Автор Тема: Чечня  (Прочитано 63434 раз)

Оффлайн abu_umar_as-sahabi

  • Модератор
  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 11779
Re: Чечня
« Ответ #45 : 18 Июня 2025, 09:35:33 »
Тесаев З.А.  К историческому контексту в поэме «Алгузиани» (XV век) // Человек и культура.  2022. № 4.  С. 65-77

Тесаев Зелимхан Адамович
научный сотрудник, Институт гуманитарных исследований Академии наук Чеченской Республики; соискатель, Комплексный научно-исследовательский институт им. Х. И. Ибрагимова РАН

Поэма «Алгузиани» впервые была опубликована Н. Гамрекели в 1885 [1, с. 329] и переиздана М. Г. Джанашвили в 1897 году. Согласно корреспонденции 1898 года («Цнобис Пурцели», № 555), опубликованная поэма представляла собой десятую часть полной версии (книги) с заглавием «Книга Алгузиани», или «Алгузон-Русиани, Чараджон, Тчахилиони» [2, с. 687], которая во время ревизии была обнаружена священником И. Русишвили и И. Бакутовым в Нузальской церкви и хранилась в доме Русишвили до ее утраты [2, с. 686–687; 3, с. 46]. Текст поэмы (изданная часть) представляет собой стихотворное повествование об Алгузе и покорении им «четырех царств». Упоминаются личности Алгуза, его супруги Эстер (Этер), братья Куртагон и Сидамон, сын Чархилан, «векили» Сарагон, Пон, Бибор, Улдан, Сокур, Икром и Малхаз; чеченский царь Каир-хан, калмыцкий хан Амахуни, амосарский царь Алискантер и пр. Как замечает Г. Баев, некоторые из перечисленных героев «упоминаются в народных преданиях и исторических хрониках» [4, с. 22–23].

 Содержание поэмы в разное время подверглось анализу ряда исследователей, в том числе М. Джанашвили, Л. Лопатинского, В. Миллера, К. Кекелидзе, Н. Джусойты, С. Хаханова, Г. Баева и др. В. Ф. Миллер сразу после переиздания поэмы М.Г. Джанашвили подверг данное произведение серьезной критике. Исследователь отнес ее к области «исторических сказок» и, за неимением сведений, объясняющих изложенные в произведении событий, наделил эпитетами «загадочная грузинская» и «quasi-историческая» поэма, добавив, что она «…интересна по содержанию и еще более тем, что вызывает много историко-литературных вопросов, ответ на которые, при современном состоянии изучения старой грузинской литературы, представляется затруднительным» [1, с. 329].

 В. Миллер ставит вопрос о национальной принадлежности автора («потомка каких-то весьма сомнительных предков»), полагая о его происхождении из «владетельного рода», и сразу же выдвигает свою версию: «На это, как будто, дают ответ следующие дальнейшие стихи: “Что у овсов был царь… Его называли Бакатаром…”» – имея в виду осетин [1, с. 331]. И далее: «А так как этот Бакатар был отцом автора поэмы… то получается тот странный вывод, что сын для доказательства существования и царского достоинства своего знаменитого отца ссылается на какие-то иностранные источники… Очевидно, во всем этом заявлении сквозит наивная неумелость автора подкрепить авторитетами достоверность своего вымысла». Наконец, академик замечает, что автор поэмы, «действуя в интересах осетин… по всей вероятности, сам принадлежит этому народу» и по профессии «какой-нибудь родовитый книжник, возводивший свой род к осетинским Багратидам» [1, с. 331].

 Последние выводы В. Ф. Миллера оказались весьма дальновидными. К. С. Кекелидзе – автор известных трудов по истории грузинской литературы – пришел к выводу, что поэма «Алгузиани» написана знатным осетином, потомком Алгуза – И. Габараевым-Ялгузидзе (1775–1830) [3, с. 43, 46, 47; 5, с. 134]. Если принять за основу мнение К. Кекелидзе, то нельзя оставить в стороне, во-первых, факт пребывания в Нузале одного из учеников И. Ялгузидзе [3, с. 43] и, во-вторых, что «И. Ялгузидзе переписал “Витязя в тигровой шкуре” Шота Руставели» и работал «чиновником-книжником» [5, с. 132]. Последний факт примечателен тем, что поэма об Алгузе отличается подражанием упомянутому труду Руставели «и начинается, по образцу последней, прославлением Бога», а канва поэмы, «помимо quasi исторической основы, заимствована у Руставели» [6, с. 54].

 Безусловно, поэма представляет собой соединение преданий и письменных источников (это очевидно из ее содержания и приводимых в ней терминов), снабженное поэтическим изложением, а также, абсолютно очевидно, субъективной попыткой возвысить роль главного героя – Алгуза – в контексте исторических событий рассматриваемой эпохи. Излишняя художественность повествования также не остается без замечания В. Миллера, который указывает на то, как «…описываются в фантастических чертах здания в нонском царстве» (что убеждает в том, что сам составитель никогда не был в их владениях) и «…выслушивает прославляющие его стихи “риторов из города Атаны” (Афин)». Академик проницательно замечает, что Аслан Гамрекели, упомянутый в поэме, – это «мифический предок первого издателя поэмы Н. Гамрекели» [1, с. 334]. Данное предположение оправдалось уже на следующий год, когда выяснилось, что сын И. Русишвили, Александр, выписывал покойному Гамрекели «из этой книги о геройствах Гамрекеловых» [2, с. 687]. В. Миллер считал, что содержание поэмы представляет собой «хаотическое, несогласимое с нашими историческими сведениями, представление о каких-то политических событиях, разыгравшихся когда-то, в неопределенное время, в некоторых, но опять-таки не вполне определимых областях Кавказа», отмечая «какие-то неизвестные Амосарские и Миланкарские царства» [1, с. 330]. Неизбежным заключением исследователя стало утверждение, что поэма производит «впечатление какого-то искусственного и как будто тенденциозного сочинения, в котором книжный элемент сильно подавляет кое-какие народные предания» [1, с. 336]. Таким образом, актуальность исследования неизвестных исторических сведений, представленных в некоторой степени в «Алгузиани», была обозначена еще в 1897 году.

М.Г. Джанашвили датирует царствование Алгуза VIII веком [7, с. 192]. Но с этим невозможно согласиться. Существует целый ряд признаков, позволяющих дать приблизительную датировку описываемым в поэме событиям. Л. Лопатинский считает, что поэма «не могла явиться раньше 1400 г. и позже 1453 г., когда пал Константинополь», поскольку в тексте не упоминаются турки [1, с. 336]. С. Хаханов относит ее к концу XIV – началу XV века; при этом рукописи поэмы он относит к XVII–XVIII вв. [6, с. 53].

Упоминание в тексте в одном ряду франков, хазар и валахов в качестве современников Бакатара, знакомых с положением дел «у овсов» [7, с. 93], указывает, безусловно, на XV век. Во-первых, франки (итальянцы) присутствовали на Кавказе до падения их регионального центра – Кафы – в 1475 году [8, с. 16]. Л. Лопатинский указывает на целый ряд признаков в образах, деталях и характеристиках героев, позволяющих отметить средневековое романское – генуэзское (франки) – влияние на автора поэмы [9, с. 197]. Во-вторых, те же европейцы вплоть до прекращения существования местных колоний называли Крым (центр одноименного ханства), суверенитет которого как раз состоялся в конце 1-й пол. XV века, Хазарией [10, с. 6, 7, 11, 13, 18]. Наконец, в-третьих, валахи действительно достигли пика могущества при Штефане III, правившем 47 лет (1457–1504) [11, с. 30, 46, 54, 60–63]. Утверждение о восхвалении Алгузона риторами Афин [7, с. 140, 141] позволяет считать, что события происходили не позднее 1458 года, когда город пал под натиском турков [12, с. 295].

В тексте вместе с «Монголией» на равнине Предкавказья (т. е. улус Джучи, возникший в XIII веке) называются калмыки, название которых идентично с «нонами» той же поэмы [7, с. 114]. По всей видимости, впервые калмыки в письменных источниках упоминаются в 1397/98 г. Шереф-ад-Дином Йезди (в качестве народа Золотой Орды), однако история возникновения термина имеет отношение к 1-й пол. того же столетия и связана с правлением хана Узбека [13, с. 187; 14, с. 56], при котором Ислам становится государственной религией. Нонны-калмыки поэмы восклицают «hiла hiла», что М. Джанашвили сам трактует как «мусульманское Боже, Боже» [7, с. 102, 102]. В том же контексте следует рассматривать термин «нонны» (те же калмыки поэмы), обозначающий нойонов – «высшее сословие у калмыков» [1, с. 336; 4, с. 30]. Наконец, «воссевший» на «золотой трон монголов» Алгуз получил «корону четырех народов» [7, с. 137, 139], что вновь указывает на четыре области-улуса Орды (Хорезм, Сарай, Крым и Дешт), выделившиеся в том же XIV веке [15, с. 163].

 В неопубликованной части «Алгузиани» сообщалось о походе, организованном русским царем Иоанном против Алгуза (уже после «завоевания» им Кавказа), поражении последнего и пленении его сына, дети которого – Ростом, Бежан и Иване – стали именоваться Русишвили по прибытии на Кавказ. В газетной статье 1898 года утверждалось, что этим «Иоанном» был Иван IV Грозный [2, с. 687–688]. Однако, в контексте нашего анализа, его следует отождествить с Иваном III (пр. 1462–1505), при котором Нурдевлет Гирей, имевший глубокие контакты на Кавказе, совершил успешный поход в тыл хана Ахмата во время стояния последнего на реке Угре [16, с. 132].

 Центральной фигурой в поэме выступает Алгуз – один из сыновей «Августа-кесаря, грека», из рода «Давида, сына Иессея, отца Соломона, царя евреев» [7, с. 92, 95]. В. Б. Пфафф приводит осетинское предание, согласно которому у некоего Ос-Багатара было семеро (по другим данным – девять) сыновей, в числе которых единственным рожденным от наложницы ребенком был Агус. В этой связи, возникновение «Алгузиани» действительно могло быть мотивировано желанием защитить социальное положение фамилии, по-видимому, на фоне нареканий и упреков. Как бы там ни было, в числе других сыновей Ос-Багатара названы: Сидемон, Царазон, Куссагон, Дзахил и Тетло (имя последнего не известно В. Пфаффу). Названные 7 колен соответствуют семи родам валаджирских осетин. В церкви в Рекоме В. Пфафф обнаружил предметы, приписываемые Ос-Багатару и датируемые им XIV веком [17, с. 58–59, 74].

В. Пфафф упоминает о надписи, которая якобы имелась на церкви в Нузале. В ней говорилось уже о девяти братьях «Чарджуидзе-Дшархилан», в числе которых Багатар-Ос и Давид-Сослан, которые, якобы, боролись с четырьмя царствами (подобно Алгузу), а также Фидарос, Джадарос, Сакур и Георгий (остальные братья стали монахами). Далее в тексте утверждается, что Багатар похитил сестру карталинского царя, был утоплен, а его войско рассеялось [17, с. 60]. Во-первых, невозможно не обнаружить параллели между Багатаром-похитителем дочери царя Картвели (борцом с четырьмя царствами) и Алгузом, похитившим дочь «Кесарь-хана» [7, с. 95, 97] и воевавшим с Черкесией, Чечней, Нонном-Монголией и царством Амосар-Абхазией [7, с. 99, 115, 123, 125, 171, 185, 193]. Отметим, что горцы Грузии называли царицу Тамару титулом «кесарь» [18, с. 13], это еще более утверждает нас в вероятном тождестве грузинского царя с «Кесар-ханом», поскольку в тексте поэмы Грузия не упоминается. Кроме того, дочь «Кесар-хана» именуется Этер, или Эстер [7, с. 193–194], обнаруживая параллель с грузинской народной поэмой о «красавице Этери» [6, с. 55]. Во-вторых, В. Пфафф указывает на то, что Джадарос был отцом Давида-Сослана, а не его братом. В-третьих, исследователь достаточно категорично утверждает (приводя свои доводы), что «нузальская надпись никогда не существовала и не могла даже существовать», а также «противоречит всем историческим данным». Главным источником «сочинителя» надписи называются народные предания об «Осибагатаре». «Цель, с которой надпись была сочинена, – заключает В. Пфафф, – очевидно, состояла в том, чтобы сблизить потомство Осибагатара с потомством Давида-Сослана. Но обман этот не удался» [17, с. 61, 62]. В. Миллер также называет этот памятник «подозрительной» и «странной надписью» [1, с. 328, 331]. Заметим, однако, что на Зеленчукском камне обнаруживаются имена Бакатар (Ос-Багатар?), Сахир (Сакур?) и Анбал [19, с. 110, 116].

В выводе В. Пфаффа нет ничего странного. Помимо указанных замечаний следует обратить внимание на название династии (В. Пфафф пишет, что ее никогда не было), к которой, якобы, принадлежали Багатар и Давид – Чарджу[идзе]-Дшархил[ан]. Она также обнаруживает фонетическую связь с именем Дзахила (сына Ос-Багатара) и Дчархило (сына Алгуза) [7, с. 173; 17, с. 58–59, 74]. Если упорядочить сведения всех трех источников (предания, «надписи» в Нузале и поэмы), мы получаем следующую генеалогическую последовательность: 1) Ос-Багатар, 2) Агус/Алгуз, 3) Дзахил/Дчархило. Вероятность такой последовательности подкрепляется и мнением В. Миллера о «весьма близком отношении» к поэме нузальского Ос-Багатара [1, с. 331]. В. Пфафф относит данного «Осибагатара» к началу XIV века («нузальскую надпись» датируют 1320 годом [4, с. 20; 6, с. 52–53]) [17, с. 59], однако В. Миллер пишет, что «…грузинская летопись упоминает… другого Бакатара, предводителя Оссов, причинявшего много хлопот Грузии своими набегами в самом конце XIV-го века…» [19, с. 114–115]. В. Миллер перечисляет известных «Багатаров»: 1) Ос-Бакатар – соперник Вахтанга Горгасала (В. Миллер считает историю о них вымыслом, а В. Пфафф называет ее сказкой) [1, с. 332; 17, с. 62], 2) Бакатар из рода Ахсарпакаиан, современник Вахтанга II и Давида VI (1289–1310-е гг.), – но полагает, что Багатар поэмы, – «неизвестный истории» царь осетин [1, с. 332].

 Еще одна важная деталь, которая приближает к разгадке исторической загадки «Алгузиани» – упоминание имени Куртагона. После покорения царства «Амосар» Алгуз назначил управителем дел в этой области своего брата – «великого князя Куртагона» [7, с. 171, 177]. Осетинские исследователи отождествляют Куртагона с Курдтагоном, или Курдтом (Куртом), – «родоначальником исторического горного клана Осетии, населяющего Куртатинское ущелье» [4, с. 77]. Согласно этнографическим данным, братья Тага и Курта – основатели осетинских тагаурского и куртатинского обществ, – действуя «заодно» с черкесами, жили и действовали, по-видимому, в XV веке, а названные общества «образовались большей частью из беглых валаджирцев» [17, с. 79]. Это позволяет нам отождествить Куртагона/Курта поэмы с Куссагоном – братом Агуса/Алгуза – из осетинских преданий, что вновь указывает на то же столетие. Интересна и другая деталь: Алгуз поэмы, как и братья Тага («армянский князь») и Курта осетинских преданий, называются иноземными выходцами – очевидно, из «Армении». Они – Тага и Курта – явились в Ксурта (Валаджирского общества), а затем – пришли в горы Осетии [7, с. 95, 171; 17, с. 58, 74, 80, 81]. Учитывая притязания Алгуза на происхождение из рода Давида и попытки осетинских преданий связать Багатара с Багратидами (Давид-Сослан), можно полагать, что под «Арменией» (родиной Тага и Курта) и родиной Алгуза [7, с. 92; 17, с. 60, 62] подразумевается еврейское происхождение армянской династии Багратидов и ее ответвления – грузинской правящей династии [7, с. 190, 191]. Добавим к сказанному, что имя сына Тага, Тотика [17, с. 80], фонетически близко имени Тетло из перечня В. Пфаффа.

 Другой брат Алгуза и Куртагона, упомянутый в поэме, – Сидамон, передавший Алгузу письмо с извещением о рождении его сына [7, с. 173]. Он встает в один ряд с наследниками Ос-Багатара, поскольку в точности повторяет имя одного из сыновей последнего (В. Пфафф). В поэме также упоминается «великий визирь и князь нонцев Бибор» [7, с. 181], служащий у Алгуза. Составители сборника материалов «Поэма об Алгузе…» при упоминании Сидамона справедливо вспоминают трех осетин-основателей Сидамоновой фамилии: Ростома, Бибила (отождествлен ими с Бибором поэмы) и Цилосана, которые, будто бы при императоре Юстиниане, сделались «родоначальниками эриставов ксанских и арагвских» [4, с. 76]. В. Пфафф, однако, как было сказано, называет сказкой рассказ о противостоянии Багатара и Вахтанга Горгасала в V веке, столь же скептически относясь и к связи Бибилуров со временем Юстиниана [17, с. 59, 62]. В этой связи следует упомянуть «Памятник эриставов» (далее – ПЭ), составленный между 1405–1410 годами [20, с. 103, 106].

С.С. Какабадзе совершенно справедливо отвергает отождествление царя Иствиниане, возведшего Ростома в сан «эристава цхразмийского», с Юстинианом II, полагая, что «Иствиниане также какой-то царь Грузии». Тем более, что «…с конца XIV в. некоторые представители царского рода создали отдельные боковые ветви центральной царской династии» и «правили отдельными провинциями Грузинского царства» в статусе царей вплоть до XVI века. Мы, однако, не согласны с мнением С. Какабадзе, который датируемое концом XIII – началом XIV века назначение Ростома (по ПЭ) называет ошибкой и относит к IX–X векам [20, с. 107–108]. Обе датировки нами не принимаются на том основании, что, во-первых, исследователями засвидетельствованы позднейшие вставки в ПЭ (в том числе, по-видимому, приписки комиссии Вахтанга VI нач. XVIII в., отраженные в позднейших редакциях «Картлис Цховреба»), а, во-вторых, поскольку в ПЭ нет никаких сведений о промежутке между серединой XIV века до 90-х годов того же столетия, но самым подробнейшим образом описано время эристава Иоане (в тексте составитель ставит вопрос о том, что он может поведать об этой личности, словно выполняя заказ современника), его сына – Виршела, – Тимура Барласа и обрывается на 1405 г. Более того, после упоминания царей Иствиниане и Давида пропущено 26 царствований. Это еще раз подтверждает, что сведения, касающиеся периода до начала правления Георгия VII, – скорее всего, позднейшая вставка. Наконец, Ф. Д. Жорданиа отмечает, что ПЭ состоит из двух частей, где первая (в том числе рассказ о Бибилурах) – «составлена по преданию» [20, с. 103–106, 108–109].

Возвращаясь к самому преданию о Бибилурах из ПЭ: согласно тексту, вследствие «смуты в стране Овсетской» и обильного кровопролития сыновья младшего, проигравшего, брата – Ростом, Бибил и Цитлосан – с сыновьями и слугами явились в Двалетию (получив фамилию Бибилури), а оттуда – в Цхразма, а Ростом стал эриставом этой области. Отмечая фонетическую близость имен Цитлосан и Царазон (по списку В. Пфаффа), отметим, что слово «Цхразма» (область и ущелье в верховьях р. Ксани) буквально означает «девять братьев» (сыновья Ос-Багатара?) [20, с. 107, 110–112]. Особо внимание привлекает поход эристава Виршела против двалов в 1386 году, перед самым нашествием Тимура, и после: эристав опустошил владение Бибилуров в Тле и дал сражение в ущелье Мна: «Тогда были убиты от большого числа стрел главы и богатыри страны их: Сунгу, Пареджан, Амсаджан, Багатар и многие другие» [20, с. 117, 118, 121, 125]. Нам представляется, что упомянутые Сунгу, Паредж[ан], Амсадж[ан] и Багатар – это Сакур, Фидар[ос], Джадар[ос] и Багатар-Ос (В. Пфаффа), а последний – живший «в самом конце XIV-го века» Бакатар – «предводитель Оссов» – В. Миллера [19, с. 114–115].

Рассматривая содержание хроники «История Гирейхана», нами было установлено, что, согласно данным сочинения, на протяжении 1452–1459 годов крымскими Гиреями были завоеваны области-вилаяты Чаркас (Черкесия) и Чачан (владения от Терека до Каспия); в ходе этих событий осетинские предводители Тага и Курта действовали «заодно» с черкесами, воюя, в том числе, с чеченцами [21, с. 56–60]. Данное обстоятельство, по нашему мнению, ведет к разгадке «тайны» упомянутого в поэме «соединенного черкесско-осетинского царства», о котором, как пишет В. Миллер, «мы впервые узнаем», а автор «Алгузиани» «затруднился бы определить время существования… и очертить его географические пределы» [1, с. 333–334]. Опуская все подробности, изложенные нами в указанной статье, отметим, что явившиеся в XIV веке из Крыма на Тамань под давлением ногайцев кабардинцы спустя некоторое время под предводительством Инала – родоначальника кабардинских князей, – явились в Кабарду (вероятно, до 1427 г.) [17, с. 71–73], а затем, под руководством Гиреев, к середине XV в. – в Осетию [21, с. 57–60]. При этом осетины выступили в качестве союзников кабардинцев: «…осетины на первых порах не мешали кабардинцам занимать свободные места и жили с ними в дружбе… …Инал женился, даже, на дочери одного осетинского князя Аша. Как Аша, так и другой осетинский князь, по имени Шоша, участвовали в походах Инала. Но осетинский князь, по имени Осдемир, враждовал с Иналом. Сначала он победил посланных против него кегахов, но когда пришел сам Инал, он убежал в Абхазию». К тому же времени относят появление в осетинской среде Хетага, прибывшего из Кабарды [17, с. 72, 77]. То же относится и к середине XV века, где фигурируют личности Тага и Курта, воевавших с нахчийскими племенами в союзе с кабардинцами [21, с. 59]. В этой связи крайне интересны сведения «Алгузиани» о борьбе Алгуза с «чеченским царем Каир-ханом».

 Сразу после «покорения» Алгузом Черкесии, согласно поэме, против него вооружился «чеченский царь», который «князя-царя нонцев (т.е. монголов. – З. Т.) склонил на свою сторону… желая отнять прекрасную девицу…» [7, с. 99], т.е. Этер – супругу Алгуза. Чеченский и калмыцкий «цари» явились на границу Черкесии, дабы сразиться с ним, после чего Алгуз – «Черкесский царь-князь», сидящий «на коне Черного моря» – собрал «черкесов и овсов». Сражение начали монголы, оставив чеченцев в тылу. Алгуз «надвое рассек голову… убил царя калмухцев» по имени Амахуни [7, с. 101, 109, 111, 115, 117].

«Хетажи» монголов называют своего царя «ага hажи» (господин хаджи), а визиря Алгуза-христианина зовут Икром (арабское имя, «почет, уважение»). В тексте также встречаются тюркские понятия – приветствие «саламати», вызов «чик», обращение «ага»; черкесское «хетаж» (дружинник, ветеран); Исламские термины «векил» (уполномоченный), «hажи» (совершивший паломничество мусульманин), мусульманские имена и прочее – все эти слова отражают знакомство автора поэмы с черкесским и монголо-татарским миром XIV–XV вв., когда Ислам стал распространяться в пределах Золотой Орды [7, с. 105, 111, 115; 10, с. 20; 14, с. 56–57]. Вместе со всеми перечисленными фактами обращает внимание, во-первых, эпитет «Черкесский» (т.е. ал-Чаркаси – в арабской интерпретации), данный Алгузу; во-вторых, начало войны союзом монголов и чеченцев; в-третьих, «убийство» Алгузом хана монголов, Амахуни; в-четвертых, утверждение о подвластности Алгузу берега Черного моря. Все это обнаруживает самую яркую аналогию с личностью Гирейхана ал-Чаркаси (героя хроники «Тарих Гирейхана»), биография которого в некоторой степени отражает военно-политическую деятельность Нурдевлета – наследника Хаджи-Гирея, основателя Крымского ханства. В 1452 году Хаджи-Гирей разбил хана Большой Орды Сеит-Ахмата (буквально: господин-Ахмат), после чего началось, согласно хронике, завоевание Гирейханом – властелином Крыма и Черкесии – «вилаята Чачан» (Чечни), завершившееся к 1459 году. Причем столкновение Хаджи-Гирея с Сеид-Ахматом спровоцировал последний подходом к границам Крыма [21, с. 55, 56].

Гирейхан ал-Чаркаси, как и Алгуз, имеет эпитет «Черкесский», являясь, при этом, властелином Черкесии, охватывающей значительный берег Черного моря. Кроме того, имя монгольского хана – Амахуни – дано в поэме в виде фамилии (сравните с Баграт[уни], Апах[уни] и пр.), с основой Амах, в которой, вероятно, наблюдается корневая метатеза от изначального Ахма[т]. Вышеупомянутый Сеит-Ахмат был сыном Ахмата и братом Шейх-Ахмата. Ахмату также предшествовал Сеит-Ахмат I [22, с. 489–490]. Таким образом, для современника вся династия Сеит-Ахмата II представляла собой фамилию Ахматуни («Амахуни» поэмы). Данное замечание в совокупности с перечисленными выше фактами позволяет связать историю Алгуза поэмы с Гирейханом «Тариха Гирейхана».

 Далее в поэме сообщается, что после гибели Амахуни гонец возвестил Алгузу о том, что «чеченский царь Каиран («враг со всей равнины». – З. Т.) идет с ратниками». Интересно, что по «Алгузиани» чеченский предводитель способен наущать монгольского хана. А также утверждается, что он «борется ради других и идет сюда, как враг», т.е. является союзником монголов. Чеченский царь «обступил их (своим) войском» и занял горные высоты, после чего началась битва. «Каиранцы (чеченцы. – З. Т.) навели страх на противников… Сразили Алгузово войско подобно быстро скошенному хлебу… Здесь убили именитого Пона хваленого семью стрелами… Этот случай ошеломил Бибора… погиб Пон-векиль, из рода Кори…» [7, с. 117, 119]. В ходе сражения Каиран «бросился на Алгуза», но был убит последним в бою. Потеряв своего предводителя, чеченцы приглашают Алгуза на «трапезу мира» и «возвращаются восвояси». Вдова Каирана, Мария-Хатун, испрашивает позволения похоронить своего супруга. На надмогильном памятнике царя была установлена надпись: «Здесь покоится прах великого царя, Каирана Джаджева. Хвалите!». После покорения Чечни Алгуз оставляет здесь Бибора в качестве визиря, правителя и сборщика дани [7, с. 121, 123, 125, 127, 131, 133].

 В тексте поэмы чеченский предводитель именуется князем-мтаваром (მთავარი) и царем-мепе (მეფე); Каираном (კაირან) и Каир-ханом (კაირხან) [7, с. 116, 118, 119, 122]. Последняя форма – Каир-хан – употребляется и Г. Баевым [4, с. 23]. Каир-хан имеет прозвище «Гот» (ღოთი). Также в тексте называется фамилия Каир-хана – Джаджева (ჯაჯევა), или Джеджава (ჯეჯავა) [7, с. 126, 130]. Учитывая явное многообразие разноязычных источников автора поэмы, в данном случае, по-видимому, речь идет о вариантах огласовки арабоязычной записи того же этнонима «чачан». Если эта версия верна, то звук ч передавался буквой «джим» (ج), которая была приспособлена под ч (چ), по-видимому, не раньше начала XVII века – времени миссионерской деятельности Берса-шейха [23, с. 164–168]. Рукописное арабское «джаджан» (جاجان) подразумевало «чачан», или «чачен» (в зависимости от огласовки алифа), где конечная н (в зависимости от стиля письма) могла быть неверно прочитана как в («джаджев»).

 Весьма примечательно, что «Алгузиани» делает особый акцент на личности чеченского царя: он «наущает» калмыцкого хана; поражает «Алгузово войско» в первом сражении; утверждается, что «великие цари прославленные» приглашали его, «благовонного», а монголы, «услышав о смерти Каирана», пали пред ногами Алгуза [7, с. 117, 119, 121, 127, 133]. Это позволяет считать, во-первых, что борьба предводителя осетин с чеченцами сыграла важную роль и оказала влияние на составителя поэмы или осетин, в общем, а, во-вторых, автор был, по-видимому, более знаком с историей личности Каир-хана и его царства, нежели с далеким государством кочевников.

 Чеченский царь Каир-хан может быть смело отождествлен с правителем «улуса Симсим» Гайр-ханом, или Кыр-беком, авторов одноименных летописей «Зафар-нама», – союзником Тохтамыша и противником Тимура Барласа, оказавшим сопротивление последнему во время его похода в горы Чечни в 1395–1396 годах [13, с. 123, 183; 24, с. 85–91]. В нашем исследовании мы также отождествляем его с «Кахр(ом)», или «Кагар(ом)», летописи «Тарих Чачан» (во всех ее редакциях) – современником хана Навруза, а также с «Каир-меком», посетившим вместе с Алтанцаком (по-видимому, осетинским владетелем из Уруха) и Урусом Кострому в 1360 году по приказу хана Хизира [25, с. 64–66; 26, с. 83]. Согласно этнографическим данным (утверждается, что информация извлечена из утраченной рукописи 1723 года составления), на момент нашествия Тимура Каир-хан уже был человеком в возрасте, а сражение Тимуру в районе современного Ханкальского ущелья дал его сын – Хаси [27, с. 29, 34, 36]. На этом основании, учитывая и возраст Каир-хана, надо полагать, что под Каир-ханом «Алгузиани» в действительности скрывается его сын, Хаси. Кроме того, согласно «Тариху Чачан», Каир-хан имел в своем окружении «коптов» (египтян) [26, с. 85, 91], что, вероятно, отражает связи с мамлюками (у которых правила кавказская, или джаркас-черкесская, династия [28, с. 282]) вследствие союза Золотой Орды и Египта, направленного против Тимура [22, с. 155, 159, 160], и вассальных отношений Каир-хана с Тохтамышем [25, с. 64–66]. К примеру, в еще одном источнике, также нарративного характера, говорится о поддержке, которую обещал чеченцам хан «Тахтам» в борьбе против Тимура [29, с. 59–60]. Учитывая обширные связи Каир-хана с золотоордынскими ханами, нам представляется, что отождествление Каир-хана поэмы с правителем «улуса Симсим» (или его сыном) является верным.

 Обобщая приведенные в статье данные, мы приходим к выводу о том, что события, описанные, по крайней мере, в первой части поэмы «Алгузиани», отражают картину 40–50-х гг. XV века. При этом основой для образа Алгуза – реальной исторической фигуры – послужили не собственно его достижения, но деятельность лидеров союзников-сюзеренов осетин, каковыми, по всей видимости, были кабардинцы. Очевидно, что Алгузу приписаны победы Хаджи-Гирея, Нурдевлета (Гирея) и Гирейхана – героя хроники «Тарих Гирейхана», а также совокупные достижения «девяти братьев» – осетинских героев конца XIV – XV века, сыгравших различную роль в истории осетин. Мы также полагаем, что указанными «братьями» – «сыновьями» Ос-Багатара – были Тага, Курта (Куртагон поэмы и Куссагон В. Пфаффа), Царазон (Цитлосан ПЭ; Сарагон поэмы), Сакур (Сунгу ПЭ; Сокур – «слепой» с арабского языка), Агус (Алгуз поэмы), Сидамон, Ростом, Бибил (Бибор поэмы), Тетло (Тотик – сына Тага?), а также Дзахил (Дчархил поэмы; сын Алгуза), жившие, по всей видимости, в указанный период (XIV–XV вв.), но ошибочно относимые то к VI, то к XIII веку, то к началу следующего столетия. Отметим, что и сам М. Г. Джанашвили отождествил героев поэмы с именами, известными из грузинских летописей [7, с. 193–194].

С момента сражения с калмыцким царем Амахуни (Сеит-Ахматом II) и чеченским царем Каир-ханом (правильно – с Хаси, сыном Каир-хана) вплоть до покорения «Чечена» и назначения Бибора местным визирем и правителем деятельность Алгуза Черкесского повторяет судьбу Хаджи-Гирея, а далее – «Гирейхана ал-Чаркаси» в 1452–1459 годы, приписывая заслуги последних. Последующие события с упоминанием войны в Абхазии (Амосари), термина «сераскир» и некоего Мирза-хана [7, с. 147, 148] указывают, по-видимому, на события, связанные с турецкой экспансией (в 1461 году турки заняли Трапезунд и подступили к Грузии [30, с. 682–683]), приведшей к оккупации Крыма и черноморского побережья в 1475 году. Что же касается неопубликованной части поэмы – поражение Алгуза русским царем Иоанном – то она, вероятно, указывает на события 1480 года (разорение тыла монголов Нурдевлетом по приказанию Ивана III). Последнее обстоятельство объясняется утверждением поэмы о «владычестве» Алгуза над стольным городом монголов после «гибели» царя Амахуни (1452 г.) [7, с. 137, 139].

 Игнорирование Грузии, несмотря на упоминание фамилии Гамрекели, вероятно, обусловлено, во-первых, враждебным отношением (как было указано, вдохновитель автора, Багатар, погиб в сражении с эриставом Виршелом в 1386 году) осетин, боровшихся с феодальной Грузией и, во-вторых, упоминанием личности Кесар-хана, которого мы отождествляем с грузинскими царями-«кесарями» (в традиции горцев).

 В независимости от того, является ли автором поэмы И. Ялгузидзе или нет, в тексте просматривается явное историческое содержание, извлеченное, по всей видимости, из тюркоязычных, грузиноязычных и латинских рукописей, дополненное значительным этнографическим материалом и выраженное в стихотворной форме с подражанием «Витязю в тигровой шкуре» Шота Руставели. При этом, вероятно, мотивом к написанию труда послужила деталь, указывающая на второстепенный (рожден от наложницы) статус Алгуза в семье или роде, а также желание утвердить положение о причастности «Багатаров» к роду Багратидов, считающихся потомками пророка Давида.

Таким образом, поэма «Алгузиани» представляет собой тенденциозный памятник позднесредневековой поэмы, посвященный далекому предку, историческая роль которого не только утрируется, но и расширяется за счет приписанных главному герою достижений его исторических союзников-сюзеренов, а также других осетинских предводителей XIV–XV веков. Вместе с тем, в ней обнаруживается явный исторический скелет, основанный на письменных источниках и подкрепленный преданиями, описывающими, по нашему мнению, реально состоявшиеся события середины – второй половины XV века. Последнее обстоятельство, после нашего анализа и выявления исторического контекста-основы поэмы, делает данное произведение историческим источником, представляющим большой интерес, по крайней мере, для осетинских и чеченских исследователей.

Библиография
1. Миллер, В.Ф. Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа. Издание Управления Кавказского Учебного Округа. Выпуски XXI и XXII. Тифлис. 1896–1897 гг. // Журнал Министерства Народного Просвещения. Седьмое десятилетие. Часть CCCXIII. 1897. Октябрь. СПб.: Тип.: В.С. Балашева и К0, 1897. С. 325–348.

2. История Юго-Осетии в документах и материалах (1864–1900 гг.) / Сост.: И.Н. Цховребов; Юго-Осетинский НИИ АН ГССР. Т. III. Цхинвал: Госиздат Юго-Осетии, 1961. 822 с.

3. Казиты, М.Р. Шота Руставели, Сослан Царазон, Иуане Габараты: к проблеме авторства «Вепхисткаосани» и «Алгузиани» // Вестник Владикавказского научного центра. 2019. Т. 19. № 2. С. 43–50. DOI: 10.23671/VNC.2019.2.31376.

4. Поэма об Алгузе / Сост.: Е.А. Хадонов, З.М. Хадонов, Е.Е. Хадонов. – М.: Мысль, 1993. 237, [2] с.: ил.

5. Бепиева, Н.И. Из истории осетинской письменности: осетинские переписчики памятников древнегрузинской литературы // Известия СОИГСИ. 2018. № 29(68). С. 129–136.

6. Хаханов, С. Очерки по истории грузинской словесности. Вып. 3-й: Литература XIII–XVIII вв. М.: Университетская тип., 1901. 436 с.

7. Джанашвили, М.Г. Известия грузинских летописей и историков о Северном Кавказе и России. – Описание Осетии, Дзурдзукии, Дидоэтии, Тушетии, Алании и Джикетии. – О царях Хазаретии. – Алгузиани // Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа. Тифлис: К. Козловского и А. Федорова, 1897. Вып. 22. С. 1–196.

8. Колли, Л.П. Исторические документы о падении Кафы // Известия Таврической Ученой Архивной Комиссии (год двадцать пятый). Симферополь: Тип. Таврического Губернского Земства, 1911. № 45. С. 1–18.

9. Лопатинский, Л. Заметка // Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа. Тифлис: К. Козловского и А. Федорова, 1897. Вып. 22. С. 197–198.

10. Кавказ: европейские дневники XIII–XVIII веков / Сост. В. Аталиков. – Нальчик: Издательство М. и В. Котляровых, 2010. Вып. III. 304 с.

11. История Республики Молдова. С древнейших времен до наших дней / Ассоциация ученых Молдовы им. Н. Милеску-Спэтару. Изд. 2-е, пер. и доп. Кишинев: Тип. «Elan Poligraf», 2002. 360 с.

12. Jeffrey M. Hurwit. The Athenian Acropolis: History, Mythology, and Archaeology from the Neolithic Era to the Present. CUP Archive, 1999. P. 295. 384 p.

13. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. II. Извлечения из персидских сочинений / Сост.: В.Г. Тизенгаузен, А.А. Ромаскевич, С.Л. Волин. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1941. 305, [3] с.

14. Очерки истории Калмыцкой АССР: дооктябрьский период / Ред. С.М. Троицкий; ред. изд. Г.Д. Капустина; худож. И.А. Литвишко; Ин-т истории Академии наук СССР. М.: «Наука», 1967. 479 с.

15. Егоров, В.Л. Историческая география Золотой Орды в XIII–XIV вв. / Отв. ред.: В.И. Буганов. М.: Наука, 1985. 245 с.

16. Вельяминов-Зернов В.В. Исследование о Касимовских царях и царевичах. СПб.: Тип. Императорской Академии Наук, 1863. Ч. I. XIII, 558 с.

17. Пфафф, В.Б. Материалы для истории осетин // Сборник сведений о кавказских горцах. Тифлис: Тип. Главн. Управления Наместника Кавказского, 1874. Вып. V. С. 1–100.

18. Бакрадзе, Д. Сванетия (продолжение) // Газета «Кавказ». 1861. № 2. С. 11–14.

19. Миллер, В.Ф. Древне-осетинский памятник из Кубанской области // Материалы по археологии Кавказа. М.: Тип. А.И. Мамонтова и К0, 1893. Вып. III. С. 110–118.

20. Какабадзе, С.С. Хроника Ксанских эриставов начала XV в. // Письменные памятники востока. Историко-филологические исследования. Ежегодник. 1968. М.: Главная редакция восточной литературы, 1970. С. 103–126.

21. Тесаев З.А. «Вилаят Чачан» по данным хроники «История Гирейхана» (XV в.) // Genesis: исторические исследования. 2021. № 3. С. 53–67. DOI: 10.25136/2409-868X.2021.3.35299.

22. Шпулер, Б. Золотая Орда. Монголы в России. 1223–1502 гг. / Перевод с немец. яз. и коммент. М.С. Гатина. Казань: Институт истории им. Ш. Марджани АН РТ, 2016. 500 с.

23. Исторические личности Чечни (XI–XXI вв.). Т. I. Кн. I. Политические и общественные деятели / Авт. коллектив; сост.: Ш.А. Гапуров, С.С. Магамадов. Грозный: АО «ИПК «Грозненский рабочий», 2020. 720 с.

24. Хизриев, Х.А. Кавказцы против Тимура. Грозный: Книга, 1992. 168 с.

25. Тесаев, З.А. Междоусобица в Золотой Орде как фактор приобретения суверенитета княжеством Симсим (XIV в.) // Рефлексия. 2018. №2. С. 61–67.

26. Тесаев, З.А., Баснукаев, Х.У. Хроника «Тарих Чачан», составленная Изнауром Несерхоевым (перевод и комментарии) // Исторический журнал: научные исследования. 2021. № 1. С. 82–97. DOI: 10.7256/2454-0609.2021.1.35083.

27. Тесаев, З.А. Исторические сообщения о нашествии Тимура Барласа на Чечню (Симсим) // Таллам. 2020. № 3 (20). С. 27–39. (на чеч. яз.). DOI: 10.25744/tallam.2020.20.3.004.

28. Фильштинский, И.М. история арабов и Халифата (750–1517 гг.). Издание второе, исправленное и дополненное. М.: Формика-С, 2001. 352 с.: ил.

29. Дахо, А.А. «Жахотан тептар» (текст, комментарии) // Таллам. 2020. № 3 (20). С. 46–66. (на чеч. яз.). DOI: 10.25744/tallam.2020.20.3.006.

30. Острогорский, Г.А. История Византийского государства / Пер. с нем.: М.В. Грацианский. Москва: Сибирская Благозвонница, 2011. 895 с., [8] л. цв. ил., к

https://nbpublish.com/library_read_article.php?id=35521#7
« Последнее редактирование: 18 Июня 2025, 09:37:19 от abu_umar_as-sahabi »
Доволен я Аллахом как Господом, Исламом − как религией, Мухаммадом, ﷺ, − как пророком, Каабой − как киблой, Кораном − как руководителем, а мусульманами − как братьями.

Оффлайн abu_umar_as-sahabi

  • Модератор
  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 11779
Re: Чечня
« Ответ #46 : 22 Июня 2025, 10:48:34 »
НАПАДЕНИЕ ЧЕЧЕНЦЕВ НА ЛЬВА ТОЛСТОГО ОКОЛО КРЕПОСТИ ГРОЗНАЯ

Эта рукопись, хранящаяся в ЦГИА Грузии под заголовком «Нападение чеченцев на Льва Толстого и татарина Садо и преследование до ворот Грозной», является отрывком из воспоминаний генерала В. А. Полторацкого (1828–1889) — участника Кавказских и Туркестанских походов, известного русского мемуариста.

Основная часть воспоминаний Полторацкого была опубликована в 1893 году в десяти выпусках журнала "Исторический вестник" [Полторацкий В. А. Воспоминания // Исторический вестник. СПб., 1893. Т. 51. № 1. С. 39–86; № 2. С. 367–410; № 3. С. 723–757; Т. 52. № 4. С. 72–89; № 5. С. 355–372; № 6. С. 667–689; Т. 53. № 7. С. 31–55; № 8. С. 301–322; № 9. С. 583–602; Т. 54. № 10. С. 29–45.]. В частности, публикуемый нами отрывок впервые появился в шестом выпуске этого издания [Исторический вестник. СПб., 1893. Т. 52. № 6].

В рукописи подробно описывается эпизод нападения чеченцев на отряд русских офицеров и казаков, среди которых находился молодой артиллерийский офицер Лев Николаевич Толстой. Этот инцидент произошёл 13 июня 1853 года в районе Ханкалы.

«Татарин Садо», упоминаемый в тексте, — это чеченец Садо Мисербиев (1832–1900), житель аула Старый Юрт, «кунак» и приятель Л. Н. Толстого [Виноградов Б. С. Л. Н. Толстой на Северном Кавказе // Русские писатели в нашем крае. Сборник статей. Грозный, 1958].

Владимир Алексеевич Полторацкий (1828–1889) — генерал-майор, участник Кавказских и Туркестанских походов, Русско-турецкой войны 1877–1878 годов, автор мемуаров. Был награждён боевыми орденами, в том числе орденом Святого Георгия 4-й степени и Золотой шашкой с надписью «За храбрость».

Отрывки из воспоминаний В. А. Полторацкого использовал Лев Николаевич Толстой при работе над повестью «Хаджи-Мурат», в которой Полторацкий выведен как одно из действующих лиц.

[…] Для соблюдения хронологического порядка во всех важных явлениях на Левом фланге, не лишним будет упомянуть, что нежданно, негаданно (но, впрочем, для нас в Воздвиженском, а не для высших сфер) произошла перемена в начальстве нашем, а именно: князь Барятинский назначен, вместо генерала Коцебу, начальником штаба, а генерал-лейтенант барон Врангель из Дагестана — к нам начальником Левого фланга Кавказской линии. Об этих крупных новостях услышал я только 12 июня утром, а на следующий день, с 5-й и 6-й ротой Куринского и одного линейного батальона, при двух орудиях, отправился в сквозную оказию до Грозной.

Держался я правой цепи. У Ермоловского кургана по обыкновению был сделан привал, а когда через полчаса я тронул колонну, то сам с Вавилой и двумя казаками опять вернулся к правой цепи. Отошли с версту. Из-под казака вскочил русак и потянул по направлению к Грозной. Вавила с неистовым азартом бросился за ним и во всё горло атакуя, старался указать его собакам, которые метались из одной стороны в другую и, высоко подпрыгивая над бурьяном, не могли всмотреться в косого.

Не увлекаясь скачкой Вавилы и казаков, я подавался вперёд рысью, но, поравнявшись с серединой вытянутой по дороге колонны, вдруг увидел недалеко от авангарда влево на верхней плоскости между Хан-Кале и Грозненскою башней конную партию в 20–25 человек чеченцев, стремительно несущихся с уступа на перерез пути колонны. Тут ясно представилась уму моему другая травля, в которой, конечно, роль зайца играл кто-нибудь из наших джигитов, уехавших вперёд от колонны.

Стремглав бросился я к авангарду и на скаку слышал залп ружейных выстрелов, но, ещё не достигши 5-й роты, за сотню шагов, увидел уже снятое с передков орудие и поднятый над ним пальник. «Отставь, отставь, там наши», — кричал я, что есть мочи, и к счастью успел остановить выстрел, уже направленный на горсть толпившихся на дороге всадников, между которыми, очевидно, попались и наши.

Не успел 3-й взвод по приказанию моему броситься вперёд и пробежать несколько шагов, как чеченцы пошли на утёк цепью к Аргуну, и тогда по ним вдогонку были пущены две гранаты. В ту же минуту от места схватки прискакал в колонну растерянный, бледный, как смерть, барон Розен, и почти вслед за ним прибежала без седла гнедая лошадь, по форменному седлу которой артиллеристы признали её лошадью их взводного офицера.

Всё описанное произошло в течение нескольких минут, давших, однако, возможность нам оказать первую помощь раненым, а Грозненской кавалерии — выскочить по тревоге из Грозной. Бакланов, рассмотрев с кургана спокойное положение колонны и уже скрывающихся на горизонте чеченцев, счёл излишним за ними гнаться и вернул войска в крепость, но от них отделилось несколько всадников, которые понеслись к нам в колонну, стоявшую от Грозной не более четырёх вёрст.

Общими силами, соорудив для раненых из солдатских шинелей носилки, мы уложили обоих и тронулись вперёд. Пистолькорс гарцевал от одного к другому и, вполне удовлетворив собственное любопытство, в свою очередь сообщил нам, что гр. Лев Толстой с татарином Садо, хотя и были очень ретиво преследуемы семью чеченцами, но благодаря быстроте коней своих, оставив им в трофей одну седельную подушку, сами целы и невредимы достигли ворот крепости.

Все пятеро хотели поскорей приехать в Грозную и отделились ещё у Ермоловского кургана. Манёвр этот, увы, слишком известен на Кавказе. Кто из нас, обречённый на лихом коне, двигаясь шаг за шагом в оказии с пехотной частью, не уезжал вперёд? Это такой соблазн, что молодой и старый, вопреки строгому запрещению и преследованию начальством, частенько ему поддавался. И наши пять молодцов поступили также.

Отъехав от колонны на сотню шагов, они условились между собою, чтобы двое из них для освещения местности шли бы по верхнему уступу, а остальные — нижнею дорогой. Только что поднялись Толстой и Садо на гребень, как увидели близ Хан-Кальского леса несущуюся прямо на них толпу конных чеченцев. Не успев, по расчёту времени, безнаказанно спуститься обратно, гр. Толстой сверху закричал товарищам о появлении неприятеля, а сам с Садо бросился в карьер, по гребню уступа, к крепости.

Остальные внизу, не сразу поверив известию и, конечно, не имея возможности сами увидеть горцев, несколько минут провели в бездействии. А когда уже чеченцы (из которых человек семь отделилось в погоню за Толстым и Садо) показались на уступе и ринулись вниз, то Розен, повернув лошадь, помчался назад к колонне и счастливо достиг её. За ним бросился и Щербачев, но казённая лошадь его скакала плохо, и чеченцы, нагнав его, ранили и выбили из седла, после чего он пешком добрался до колонны.

Хуже же всех оказалось положение Павла. Увидев чеченцев, он инстинктивно бросился вперёд по направлению к Грозной, но, тотчас же сообразив, что молодая, изнеженная и чересчур раскормленная лошадь не выскочит в жаркий день до пяти вёрст, отделяющих его от крепости, — он круто повернул её назад в ту самую минуту, когда толпа неприятеля уже спустилась с уступа на дорогу, и, выхватив шашку наголо, очертя голову (как выразился сам), хотел напролом прорваться в колонну.

Но один из горцев верно направил винтовку и, выждав приближения Павла, почти в упор всадил пулю в лоб его вороному; он со всех ног повалился и прикрыл его собою. Чеченец с криком нагнулся к Павлу и, выхватив у него из рук в серебро оправленную шашку, стал тащить с него ножны, но при виде бежавшего на выручку 3-го взвода он полоснул лежащего по голове шашкой и поскакал сам на утёк.

Его примеру один за другим последовали ещё шесть горцев, нанёсшие на всём скаку жестокие удары шашками по голове и открытому плечу Павла, который в недвижимом положении, под тяжестью трупа убитой лошади, истекал кровью до самой минуты моего появления...

Теперь рождался вопрос: как уехавших вперёд, следовательно виновных, но уже так жестоко пострадавших, оправдать перед начальством? Ещё недавно состоялся строжайший приказ по Кавказскому корпусу о вменении в непременную обязанность колонным начальникам открывать огонь по отъезжающим самовольно из оказии вперёд и таковых затем предавать военному суду.

Вновь назначенный преемником кн. Барятинского начальник дивизии и Левого фланга барон Врангель только что вступил в должность, и хотя о нём гремела слава как о рыцаре «без страха и упрека», но он сам ещё никого из нас не знал, и мы его не видели.

Чистосердечно доложить о проступке пострадавших значило бы наверняка подвергнуть их строгой каре, и вот мы общим советом решили доложить, что в виду крепости напали на мирных чеченцев, ехавших при колонне, более 30 человек немирных, и потому Полторацкий и Щербачев, находившиеся в голове колонны, бросились со стрелками выручать их и поплатились собственной кровью.

У подъезда дома начальника Левого фланга, отдав лошадь казаку, я вошел в переднюю и, переступив порог в приёмную, приостановился. У меня мелькнула мысль, что, не лучше ли вопреки условленной лжи, с глазу на глаз объяснить все обстоятельства несчастного происшествия. Но случайное обстоятельство изменило доброе решение моё. Барон Врангель был не один, и, нетерпеливо желая знать причину произведённой в крепости тревоги, он вышел в приёмную в сопровождении шести-семи штабных. На вопрос его о слышанных в колонне моей орудийных выстрелах, я не совсем твёрдым голосом отчеканил ему заученную басню, и барон, по-видимому, не обнаружив к ней недоверия, поспешил отдать мне приказание представить сегодня формальное донесение и, с участием расспросив о состоянии раненых, послал меня в госпиталь.

Устроив там раненых, я заехал к Н. Н. Чихачеву. Рассказав ему всё подробно, мы порешили с ним, для составления донесения, обратиться к помощи общего приятеля нашего, М. Я. Ольшевского, но в эту минуту он сам явился к нам и обязательно вызвался помочь. Через час оно было готово, и хозяин предложил нам сесть обедать, после чего я, утомлённый всем происшедшим, повалился на постель хозяина и заснул богатырским сном.

Смеркалось, когда меня разбудили. С вытянутыми лицами стояли около меня Чихачев и гр. Ржевуский; последний принёс известие, что барон Врангель, узнав истину утреннего происшествия, назначил майора Барабаша произвести на месте строжайшее дознание для предания меня, за ложное донесение, суду. Случилось это так: во время моего словесного доклада барону, в числе прочих присутствующих был пристав грозненских аулов, майор Беллик. Не будучи никогда со мной в нежных отношениях, он сомнительно отнёсся к истории о стычке между мирными и немирными, а потому поспешил навести справки в своих аулах и затем, явившись к обеду к барону Врангелю, прямо заявил, что дело было вовсе не так, и мирных чеченцев в колонне не было вовсе. Барон сейчас же пешком отправился в госпиталь, где в первой палате лежал уже в агонии Щербачев.

Идёт в другую и застаёт Павла в полном сознании; ему зашили раны, залепили плечо и голову пластырями, ...успокоенный от физических страданий, забыв причины, побудившие меня к обману, малодушно поддался откровению на ласковое участие Врангеля и, недолго думая, выдал всё своим чистосердечным признанием. Выходя от него, генерал подошёл в коридоре к вестовым от 5-й роты.

— Ребята, — сказал он, — господа офицеры во всём сознались, скажите и вы, как было дело.
И солдаты в один голос отчеканили:
— Точно так, Ваше превосходительство, господа уехали вперёд.

Все сомнения уже исчезли, я обманул барона Врангеля, а он — олицетворение правды и чести, этого терпеть не мог. Донельзя раздражённый моим поступком относительно долга службы, а, быть может, ещё более оскорблённый моим недоверием в возможность великодушного воззрения его к участи пострадавших, он сейчас же нарядил следствие.

Как быть? Чихачев с Ржевуским бросились к Ольшевскому и вместе с ним к барону Врангелю. Долго и настойчиво они упрашивали его о смягчении моей кары, барон не соглашался, но, наконец, уступая их отзывам о моей боевой службе и репутации в Куринском полку, а также и мнению обо мне самого главнокомандующего, Врангель согласился потребовать меня к себе для объяснения.

Я бросился к нему со всех ног. Врангель был один, на столе стоял скромный холодный ужин, до которого он ещё не прикасался, и быстрыми шагами ходил по комнате.

— Зачем вы меня сегодня обманули? — строгим голосом спросил он.

— Ваше превосходительство. Скрыть от вас истину я позволил себе только для спасения виновных. Сам я, как и всякий другой колонный начальник, не имел возможности удержать офицеров, раз что им разрешено ездить верхом.

— Вы должны были, в силу приказа, стрелять по ним картечью, а отнюдь не поощрять их преступлений, подвергая самого себя ответственности по закону, за ложное донесение, — возразил генерал.

— Я знаю всю строгость этого закона, и если решился на ложное донесение вашему превосходительству, то только потому, что не мог, при посторонних свидетелях, обвинить офицеров, уже и без того жестоко наказанных.

— Предоставьте старшим карать и миловать, — резко заметил Врангель, но тут же, смягчая голос, продолжал:
— Расскажите мне теперь всё подробно, не скрывая ничего.

Я начал рассказ и видел, что добрейший Александр Евстасьевич всё благосклоннее и благосклоннее вслушивается, — когда же я назвал в числе прочих барона Розена, не мог не заметить, что совсем повернуло в мою пользу. Барон Врангель, как земляк Розена, принимал горячее участие в несчастном его положении, а потому он окончательно смягчился и приказал мне сейчас же написать другое донесение, конечно, совершенно правдивое и за тем же номером, что и первое, и отвести его для обмена майору Барабашу.

Центральный государственный исторический архив Грузии, ф. 1087, оп. 1, д. 1058, лл. 1–5 с об.
Публикацию подготовил
А. Р. Орсаханов,
главный специалист-эксперт отдела научно-исследовательской работы.
Доволен я Аллахом как Господом, Исламом − как религией, Мухаммадом, ﷺ, − как пророком, Каабой − как киблой, Кораном − как руководителем, а мусульманами − как братьями.