 1 совершенно раздавлен. Говорят, что в Шуру послано за припасами на 2 месяца, так что придется стоять долго. Вечером идут толки, что на скате горы хотят занять позиции, для дальнейших работ.

25-го. Ночью слышна перестрелка, и к утру глухие раскаты, в роде грома. В 8 ч. утра прискакивает Граббе, который ночевал у брата, с известием, что Гуниб взят штурмом на рассвете!....

Кн. Тарханов, этот храбрый из храбрых, с своею колонною, обманул неприятеля: велел забить в барабаны и кричать «ура» с правой стороны; в тоже мгновение с горы посыпались груды скал и каменьев, а через 1 ч. или 1 1/2 он потихоньку взобрался по неимоверно трудным скалам, посредством веревок, лестниц и крючков, на гору; солдат уже нельзя было остановить. К-р услышал, как за неприятелем в тылу грянуло «ура» и тотчас стал подыматься прямо на завалы. Здесь дело было самое жаркое. В тоже время 3-я колонна карабкалась с левой стороны. Шамиль сам, в глазах кн. Тарханова, бросил свою палатку и бежал в аул, где и заперся с остатками мюридов, семейством и имуществом.

К. Б. тотчас садится верхом, и мы все за ним едем на Гуниб. Чтобы Шамиль как нибудь не убежал, или не был убит, К. Б. обещает 10.000 р. с. тому, кто приведет его живого. Переезжаем через [1058] Кара-Койсу, текущий у подошвы Гуниба; на горе продолжается перестрелка в лесистых покатостях, холмах, около аула, в пещерах и оврагах. Некоторые мюриды скрылись в скалах, и их всюду ищут. Подымаемся в гору. Там и сям лежат обезображенные трупы мюридов; здесь в одиночку, там по два и по три; у некоторых снесено пол-черепа, и весь мозг лежит возле; этот перерублен пополам, у того нет ни головы, ни рук, ни ног; у другого половина тела сгорела, третий соскользнул со скалы и стоит почти на ногах, вперивши глаза прямо в нас и уже весь облепленный мухами. Тут лежит несчастный, умерший в страшных конвульсиях, или другой совершенно раздавленный каменьями. У ручья перевязывают нашего тяжело раненного: у него перерублен череп, все лицо и спина. Весь источник в крови. У первого завала нам объявляют, что Шамиль окружен в ауле. Тут-же лежат в ряд подобранные наши убитые. У стенки перевязывают наших раненных. Все большею частью от шашечных ударов и кинжалов. Стоны раздирающие! Один несчастный, с подвязанною головою, лицом, руками и ногами, как сумасшедший качает головою и ни слова не может выговорить. Раненным дают по 10 р. с. Один из них не протянул даже руки, покачал головою, показал на глубокую рану в груди, со вздохом простонал: — больно! и тут-же умер. Первое впечатление ужасно! Раненный офицер стоял во фрунте, с повязанною головою. Тут-же раздавались кресты и поздравляли юнкеров и офицеров с повышениями в следующие чины. [1059]

Подъезжаем наконец к аулу, от которого отделены глубоким оврагом. Шамиль там! Останавливаемся на лесистом холме. В аул брошено несколько бомб, и кругом стоит на всех холмах, во всех оврагах 8.000 войска. За нами в лесу стоит цепь, потому что мюриды еще рыскают и прячутся по пещерам.

Шамиль присылает своего приближенного Януса, чтобы удостоверится, здесь-ли сам главнокомандующий и вступить в переговоры. Ему ведено передать, чтобы он тотчас сам явился, что его жизнь, семейство и имущество обеспечены и что других условий нет. Шамиль говорит, что его убьют, если не удалят войска. Ему говорят, что этого быть не может. Проходит 1 ч. — Шамиль не выходит. Генералы просят штурмовать аул; но К. Б. говорит, что хоть-бы до завтрого надо дождаться. Вдруг по всей горе грянуло восторженное, дикое «ура» — Шамиль выходит из аула, а за ним человек 60 вооруженных мюридов. На половине дороги мюридов останавливают, и Шамиля ведут одного, однако при оружии. К. Б. жалел старика, крестился и благодарил Бога, что все так благополучно кончилось. Он сидел на скале, с протянутою на стуле ногою; мы все стояли возле, и кругом цепь драгун.

Шагах в 6 остановили Шамиля. Лицо у него прекрасное. Рост мужественный, большая борода; он был в зелёном, и большой белой чалме с хвостом. Лицо было очень бледно, и губы его дрожали, но голос был тверд. Он стал припоминать старое, об том, что Русские его обманывали и что вероятно и теперь убьют. Его успокоивали и говорили, [1060] что неприлично и неосновательно так о Русских отзываться. Торжественно и странно было слышать этот разговор, иногда дерзкий со стороны Шамиля. Имам в наших руках не сон-ли это?! Он заговорил о Турции и об обещании его туда отпустить. — «Я тебя звал к, себе» — сказал ему К. Б. — «и предлагал тебе условия. Ты не поверил, теперь я пришел к тебе, и условий быть не может, а ты можешь только надеяться на милость твоего государя». Потом опять уверил его, что его жизнь и семейство в безопасности.

К. Б. представил ему Тр-кого как своего друга, которому он его поручает и приказал ему ехать вслед за ним в наш лагерь. Тут К. Б. сел верхом и поехал. Шамиль все еще не доверял и присел в ожидании лошади. IIри нем остались Ер-в, Тр-кий, Н-н и я, который хотел видеть до конца, как он доедет до лагеря. Мы тронулись, кругом, впереди и сзади шли драгуны и казаки с вынутыми из чехлов ружьями. Тут же Шамиль сделал намаз (молитву), прощаясь, вероятно, с своею горою. Его окружала в это время цепь. Солнце закатывалось за горою, и картина была хороша. Мы продолжали ехать за Шамилем; у ручья он опять остановился и, подымаясь на нашу гору, снова остановился молиться на целый час.

Между тем уже совершенно стемнело, и к 9. ч. мы въехали в лагерь. Шамиля поместили в палатке, окруженной густою цепью стрелков. Надо было видеть радость, написанную на лицах солдат. Шамиль в клетке! Великий день! Весь восточный Кавказ усмирен, до [1061] Военно-Грузинской дороги; Грузия — в безопасности. Шамиль просит пилава, чаю и пишет письмо, чтобы успокоить семейство, которое завтра будет в наш лагерь. После завтра 27-го, Тр-кий везет Шамиля и Кази-Магому в Петербург. Семейство и имущество останутся в Щуре, впредь до приказания от Государя. К. Б. призывает нас и посылает в Тифлис, чтобы объявить городу великую весть к 30-му.

Маршрут наш пролегает через Южный Дагестан, Кази-Кумухское ханство, Самурскую область и часть Кахетии, на Царские - Колодцы, в Тифлис. Путь интересный, но утомительный, потому что весь верхом, на переменных Татарских клячах, до самой Кахетии.

26-го. Отсылаем Ефима в Грозную, а сами едем совершенно одни, с новым адъютантом А — вым, 3-мя проводниками Татарами и маленьким вьюком на 3-х.

Проезжаем большой аул и крепость Кумух — столицу ханства; закусываем без церемоний у незнакомой гостеприимной майорши; оттуда в Хозрех и в Чирах, поздно ночью. Дождливый день и утомительная дорога по зеленым горам. Чай пьем в крепости: проехали 80 верст и продолжаем.

К утру 27-го проехали через Ричо в Усу, очень изнурены и с большим трудом боролись против сна.

Проводник наш не говорит по Русски и почти ничего не понимает. Край живописный и везде отличная вода. Проезжаем Курах, закусываем у майора и по бесконечному подъему и спуску приходим в Ахты.

Аул утопает в садах чудной долины Самура, пробивающегося [1062] светлою и шумною струею между 2-мя стенами черных скал. Роскошная равнина окружена дикими и разнообразными скалами. Знаменитая крепость, выдержавшая блокаду в 1848 году, стоит верстах в 2-х от аула. Мы совершенно поражены величиною и красотою аула, напоминавшего нам, своими зелеными улицами и изобилием ручьев, предместия Дамаска.

Обедаем у жены воинского начальника Б-ва и продолжаем путь по высоким скалам, залитым серебрянным светом луны, вдоль Самура. Приезжаем в Сумугул, около 12 ч. ночи, насилу пробравшись по самым опасным тропинкам. Отдыхаем до рассвета на гумне.

28-го. Проехали еще 80 верст. Проезжаем Хнов, Борч, по крутейшим черным скалам, вдоль шумных потоков, питаемся кой-чем у Татар и спускаемся с громадной горы Салават в прелестный аул Гейнюк, весь рассыпанный в густых садах, уже в богатой и зеленой равнине Кахетии. Продолжаем ехать всю ночь, через Новый Гейнюк, и к рассвету приезжаем на Дербентскую почтовую дорогу, к Аккобургской станции. Разбиты и изнурены до нельзя.

Проехали от Ахтов 120 вер.; неизбежный спор с грубым старостою. Принуждены сесть в одну перекладную втроем и летим в Тифлис. Везде объявляем о взятии Шамиля. В Кахетии радость неописанная. В 12 ч. приезжаем в Царские Колодцы, прямо к кн. М-ву и обедаем у него. Настоящий праздник радости и веселья; тотчас 101 пушечн. удар и шампанское. Спешим далее и приезжаем в Тифлис к рассвету 30-го числа. Будим коменданта, который тотчас приказывает [1063] разбудить город 101-м пуш. ударом, потом будим разных других генералов и начальников, к которым имели бумаги. Радость и всеобщий восторг. Отдыхаем каких нибудь 3 часа. В 2 ч. обедаем у Д-вых и вечером заезжаем к Экзарху и др. лицам. 31-го завтракаем и обедаем у Gaillaume. Вот вам и пошла старая проза. Вечер проводим у коменданта.

1-го Сентября. Обедаем у Ш-кого и весь день рассказываем всем знакомым то, что я теперь только что намарал на этих 10 листах и, к счастью для моей головы и пальцев, подвожу к концу. Вечером слушаем оперу «Lombardi».

Завтра утр. торжественный въезд К. Б. в Тифлис. Большие приготовления: триумфальные ворота, адресы от имени города и дворянства, приготовления в саду для пышного праздника, иллюминация, вензеля, вероятно зурна, амкары и пр. и пр. все это можно предвидеть. День будет не хуже Наполеонова въезда в Париж.

Гр. А. О.-Д.

[abu_umar_as-sahabi]

[В описании штурма Гуниба] Уже стало светать, и проснувшийся караул вдруг увидал под собой лезущих прямо к ним на приступ остальных апшеронцев батальона...

Это была ловкая диверсия, которая отвлекла внимание сторожевого поста от взбиравшейся с боку его отчаянной сотни... Как только вся сотня была на верху, расчет с сторожевым постом был короток. Только трое уцелевших храбрецов успели вскочить в караульную башенку на скале: они дорого продали свою жизнь. Расстреляв все свои заряды, с кинжалами в руках, как бешеные звери, вырвались они из бойницы и бросились прямо на штыки русских, разя направо и налево...

Это был мулла и с ним два мальчика, 17 и 13 лет... Проколотые насквозь, вертясь, как на вертеле на трехгранном острие штыков, они все еще продолжали колоть и убивать, и много русских голов положили кругом, пока не испустили свой отчаянный дух.

Е. Л. Марков – «Очерки Кавказа. Картины кавказской жизни, природы и истории». СПб. - Москва – 1887. Стр.  605



===========================================

Наконец, прибыл князь Барятинский, и Шамиль через своих наибов вступил в переговоры.

Ему обещали жизнь, но не хотели обязываться никакими другими условиями и требовали безусловной сдачи.

Долго колебался суровый имам, не доверяя своим вековым врагам. Он судил русских по самому себе и потому страшился самой жестокой участи. Наконец, видя, что все погибло, что никакого исхода нет, решился сдаться со всем семейством на милость Белого Царя... В нем недостало мужества погибнуть во главе своих последних мюридов, с священной песнью на устах, с оружием в руках, к чему он столько лет фанатически призывал и вдохновлял своих верных последователей...

* * *

Он не сумел довершить во всей полноте строгого образа имама Магометова, презирающего блага жизни, смело предающегося воле Аллаха, с радостью ведущего правоверных на смерть в поле брани, откуда смелые гурии переносят горцев прямо в сады рая... Он нарушил закон Магомета и свою собственную проповедь мюридизма, смиренно покорившись гяурам и вступив в соглашение с ними, ради спасения своих жен и детей...

Этого до сих пор не могут забыть ему дагестанские фанатики мюридизма, десятки лет страдавшие за него сами и заставлявшие страдать за него всю родную страну.

В тенистой роще, на верхней равнине Гуниба, в которой мы с братом мирно гуляли на другой день нашего гунибского пребывания, совершилась торжественная сдача Шамиля русскому главнокомандующему. До сих пор уцелел камень с надписью, на котором сидел окруженный блестящею боевою [607] свитою своей князь Барятинский, принимавший побежденную наконец грозную саблю имама дагестанского...

Мрачно и уныло смотрели на униженного вождя своего и на торжествующего победителя столпившиеся вокруг Шамиля смущенные наибы и мюриды его, эти могучие и неукротимые львы пустыни, надевавшие тут в первый раз цепи неволи...

С поразительной психической правдой и удивительным художественным мастерством изобразил этот трагический момент кавказской истории художник-воин Горшельт в великолепном альбоме, поднесенном жителями Тифлиса счастливому победителю Шамиля…

* * *

Так завершилась долгая кровавая драма, начавшаяся в Чечне и закончившаяся в Дагестане, по рассказам людей, не только видевших развязку ее, но принимавших самое деятельное участие в приступе и падении Гуниба.


Е. Л. Марков – «Очерки Кавказа. Картины кавказской жизни, природы и истории». СПб. - Москва – 1887. Стр.  606-607




========================================


Гуниб даже не мертвый город, Гуниб — настоящее кладбище, кладбище кавказской независимости...

Е. Л. Марков – «Очерки Кавказа. Картины кавказской жизни, природы и истории». СПб. - Москва – 1887. Стр.  618




=========================================


* * *

Суровая и могучая фигура имама дагестанского сама собою встает в воображении среди этих безмолвных равнин, полных его именем и его делами...

Я видел Шамиля в лицо, говорил с ним, пожимал его руку.

Он был тогда пленник, но и пленник глядел владыкою, горделивым и грозным повелителем гор.

Что-то царственное и первосвященническое было в маститой фигуре имама, когда он приближался своим твердым и неспешным шагом, высокий, статный, не смотря на свои годы, в белой как снег, чалме, с белой как снег бородой, оттененной длинною черною одеждою, с проникающим взглядом сурово смотрящих глаз на строгом бледном лице, полном ума и непоколебимой воли...

Врожденная грация дагестанского рыцаря-джигита и гордые приемы вождя, привыкшего повелевать, сказывались в исполненных достоинства движениях, жестах и речах имама.

Около него я всегда видел колоссальную фигуру [620] Кази-Магомы и его старшого сына, преемника его по имамству.

Этот исполин с темною крашеною бородою, в громадной, чуть не до потолка достававшей папахе, пожимал мою руку такою страшною и тяжелою ладонью, которая, мне казалось, в состоянии была без труда раздавить меня самого и всех со мною присутствовавших, а не только тонкие пальцы мои...

Это был полнейший образец дагестанского мюрида, отчаянного защитника Ислама и свободы гор. Его не соблазнили ни чинами, ни деньгами, ни ласками... Как только заслышал рыканье зверей в лесу и запах крови, этот дикий вепрь бросил все и ринулся в битву; 20 лет заточения не усмирили его инстинктов зверя, его влеченья к родному логову. Дело, сделанное Шамилем, поистине сказочное, и самая личность его — тоже сказочная в своем роде. Только железная воля и особенный гений народного вождя могли хотя временно сплотить в одно целое бесконечную, от века укоренившуюся рознь неисчислимых племен кавказских горцев, где одна деревня говорит одним языком, а другая другим, где в одном ущелье господствует один адат, а рядом с ним, в соседстве 5-10 верст, другой.

Шамиль едва не создал одного кавказского царства из Дагестана, Чечни, черкесов, кабардинцев, осетин, едва не обратил в одну неприступную и недоступную твердыню и западный, и восточный хребет Кавказских гор...

Сварливое и вольнолюбивое рыцарство гор послушно, как один народ, шло за ним умирать на русских батареях, под стенами русских крепостей...

Шамиль одушевил кавказских горцев еще неведомым им фанатизмом и ненавистью к русским; [621] он дисциплинировал их дикие орды своею железною рукою и достиг с ними действительно чудесного.

В один год он взял одиннадцать русских укреплений, спускался в Кизляр, на равнины Кабарды, был уже готов проникнуть к абадзехам на наш правый фланг, в прикубанские области, ворвался в глубь Кахетии, к Цинондалам. При его ничтожных боевых и денежных средствах — это были подвиги героя.

Он боролся своими ничтожными горскими аулами со всем могуществом русского царства, с целою армией непобедимейших в мире войск... 22 года продолжалась эта неравная геройская война.

Когда Евдокимов овладел Веденем и выбил Шамиля из плодородной и богатой Чечни, Шамиль ушел на Андийское Койсу и укрепился там с своими пушками и мюридами. Русские обошли его и грозили отрезать от всех сообщений. Тогда он бросился в Гуниб, свой последний оплот.

Проницательный военный ум князя Аргутинского-Долгорукого давно предугадывал будущее значение Гуниба.

Еще в сороковых годах он предсказал, что на Гунибе решится судьба Кавказа.

Лезгины выбились из сил в вечной войне, среди вечного необеспечения жизни и собственности, под тягостью все возраставших жертв, требуемых Исламом. Они все отстали от него после его последних громких неудач (Немногие приверженцы Шамиля были рассеяны по пути в Гуниб самими лезгинами и должны были потом поодиночке пробираться в Гуниб.). И вот наступил последний акт длинной кровавой драмы, та отчаянная защита 327 героями ста квадратных верст площади Гуниба, о которой мы только что говорили. [622]

«Гуниб — высокая гора. Я сижу на ней. Надо мною, еще выше, Бог. Русские стоят внизу. Пусть берут меня приступом.» Вот были последние смелые слова Шамиля в ответ на переговоры о сдаче,

Но сила сломала солому. 25 августа 1859 года Гуниб пал.

Трудно ли было одолеть его русской армии? Если бы позаботились немного более о лестницах, веревках, вольтижерах, то не потребовалось бы даже того геройства и того риску своей головой, которое показали наши апшеронцы и ширванцы в достопамятную ночь взятия Гуниба.

Шамилю было необходимо умереть на Гунибе, — тогда его художественная физиономия была бы совсем полна.

История требовала, чтобы кладбище кавказской независимости стало вместе с тем и кладбищем кавказского героя.

Унылое калужское заточение на царском жалованье, с царскими каретами и шубами, было слишком неподходящим эпилогом к блестящим геройским подвигам вождя кавказской вольницы, слишком резким противоречием фанатической ненависти к неверным московам неумолимо-строгого имама, насадителя мюридизма в горах Кавказа...

Е. Л. Марков – «Очерки Кавказа. Картины кавказской жизни, природы и истории». СПб. - Москва – 1887. Стр.  619-622